— Ты очень красивая и вообще какая-то необычная. Я буду думать о тебе всю неделю и, наверное, ни с кем не захочу спать. Но это, мне кажется, не любовь, да и в судьбу я не больно верю… Черт побери, к чему эти сентиментальные монологи, а? Словом, прости меня за все. — Саша взял меня за подбородок и заглянул в глаза. — Я был последней скотиной, жеребцом. Ударь меня по морде. И посильней.

Я приподнялась на цыпочки и поцеловала Сашу в губы. Не оглядываясь, он выскочил за дверь. Я слышала, как он сбегал вниз по лестнице, громко топая ногами. Я бросилась на кухню и, взобравшись с ногами на подоконник, смотрела, как он удалялся по нашему переулку, ни разу не обернувшись.

…За окном стало совсем темно, и Ян встал, зажег свечу.

— Сейчас затоплю печь и поставлю чайник, — сказал он. — Больше не хочу тебя слушать. Внутри болит.


В поезде у Анджея начались сильные рези в животе. Он корчился на верхней полке, кусая губы. Сосед по купе сходил к бригадиру поезда, и на ближайшей станции Анджея увезла в больницу машина «Скорой помощи». Его без промедления положили на операционный стол, и дежурный хирург вырезал гнойный аппендицит. Операция прошла успешно, только из-за экономии анестезина Анджею пришлось помучиться от боли уже потом.

Это был маленький провинциальный городок среди тамбовских степей — тихий, пыльный, живущий обособленно и однообразно.

Анджей смотрел в затененное большими тополями окно больничной палаты на улицу, по которой изредка проезжали машины, слушал радио, почитывал газеты. Соседи попались молчаливые, никто не лез в душу со своим любопытством. Медперсонал относился к Анджею внимательней, чем к остальным больным. Он воспринимал это как должное.

Ему вернули сумку и вещи, и он с радостью убедился, что все на месте — вплоть до перочинного ножа. О существовании денег, очевидно, никто и не догадался: дешевая клеенчатая сумка оказалась надежней любого сейфа, по поводу денег и документов он объяснил, очнувшись от наркоза, что в Москве, когда он делал пересадку, у него украли бумажник, где они лежали, добавив, что ехал к матери в Тамбов.

Хирург, полноватая женщина лет тридцати пяти с крупными чертами лица и добрыми карими глазами, на пятый день после операции сказала, присев на стул возле кровати Анджея:

— Мы можем выписать вас в начале следующей недели, но в дорогу вам рановато, Андрей Германович. — И, слегка смутившись, добавила: — Но вы можете пожить недельку у меня. Я живу с матерью. У меня нет ни детей, ни мужа.

— Спасибо, Анастасия Ивановна, но мне, право, неловко тревожить ваш складный образ жизни своим вторжением, — начал было Анджей и внезапно осекся, поняв, что основательно подзабыл русский и теперь выражается на каком-то тарабарском наречии.


— Гляжу я на вас и думаю: давно не встречала таких воспитанных и интеллигентных людей, — сказала Анастасия Ивановна, поправляя цепочку на полной молочно-белой шее. — В вас, как мне кажется, есть немецкая кровь. Угадала?

— У меня мама немка, — тут же нашелся Анджей. — Отец бросил нас, когда я пешком под стол бродил. — Он снова почувствовал, что фраза получилась нерусская, и виновато улыбнулся: — Мама говорила со мной по-немецки. Да и все соседи были немцами. Но у меня, к счастью, не немецкая фамилия и в паспорте написано, что я русский. Поэтому меня взяли в армию и я был на фронте.

Он снова улыбнулся своей обезоруживающе виноватой улыбкой, и Анастасия Ивановна была покорена.

— Фамилия у вас знаменитая. И такая красивая. Чайко-овский, — нараспев произнесла она. — Мой самый любимый композитор, между прочим. Вы случайно не родственником ему доводитесь?

— Увы, нет. — Анджей рылся в памяти, припоминая биографию своего знаменитого «однофамильца». — На Урале это довольно… частая фамилия. Фу, опять я делаю ошибки. Простите, что я так плохо говорю по-русски.

— Ну что вы! — горячо запротестовала Анастасия Ивановна. — Вы говорите очень правильно и необычно. Все сейчас говорят как-то… одинаково.

Через два дня Анастасия Ивановна перевезла Анджея к себе домой в больничной «скорой помощи», нисколько не таясь и не смущаясь своих коллег. Она жила в старом деревянном доме на окраине города. Из его окон было видно бескрайнее море созревающей пшеницы.

Без белого халата и косметики она показалась Анджею худей и моложе, к тому же у нее была красивая молочно-белая шея. Она сказала, когда они ужинали втроем с ее матерью, еще не старой женщиной с породистым лицом и хорошими манерами:

— Вы мне нравитесь, Андрей Германович, но, поверьте, я пригласила вас к себе без какого-либо умысла. Я не синий чулок, но мне почему-то всегда не везло с мужчинами. Вероятно, потому, что не хватало на них времени.

— Нет, Стасечка, это потому, что ты слишком серьезно к ним относишься, — вступила в разговор Анна Несторовна. — Мужчины боятся слишком серьезных женщин. Правда, Андрюша?

Анджею вдруг сделалось легко и уютно. Он весело рассмеялся и расслабился весь до кончиков ногтей. В доме пахло пирогами и вишневым вареньем, на кухне тикали ходики, за окнами колыхались волны пшеничного моря.

— Ну, я, наоборот, люблю серьезных женщин, только они меня почему-то сбоку обходят. Ой, опять не по-русски сказал. Анна Несторовна, Бога ради, хоть вы помогите мне наконец заговорить на чистом русском языке.

Предложение было с энтузиазмом принято, ибо угодило как нельзя в точку: Анна Несторовна до сих пор преподавала в средней школе русский язык и литературу. Завязалась оживленная беседа о русской и вообще славянской поэзии.

После чая Анастасия Ивановна взяла гитару и спела сентиментальную песенку из какого-то советского кинофильма. У нее был красивый грудной голос, но почти не было слуха, и Анджей делал над собой усилие, чтобы не морщиться, когда она брала откровенно фальшивые ноты. Он сел за пианино. Оно было расстроено, несколько клавиш западало, и тем не менее Анджей умудрился сыграть «Баркаролу» и «Подснежник» Чайковского, потом вдруг заиграл «Un Sospiro» Листа, сразу же сбился и со стуком захлопнул крышку. Женщины были сражены наповал. Анна Несторовна, пожелав спокойной ночи, тактично удалилась к себе. Анастасия Ивановна стала не спеша убирать со стола посуду.

Анджей чувствовал, что она только и ждет от него знака и что первая его ни за что не подаст. У него еще побаливал живот, но дело было вовсе не в этом — он совсем не хотел эту женщину. Она была ему отнюдь не противна, даже симпатична, просто Анастасия Ивановна являла собой полную противоположность тому, что привлекало его, Анджея Ковальски, в женщине. И в то же время она отдаленно напоминала Юстину. Ту самую Юстину, к которой он, кажется, никогда не пылал особой страстью, но которой ему сейчас так не хватало. «Старею, — пронеслось в мозгу. — Хочется покоя… Но ведь покой — это так скучно и банально…»

Он смотрел на степные просторы за окном, слышал тиканье ходиков, позвякивание посуды и думал о том, что жизнь прошла, что его больше никогда не полюбит девушка с мятежной тоской во взоре, свято верящая в романтическую любовь. Но почему-то не испытывал грусти.

— Я постелила, — сказала Анастасия Ивановна. — Вам не следует нарушать режим, — добавила она, теребя цепочку на шее.

— Да, пожалуй, — согласился Анджей и медленно встал.

Ему вдруг сделалось грустно.


Метеосводка обещала тайфун, надвигавшийся с невероятной скоростью со стороны Кубы. Компания спешно покинула яхту в Сарасоте. Сью осталась. Она сказала своему бывшему клиенту, владельцу родео:

— Я бросаю не тебя, а ту Розалинду, которую ты знал. Между прочим, меня зовут Сьюзен. Чао, папаша.

Через два дня по прибытии яхты в Нью-Орлеан любовники улетели в Рим.

— Хочу побывать на твоей родине, кэп, — говорила Сьюзен, откинувшись на спинку кресла «боинга», секунду назад оторвавшегося от земли. — Я только сейчас поверила в то, что мы вместе и летим туда, где нас никто не знает. — Она вдруг нахмурила брови, провела указательным пальцем сверху вниз от своих роскошных, цвета мускатного шампанского волос по переносице и до кончика подбородка. — Сью, ты становишься сентиментальной. Ты еще пожалеешь об этом, Сью, — тихо произнесла она и, опустив ресницы, склонила голову на плечо своего спутника. — Но это не любовь, правда, Франко? — спрашивала она, когда лайнер, слегка подрагивая стальным корпусом, летел над Атлантикой. — Нет, не отвечай на мои глупые вопросы. Все пройдет, и я снова стану свободной. Я с детства привыкла быть свободной. Кэп, ты отпустишь меня на волю, когда я попрошусь?

Она не дала ему ничего ответить, а долго и страстно целовала в губы. Сью совсем недавно открыла для себя прелесть поцелуя. Это новое ощущение странно будоражило плоть, отдаваясь сладкой болью в солнечном сплетении. От поцелуев Франческо у нее кружилась голова. Последний раз у Сью кружилась голова, когда ей было восемь лет и отец повез их с братом в Диснейленд, где они катались на русских горках. Сью на всю жизнь запомнила это ощущение, потому что оно очень ей понравилось.

— Кэп, мы поселимся в отеле, как семейная пара. И вообще, будем вести очень благопристойный образ жизни, — ворковала Сью, положив голову на его плечо. — В детстве меня силой заставляли вести благопристойный образ жизни. Потом я сорвалась с цепи и натворила кучу непристойных вещей. Но я делала это только потому, что не знала тебя, кэп. Почему я не знала тебя раньше? Хотя иногда твое лицо кажется мне очень знакомым. Может, я видела его во сне? Но у дурочки Сью всегда были такие идиотские сны: то у учительницы математики выпала изо рта челюсть прямо на уроке, то священник изнасиловал в парке свою старшую сестру. — Сью грустно усмехнулась. — И еще мне снились мужчины. Они что-то делали с моим телом, и мне было приятно. Я просто млела от того, что они со мной делали. Я считала, мужчины годятся только для того, чтобы делать с моим телом что-то приятное. Я стала шлюхой, да, да, обыкновенной шлюхой! Но я в этом не видела ничего грязного, кэп. Мне кажется, все или почти все девчонки мечтают о том, чтобы стать шлюхами. Многим не позволяют родители, кому-то встречаются парни вроде тебя. Мои родители плевать на меня хотели, а там, где я жила, хороших парней не водилось… Или это все судьба, кэп? Ты веришь в судьбу?..