Надеюсь, дорогая, что когда ты будешь читать это письмо, скорбь об утрате меня уменьшится, а время – этот великий утешитель – уврачует раны твоего сердца. Эта надежда заставила меня назначить двухгодичный срок, чтобы сказать тебе то, что во время первого приступа твоей печали показалось бы тебе возмутительным, и что ты оттолкнула бы как оскорбление моей памяти. По прошествии этого срока спокойствие вернется к тебе, жизнь начнет вступать в свои права, и ты лучше поймешь мою мысль и глубокую любовь, которая мне ее внушила. Я оставляю тебя, моя милая Валерия, в полном расцвете молодости и красоты, а на твою долгую, по всей вероятности, жизнь, не завещаю тебе иной цели и утешения, кроме нашего маленького Рауля, это непорочное сокровище, подверженного всевозможным случайностям. Что останется тебе, если бы ты лишилась твоего единственного ребенка? Сердце мое сжимается при мысли о пустом тоскливом существовании, которое ожидало бы тебя, привыкшую к любви и неусыпным о тебе заботам боготворящего тебя человека. Я не хочу, чтобы ты обрекла себя на одиночество из-за преувеличенного чувства нежной верности к моей памяти и нисколько не принуждаю тебя сделать новый выбор, считая своим долгом сказать, что есть человек, перед которым ты должна загладить свою вину и которого я считаю достойным и способным дать тебе счастье. Ты поняла, что я говорю о Гуго Мейере. Мое внутреннее убеждение – он все еще любит тебя. Подобное чувство заслуживает уважения. Потому что, хотя оно и побудило его совершить преступление, но, вместе с тем, облагородило его и придало ему силу одержать величайшую победу, на которую только способно человеческое сердце. Судьба послала ему суровое испытание и унижение, расовый предрассудок отнял у него счастье, преступление отдало его во власть соперника, его жена ему изменила и, словно в насмешку, судьба не оставила ему ничего кроме детей человека, которого все заставляло его ненавидеть. Этим двум существам, один вид которых должен вызвать тяжелое прошлое, он должен отдать все: отеческую любовь, имя и состояние, и эту тяжелую обязанность он несет с достоинством, заслуживающим полного уважения. В довершение всего, он принес труднейшую жертву, которую только может возложить мятежное, оскорбленное сердце на алтарь раскаяния: ценой своей жизни он хотел спасти мою и сохранить нам обоим наше счастье. Если подвиг его самопожертвования не дал желанного результата, это уже от него нe зависело, но это последнее событие убедило меня в том, что странное сплетение его судьбы с моей, как и борьба, которую мы вели из-за тебя, моя дорогая, представляли духовный поединок. Когда же я увидел, что после смертельной опасности, которой мы оба подверглись, он, более рисковавший, остался целым, между тем, как я умираю, то мне стало ясно, что судьба решила не в мою пользу, справедливость требует, чтобы уходящий со сцены уступил свое место без злопамятства и мелочной ревности оставшемуся в живых.

Ужели мне быть менее великодушным, чем был мой соперник, особенно когда я убежден, что его глубокая, испытанная любовь служит порукой твоей будущности.

Итак, моя милая, если случай столкнет тебя с этим человеком, и ты увидишь, что чувство его не изменилось, не отталкивай его, он несчастлив в своем одиночестве, а нашему Эгону нужна мать. Если ты думаешь найти счастье с Гуго Мейером, то поступай как подскажет тебе сердце, моя дорогая, а я из пространства благословляю вас и стану за обоих молиться. Не бойся, что дух мой будет испытывать ревность, нет, я знаю, что ты сохранишь навсегда ту долю любви, какую питаешь ко мне, я не умру в твоем воспоминании, пока, наконец, все мы не встретимся в ином мире. Что касается предрассудков, сословных и общественных, я знаю, они не повлияют на твои соображения, так как истинное благородство – это благородство души, которое доказывают делами, а не случайностью рождения, наделяющей иногда дворянскими титулами людей с грубой плебейской натурой».

Затем следовало уверение в любви, обращенное к Валерии, Раулю и Эгону, последнее прости к Рудольфу с женой и подпись.

Сильное, быстро нарастающее по мере чтения волнение охватило Валерию, в голове ее роилось множество разнородных мыслей. Великодушие Рауля внушало ей восторженное благоговение, мысль о Гуго заставляла сильно биться сердце, а при воспоминании о страстном, хотя тотчас почти спрятанном взгляде, который она уловила в лесном павильоне, она вспыхнула.

Неторопливый стук в дверь нарушил странное душевное состояние. Весьма недовольная помехой, она сложила прочитанное письмо, поцеловала его и спрятала за корсаж.

– Отвори, это я! – послышался тревожный голос Антуанетты.

Валерия с удивлением открыла дверь, но взглянув на бледное, изменившееся лицо графини, вскричала с испугом:

– Что с тобой? Не случилось ли что с Рудольфом или детьми?

– Ты не ошиблась, моя бедная Валерия, я действительно пришла сообщить тебе о несчастье, – отвечала графиня, стараясь говорить более спокойным голосом, – но не с моими детьми. Речь идет об Эгоне и Виоле.

– Они больны?

– Господь призвал их к себе!

Валерия вскрикнула и бессильно опустилась в кресло.

– Возможно ли? Может быть это ложный слух? Кто тебе сказал?

– Рудольф. Он был у Вельдена и вернулся взволнованный.

Княгиня откинулась на спинку кресла и обхватила руками голову.

– Эгон, бедное дитя мое! Ум отказывается верить, как подумаешь, что еще в последнее воскресенье, жизнерадостный он приходил прощаться с нами перед отъездом в Рюденгорф… И Виола тоже погибла. Это ужасно. Но как это случилось?

Графиня подсела к ней и отерла ей платком глаза.

– Соберись с силами и покорись воле Божьей. Я расскажу тебе подробности несчастья. Сегодня, когда Рудольф ехал в казармы, он был поражен необычайным стечением народа перед домом Вельдена. Плотная, взволнованная чем-то толпа любопытных ломилась в подъезд, и удивленный Рудольф сам вышел из кареты, чтобы узнать, что случилось. В прихожей, уже переполненной любопытными, швейцар сообщил ему о несчастье. Вчера дети с гувернанткой и гувернером катались по озеру, а на обратном пути их настиг сильный ветер и уже недалеко от берега сорвал шляпу с головы Эгона. Как всегда резвый и смелый, он с громким смехом свесился за борт, стараясь поймать шляпу. Сидевшая у руля мадемуазель Матильда и Тренберг, который греб, с ужасом бросились, чтобы его удержать, но лодка, которую и так сильно качало, тотчас перевернулась, и все упали в воду. Тренберг, один немного умевший плавать, напрасно пробовал спасти утопающих; рыбаки услыхали его крики, подобрали его себе на баржу и вытащили утонувших детей с гувернанткой, но слишком поздно, никакие старания не могли сохранить им жизнь. Бедный Тренберг, ошеломленный этим несчастьем, послал депешу банкиру, а затем велел перенести тела на железную дорогу и привез их в Пешт. Прибытие печального кортежа и собрало эту толпу зевак, которая с глупым упорством не расходится в течение нескольких часов.

Валерия слушала рассказ, застыв от ужаса и закрыв глаза.

– А он что? – прошептала она, наконец.

– Его душевное состояние не поддается описанию. Хотя Рудольф и сам был ошеломлен случившимся, но прошел к нему и нашел его в таком состоянии, что испугался. «Бог не принимает моего раскаяния, – говорил он мужу. – Он отнял у меня то, что составляло цель и испытание моей жизни».

Рудольф всеми мерами старался утешить барона и не покинул его до тех пор, пока ему не удалось вывести его из оцепенения и заставить сделать надлежащие распоряжения.

– Пойдешь ты молиться за погибших? – спросила бледная Валерия.

– Я только что оттуда, – ответила графиня, глотая слезы. – Узнав о несчастье, я сочла своим долгом предупредить тебя, а Рудольф остался за меня дома у постельки нашей крошки, простуда которой нас крайне встревожила. Едучи к тебе, я остановилась у Мейера, но его там не видела, а Тренберг сказал мне, что он ушел в свои комнаты, окончательно разбитый новой печальной сценой: старушка, мать гувернантки, пришла за ее телом, и отчаяние несчастной, потерявшей в дочери свою единственную опору, было ужасно. Гуго утешил ее, взяв на себя издержки погребения, и назначил ей пожизненную пенсию.

– Я не велела беспокоить Мейера и одна прошла проститься с маленькими ангелами. Они будто спят, – заключила Антуанетта, заливаясь слезами.

Валерия выпрямилась. Она была бела, как пеньюар, глаза были сухи.

– Благодарю тебя, – сказала она, пожимая руку подруге, – что ты пришла сама ко мне, чтобы я от посторонних не услышала об этом несчастье. Теперь вернись домой, где твое присутствие нужнее, а меня не бойся оставить. Мне лучше остаться одной и собраться с мыслями, так как у меня голова идет кругом.

– Потеря сына и другого ребенка Рауля, вместе с сочувствием к горю, поразившему Гуго, все это разразилось как громовой удар, и грудь сдавило, но слез, которые бы облегчили горе, не было.

Графиня с беспокойством взглянула на изменившиеся черты подруги и на неестественный блеск глаз, но не желала противоречить.

– До свиданья, дорогая. Да пошлет тебе господь мир душевный, – сказала на прощание она, целуя Валерию. – Завтра утром я побываю у тебя, и мы обсудим, нельзя ли устроить, чтобы ты простилась с Эгоном.

По уходу графини Валерия в лихорадочном волнении долго ходила по своему будуару. Затем, мало-помалу, она успокоилась, легла на диван и задумалась. Понятно, ей хотелось взглянуть в последний раз на Эгона, отдать последний материнский поцелуй, которого всю жизнь был лишен похищенный ребенок, наконец, тайком поклониться и поплакать у его тела… Но как это сделать?

Ее размышления были потревожены появлением маленького Рауля, прибежавшего звать мать к обеду. Валерия страстно обняла свое сокровище, единственное оставшееся ей в утешение, и осыпала его поцелуями. Наконец, градом хлынули спасительные слезы и облегчили ее.

Испуганный ее волнением, мальчик замолк и прижался кудрявой головкой.

Несколько успокоенная, Валерия еще раз поцеловала сына и позвонила камеристке, приказав отнести в детскую уснувшего Рауля. Сказав, что обедать не будет, она снова легла на диван и задумалась.