Гордясь приобретенной с годами сноровкой, я продела весла в уключины; они погрузились в воду, и я начала мерно, медленно грести, чувствуя напряжение мышц в спине и руках и сопротивление течения. Я принялась грести энергичнее и вскоре перестала дрожать.

Возле утеса ветер усилился, и я осторожно обогнула скопление плоских, дурно пахнущих водорослей, скрывавших камни с острыми отточенными зубцами, которые любили полакомиться лодками на завтрак.

– Хватит, – сказал Натан, и я прекратила грести.

Сразу же повисла тишина, лишь вода плескалась об обшивку лодки. Натан дернул веревку: мотор зашумел, взревел и успокоился: мы поплыли по волнам к тому месту, где в обилии водилась макрель.

Я принялась разматывать леску. Как бы осторожно ее ни сматывали в конце сезона, при хранении она всегда путалась, и мне пришлось следить, чтобы крючья не зацепились за пальцы. Натан выключил мотор и снова завел его, чтобы при необходимости быстро сорваться с места.

– Ты первая.

Я бросила леску за борт, глядя, как яркие перышки наживки разбухают при соприкосновении с водой. Солнце обжигало мои голые руки, согревая кожу, которая в городе оставалась закрытой. Я подняла голову. Натан смотрел на меня.

– В этом году мы проведем время вместе, – сказал он, – правда?

Леска в руках натянулась, вода зашлепала о лодку, солнце ударило в глаза. Меня охватил восторг. Это был восторг оттого, что я живу, что я – часть тайны существования, просто оттого, что Натан меня любит.

Примерно через час мы карабкались обратно по тропинке к пляжному коттеджу. Я несла сумку со снастями, Натан нес наш ужин – три макрели, лучший улов первого дня.

У начала тропинки стоял Сэм и изучал утес, прикрыв ладонью глаза. Заметив нас, он двинулся навстречу. Я нехотя представила, что он скажет: «Все готово, постели застелены, еда разгружена – платите».

Но когда Сэм, задыхаясь, добежал до уступа, где мы остановились, чтобы полюбоваться морем, и Натан обнял меня за плечи, сын произнес:

– Папа, звонили из Лондона. Они хотят, чтобы ты вернулся.


Почему я не настояла на своем тогда, подумалось мне, и в других случаях тоже? Почему я не могу настоять на своем сейчас?

– Извините, – сказала Джин. – Я знаю, вам с Натаном надо о многом поговорить, но я не могла не вмешаться. – У нее был расстроенный вид, и я поняла, что девушка все знает.

– Так было всегда, Джин.

– Я знаю, – печально проговорила она. Жене министра было всего тридцать семь лет. Судя по ее фотографии (в офисе был телевизор, по которому передавали непрерывный поток новостей), она была красавицей, настоящей английской красавицей – светловолосой, статной. На снимке она была в брюках и свитере с воротником поло: непритязательная униформа Хорошей Жены. У них было двое детей-подростков: младшая дочь обнаружила ее повесившейся на перилах.

Хорошие Жены совершают самоубийства, как и все остальные.

Ее лицо оставалось в рамочке в правом верхнем углу экрана, в то время как комментаторы, обсуждавшие сенсацию, сменяли один другого. Под звук их приглушенных голосов я освободила свой рабочий стол и собрала сумку, разложила стопки книг в порядке публикации и стерла из компьютера свои файлы. Потом позвонила Стивену, предупредить, что рубрика запаздывает.

– Пусть Минти разбирается. – Мэйв была в бешенстве. Разведка уже поработала, и она явилась, чтобы стать свидетелем моего карьерного краха и выведать подробности. Ее подведенные карандашиком брови сошлись на переносице.

– Не представляю, о чем только думает Таймон. Это возмутительно. – Но ее негодование смешивалось с беспокойством. – Не сомневаюсь, я буду следующей, я тоже уже не девочка. – Она наклонилась ко мне и добавила: – Отправляйся в суд. Борись за права пожилых женщин: ведь проблема именно в возрасте.

Меня трясло от злобы и шока, но я продолжила разбирать стопки книг.

– Не думаю, что все так просто, Мэйв.

– Очнись, Роуз. – Она выхватила у меня из рук пару книг. – Прекрати. Не трать на них больше ни минуты. Ты им ничего не должна.

Телевизионный комментатор стоял у входа в дом министра, который находился под осадой, и рассказывал о благотворительной и спонсорской деятельности жены министра, о том шоке, который испытали друзья, о том, что дети попрятались.

Помня о смерти той женщины и о горе детей министра, я не могла оставить все эти последние необязательные дела незаконченными. Мы с Мэйв вместе собрали коробку с моими канцелярскими принадлежностями, мои папки, фотографию – все это впоследствии должны были доставить на Лейки-стрит.

Мэйв взглянула на экран: адвокат министра призывал не вмешиваться в личные дела семьи.

– Вот идиоты, – горячо проговорила она, и я удивилась. – Разве можно позволять другим так себя задеть?

Я поцеловала Мэйв, пообещала держать связь, подарила ей свою кружку с шутливой надписью «Я абразованая» и отправилась к Дженни в отдел кадров. Нам обеим были одинаково неприятны те пятнадцать минут, что я провела в ее офисе, и я вышла оттуда с папкой документов, которые отказалась подписать, не проконсультировавшись сперва с адвокатом. «Таймону это не понравится», – пролепетала Дженни и покраснела, а я подумала, не сказать ли ей, что она занимается не своим делом.

У стойки охраны я отдала Чарли свой пропуск.

– Мне очень жаль, Роуз, – проговорил он, аннулируя мой документ. Чарли недавно подписал открытку на мое сорокапятилетие, это придумала Джин: более сорока подписей и офисных шуток (вспомню ли я, что они означают?) с пожеланиями долголетия.

– Мне нравилось работать вместе с тобой, – сказала я, но внимание Чарли уже переключилось на курьера.

Я вышла из здания и замерла на месте. Первый раз в жизни я не имела понятия, что делать и куда идти, первый раз чувствовала себя такой беззащитной, просто раздавленной гнетом горя и отчаяния.

Я вдыхала выхлопы машин, вонь гниющего мусора и понимала, что потеряла почву под ногами. Сумка для книг безжизненно свисала с плеча как символ моей опустошенности.

Какая-то женщина налетела на меня и, не извинившись, поспешила дальше; мать везла ребенка в коляске; мужчина в черном пальто что-то кричал вслед автобусу. Жизнь продолжалась.

Мои ноги автоматически двинулись вперед. Я шла по улице и в то время словно с большой высоты наблюдала за женщиной, бредущей куда-то с пустой сумкой. Я чувствовала огромную отчужденность и странное желание рассмеяться. Во всем надо видеть хорошее, Роуз. По крайней мере теперь не придется волноваться, что все на работе узнают про Натана.

Я остановилась у входа в спортивный клуб, который посещали работники нашего издательства. Всем, кто хоть что-то из себя представлял, было известно, что это самое модное место. В женской раздевалке велись сплетни и пересуды почище, чем в офисной столовой. В уединенной, интимной обстановке до сути дела докапывались быстро. Тут горячо обсуждались фруктовые коктейли в баре, воздействие тех или иных тренажеров на анатомию, в особенности – вентиляция воздуха. Вообще-то дышать здесь было можно, но часто воздух пропитывался запахом пота от работающих тел. Говорили даже, что по трубам передаются вирусы.

Именно такое место Минти могла бы сделать своим вторым домом.

Толстая стеклянная дверь поминутно распахивалась и закрывалась, открывая взору администраторшу в облегающей ядовито-зеленой футболке. В клуб вошла группка женщин со спортивными сумками, они оживленно болтали.

Я толкнула толстую дверь и вошла.

Минти не оказалось ни в баре, ни у киоска с прохладительными напитками, ни на тренажерах. Я нашла ее в раздевалке. Сгорбившись, она сидела на скамейке обнаженная, погрузившись в себя, не замечая ничего вокруг, обсыхая после душа. Потом она встала и принялась натирать лосьоном свое упругое тело, за которым так хорошо ухаживала.

Комната гудела: женщины передвигались от шкафчиков к душевым, ревели фены, хлопали дверцы. Розовые, белые, цвета слоновой кости и черные упругие тела; струящиеся волосы, длинные ноги, накачанные животы – все они были молоды. Их тела еще не ослабели, не стали непослушными, и пропасть между их желаниями и тем, что они получали взамен, не разверзлась до невозможных размеров. Может, именно это Натан надеялся вернуть, только не мог мне признаться.

Минти продолжала гладить и лелеять тело, которое он предпочел моему. Дрожащей рукой я вытерла капли пота с лица. Мне хотелось посмотреть Минти в лицо, призвать ее к ответу. Но, подавленная и испуганная, я убежала.


Вернувшись на Лейки-стрит, я обнаружила в прихожей рюкзак. Я шагнула за порог, и из кухни вылетела Поппи.

– Мам, я приехала!

Я обняла дочь. Она уткнулась мне в плечо, и облегчение от того, что она рядом, было похоже на сноп солнечного света. Я подумала: вот это и есть самое главное. Наконец Поппи высвободилась, обвила меня рукой за талию и проводила на кухню.

– Мам, ты выглядишь ужасно. – Она сняла очки и протерла их муслиновой юбкой; зрачки расширились, силясь сфокусировать взгляд. Поппи была очень близорука, ненавидела очки и стеснялась их; однако мысль об использовании контактных линз была ей еще более ненавистна.

Я попыталась улыбнуться, но ничего не вышло. Я объяснила дочери, почему потеряла работу и почему Минти заняла мое место.

Ее лицо напряглось от злобы и боли. Поппи и в лучшие времена жилось нелегко: у нее еще не развилось чувство иронии, которое бы ее защищало. Предстоящие девочке невзгоды отличались от тех, с которыми сталкивался Сэм, но оба они могли получить серьезные душевные травмы. Это была одна из причин, мешавших мне уснуть по ночам.

– Папа не может жить с женщиной, которая сделала такое. – Дочка с трудом выговаривала слова, и ее растерянность ударила меня копьем в сердце. – Не может, правда?

Я попыталась объяснить, что Натан не хотел, чтобы так получилось, и эти события необязательно взаимосвязаны, хоть и может показаться иначе.

– Решение Таймона было совпадением, папа ничего не знал. Я проработала там очень долго, Поппи, и им захотелось применить свежий подход.