Толя ощутил почти непреодолимое желание опрокинуть стол, что-то разбить, сломать, но он пересилил себя. Тот высокий худой моряк с сильными руками и непроницаемо загадочным лицом, на котором, казалось, не боялось проявиться лишь одно-единственное выражение: безграничная любовь к Маше, его так называемой сестре, внушал ему с самой первой встречи чувство странного беспокойства, которое, как он понял впоследствии, происходило от обыкновенной ревности. Да, он ревновал Машу к этому моряку, ибо было между ними нечто большее, чем обыкновенное кровное родство — их так неудержимо влекло друг к другу.

— Да, — неожиданно громко сказал Толя. — С ним ничего не могло случиться. Как и со мной тоже. Мы еще встретимся. Я не могу сказать тебе, откуда я это знаю, — минуту назад я еще ничего не знал. — Он усмехнулся. — Водка что-то делает с моей головой. Я часто пью. Но не для того, чтоб забыть. А чтобы помнить. И еще мне очень хотелось бы понять…

— Отец, — вдруг сказал Ваня, с трудом ворочая отяжелевшим языком. — Инга сказала, будто ты на нее как-то странно смотришь. Может, ей показалось, я не знаю. Но если ты хотя бы пальцем к ней прикоснешься, я… я тебя убью, понял?


Лючия помогала Маше причесаться. Она любила это занятие и когда-то даже училась на парикмахера, хотя работать так и не пошла. Это Лючия уговорила Машу не обрезать волосы. На коленях перед ней стояла.

Она же уговорила невестку принять участие в благотворительном концерте в помощь ветеранам Вьетнама и их семьям, хотя та уже несколько лет не выступала публично.

— Ты должна это сделать, Мария, — говорила она решительным, не терпящим возражения тоном. — Они так несчастны. Президент сунул им деньги и эти побрякушки с ленточками и начисто про них забыл. И теперь эта «гордость нации» превратилась в наркоманов и горьких пьяниц. А все потому, что про них все забыли, — рассуждала Лючия, бережно расчесывая Машины волосы. — Мария, ты скажешь им теплые слова, потом споешь «Ave, Maria» и несколько неаполитанских песен. Среди этих парней есть итальянцы. А знаешь, один бывший вьетнамец рассказывал мне, что тоскует по той поре. Чудной, правда? Говорит, у них там было настоящее крепкое братство, а здесь тебя вроде бы на каждом углу предают…

Маша думала о своем. Вьетнам был далеко от Америки, к тому же война там давным-давно закончилась. Ее беспокоили события в Афганистане, которые обсуждали все, хотя бы мало-мальски интересующиеся политикой люди. Советские войска несли значительные потери. В Афганистане воевали молодые русские парни-призывники. Маша тяжело вздохнула. Ее Яна тоже могут послать в Афганистан — дедушка давно на пенсии, а Диме вряд ли удастся уберечь парня от армии.

— У тебя дивные волосы, Мария, — тарахтела над самым ее ухом Лючия. — Ты красивая, умная, добрая, но все это пропадает зря. Скажи на милость, ну кто все это видит? Кто слышит твой божественный голос? Наши соседи с Палермо-роуд, ну еще несколько человек из предместья Батон Руж Крик. Правда, я видела, как к бывшей церкви подъехала роскошная машина, и из нее вышли две такие холеные штучки в норковых шубках. А то еще был этот толстый лысый гусак Джек Конуэй — это мне отец Франциск рассказал. Я-то думала, Конуэй не верят ни в Бога, ни в черта. — Лючия вдруг выронила расческу и звонко шлепнула себя по лбу. — Ну и дура же я толстозадая! Фаршированная индюшка и та сообразительней Лючии Камиллы Грамито-Риччи. Ведь Джек Конуэй не Богу молиться приезжал, а на тебя посмотреть. Только не могу взять в голову, зачем это ему вдруг понадобилось. А ты как думаешь, Мария?

Маша недоуменно пожала плечами.

— Вот и я не знаю, — говорила Лючия, продолжая возиться с ее волосами. — А Бернард, я слышала, уехал не то в Австралию, не то в Японию. По крайней мере, здесь его давным-давно никто не видел. Это он из-за любви к тебе так сделал. Ах, Мария, какая же ты сильная! Я бы никогда не смогла сказать «нет» такому красавчику, как Берни Конуэй. Даже после того, как он изменил тебе с этой вертихвосткой Джейн Осборн. Франко ведь тоже тебе изменил, а ты взяла и простила его. Мария, ведь ты простила Франко, да?

— Наверное. — Маша вздохнула. — Я сама перед ним виновата.

— Кто? Ты? Mamma mia! Да как у тебя язык поворачивается говорить подобные глупости? Ты у нас святая. Санта Мария. Думаешь, я не помню, сколько времени тебя Берни Конуэй обхаживал? И с одного боку зайдет, и с другого, и с третьего, а ты стоишь как каменная статуя. Ах, Мария, Мария, хоть Франко мне и брат, скажу тебе: Берни не мужчина, а мечта каждой американки, если только она не лесбиянка, не монашка и не старуха столетняя. И это даже если не брать во внимание его миллионы. Ну, а с ними он мне нравится даже больше, чем Марчелло Мастрояни вместе с этим молодым жеребчиком Сталлоне. Ведь ты любишь Берни, правда, Мария?

Маша опустила глаза. Ей не хотелось лгать Лючии, которую она любила как родную сестру. Любит ли она Берни? Она сама часто задает себе этот вопрос и до сих пор не знает на него точного ответа. Но ей и не нужно его знать. Потому что она поклялась себе, что больше не позволит этому человеку прикоснуться к ней. Хватит, хватит любоваться собой, выставлять себя напоказ мужчинам. Что греха таить, ее всегда возбуждал успех у них, она жаждала им нравиться, она сама как бы приглашала мужчин совершить увлекательное путешествие в страну флирта, увлечений, измен. Она была плохой женой, и Франческо нашел себе подружку. Ну а что касается Димы и маленького Яна, которых она бросила на произвол судьбы, то тут ей вообще нет и не может быть прощения.

— Я поняла, что это не приведет ни к чему хорошему. А вы такие добрые, такие родные. Ни словом не попрекнули.

— Еще чего не хватало! — воскликнула Лючия и, отойдя на шаг назад, посмотрела в зеркало на дело рук своих. — Чудо, как хорошо! И выглядишь лет на двадцать пять, не больше. Ай да Лючия Камилла! Ай да мастерица! Правда, у тебя и волосы получше, чем у той путаны с обложки, и лицо как у настоящей аристократки. Ах, Мария, Мария, неужели тебе не муторно сидеть безвылазно в этой гнилой дыре, учить пению богатых девиц с голосами осипших кукушек, петь по праздникам мессу с толстопузыми кастратами…

— Нет. — Маша упрямо мотнула головой. — Я счастлива. Слышишь, Лу, я очень счастлива. Лиз так меня радует. Знаешь, Лу, из нее может получиться замечательная пианистка. Миссис Кренстон считает, что Лиз не просто вундеркинд, а очень одаренная и целеустремленная девочка.

— Миссис Кренстон, миссис Кренстон, — беззлобно передразнила невестку Лючия. — Что еще остается делать этой старой лягушке? Ну да, учить деток правильно играть дедушку Баха и дядю Моцарта. Я знаю, Лиззи далеко пойдет, но и ей будет лучше, если ее мама-черепаха шевельнет лапками и всплывет наконец со дна, где закопалась по уши в вонючем иле. Знаешь, настанет день, и наша Лиззи будет давать интервью этим пройдохам-газетчикам. Так вот, они обязательно спросят у нее про маму с папой и так далее и будут очень разочарованы, когда девочка скажет, что ее мама когда-то замечательно пела и даже отхватила премию на конкурсе в Барселоне, а потом с ней случилось что-то непонятное и она превратилась в самую обыкновенную учительницу пения. И Лиззи будет глотать горькие слезы обиды. А если она скажет, что ее мама поет в «Мете»[14] или хотя бы в «Ла Скала» — вот тогда они ее так распишут, что импресарио выстроятся в очередь к ее артистической уборной.

Маша встала и, бегло окинув взглядом свое отражение в зеркале, сказала:

— Нам пора, Лу. Господи, я так волнуюсь. Там будет столько людей… Лу, мне кажется, я хлопнусь на сцене в обморок.

— Держись покрепче за рояль, — самым серьезным образом посоветовала Лючия и добавила: — Скоро Лиззи сможет тебе аккомпанировать. Это было бы для нее очень важно. Особенно если бы ты была примадонной.


Нет, сцена Машу нисколько не испугала. Напротив, вид освещенной софитами эстрады, заставленной по краям корзинами с настурциями и крупными оранжево-палевыми ромашками, вызывал в ее душе волнение сродни тому, какое испытываешь от встречи с очень любимым человеком, с которым разлучила судьба.

Она чуть не задохнулась от счастья, услышав крики «браво». Петь было радостно — голос звучал легко и свободно, заполняя собой просторный зал. Последнее время ей много приходилось петь духовных произведений и классических арий, а потому голос ее обрел подвижность. Она с легкостью брала ми третьей октавы, хотя в ее планы не входило «сорвать дешевые аплодисменты», как выражалась ее консерваторский педагог по вокалу Барметова. Она пела на «бис» все, что когда-то знала. Наконец концертмейстер выдохся и покинул сцену, и тогда Маша спела без сопровождения «Над полями да над чистыми». Она никогда не пела эту песню, но, слушая в детстве по радио, замирала от восторга. Взяв последнюю ноту, ощутила на щеках слезы.

«Я больше никогда, никогда не попаду туда, — думала она, принимая цветы и поздравления. — Ради чего я тогда живу? Господи, как я устала жить…»

Как и в прежние времена, Сичилиано устроил в ее честь настоящий праздник. И все-таки это были не прежние времена. Тогда, каких-то пять лет назад, Маше казалось, что она сумеет завоевать весь мир. Теперь ей не было никакого дела до этого мира. Она сама виновата в том, что все случилось так, как случилось. Но она не ударит пальцем о палец, чтобы изменить что-то в своей жизни.


По просьбе гостей Лиз сыграла сонату Моцарта, несколько мазурок Шопена, экспромт Шуберта. Девочка подросла за последний год, превратившись в угловатого длинноногого подростка с большими кистями рук, которые она, смущаясь, часто прятала за спину, и красивыми рыжевато-каштановыми глазами. Все в один голос твердили, что Лиз вылитый отец, и только Лючия считала ее точной копией мамы.

— И характер такой же: слишком добренькая и жуть какая упрямая, — говорила сейчас Лючия, любившая племянницу больше жизни. — Попомнишь мои слова, Мария, — ранит наша Лиззи свое мягкое сердечко о твердый кремень в груди какого-нибудь Франко или Берни или как там их. Все они хороши, пока не полежишь с ними под одним одеялом.