– Хорошо, сын мой, я напишу. Но так как, по моему мнению, это посещение в подобный день естественно возбудило бы удивление, то я назначу ему прийти в садовую калитку, и сам буду ждать его прихода.

Тяжелое предчувствие и смутный страх охватили сердце Гуго, когда он прочел лаконичную записку отца Мартина.

– Что означает это странное приглашение в неурочный час и тайным путем? – До него не дошли еще слухи о случившемся у князя, банкир только что приехал из Рюденгорфа.

Взяв шляпу и пальто, он отправился пешком в дом князя Орохая. Дойдя до садовой калитки, выходящей в переулок, он прислонился к стене и отер выступивший на лбу пот. Он вспомнил, как этой самой дорогой приходил в злополучный день обмена детей, и все подробности его преступного поступка воскресли в его памяти. Калитка не была заперта, и банкир нерешительным шагом пошел тенистой и безлюдной, казалось, аллеей, но вдруг кто-то вышел из-за куста, и Гуго с удивлением увидел перед собой Рудольфа.

– Идите за мной, – сухо сказал граф и пошел сам вперед, а Гуго молча следовал за ним. Он не сомневался, что настал момент искупления.

Не обменявшись ни одним словом, они вошли в дом, поднялись по лестнице и прошли целую анфиладу слабо освещенных комнат. Наконец, граф остановился перед опущенной портьерой, приподнял ее и рукой пригласил своего спутника войти. Бледный и взволнованный вошел банкир, тревожным взглядом окинул просторную комнату.

В глубине ее стояла кровать под балдахином, два канделябра освещали большое серебряное распятие и продолговатую фигуру, лежавшую на постели и прикрытую покровом. В изголовье, опершись на спинку кресла, стоял Рауль, а позади него отец фон Роте и подошедший к ним Рудольф.

Сделав несколько шагов к князю, Вельден остановился, и взоры их встретились. Вдруг Рауль отдернул покров и, указывая на тело Амедея, сказал:

– Взгляните на вашего сына и скажите, довольны ли вы результатом вашего безумного мщения, бесчеловечный отец?

Пораженный изумлением, Гуго наклонился и с ужасом увидел ребенка: полураскрытый ворот рубашки обнажил раненую грудь. Невыразимое чувство ужаса охватило его, и по телу пробежала дрожь. Бледное лицо его отвергнутого ребенка было отражением его собственного лица. Вдруг подымутся эти веки, опушенные длинными ресницами, и глаза взглянут на него с упреком, а безжизненная рука оттолкнет его?.. У него закружилась голова, и потемнело в глазах. С глухим стоном упал он на колени у кроватки усопшего и приник головой к остывшей руке ребенка.

С чувством презрения, но и жалости смотрел на преступника Рауль, стоявший близ своей невинной жертвы, и по лицу его прошел целый ад угрызений совести. Еще раз убедился он, что грозная рука Господня настигает в надлежащую минуту самого гордого грешника и повергает его в прах…

«И как хотите, чтобы с вами поступили люди, так и вы поступайте с ними!» – сказал Мессия, хорошо знавший сердце человека и включивший в эти простые слова весь закон Господень. Рауль вспомнил в эту минуту весь разговор с Гуго перед бюстом Аллана Кардена. И теперь он понял слова, сказанные им тогда. И действительно, разве этот момент не служил доказательством, что не были тщетны труды великого философа и что, по крайней мере, двое его учеников победили свои страсти, дабы поступить согласно его учению.

Это изречение почти невольно сорвалось с его уст.

Дошли ли до слуха банкира эти слова или его железная воля уже превозмогла охватившую его неожиданно нравственную бурю, но он встал и, подойдя к Раулю, сказал:

– Я не заслуживаю и не желаю вашей милости, князь, а вашему великодушию, сдобренному презрением, предпочитаю тюрьму и бесчестье. Впрочем, я не обманываюсь на счет этого снисхождения: не великодушие заставит вас молчать, а страх огласки, позор раскрытия перед пошлой толпой подноготной аристократической семьи. Предавайте меня суду, а то я сам донесу на себя и покорно снесу наказание за мое преступление, так как вера в загробное существование не позволяет мне самовольно положить конец моей неудачной, разбитой жизни. Вы назвали мой поступок безумным мщением и считаете его непонятным? В таком случае я обязан дать объяснение моего поступка, побудившего меня совершить именно это преступление.

Каждый человек чувствует незаслуженное оскорбление. И вот, в тот роковой час, когда оскорбив меня, вы отказались от моего вызова, повинуясь сословному предрассудку и дав мне почувствовать, что еврею и чести защищать не приходится, за неимением таковой, я поклялся отомстить. Я молчал до тех пор. А между тем вы отняли у меня все: мое счастье и любимую женщину, которую вы покупали так же, как и я, платя долги графов Маркош. Но для того, чтобы привлечь на свою сторону дочь и сестру двух мотов, вы могли кроме золота, бросить на весы еще и княжеский титул. И вот сословному предрассудку и брошенному мне в лицо презрению я хотел ответить действительностью, которая растерзала бы ваше сердце и оскорбила бы вашу гордость. Я украл вашего ребенка, чтобы сделать из него настоящего ростовщика, скрягу, алчного и бессовестного, а затем отдать вам его и сказать: «Все, что вы так презираете в еврее, по рождению, видите вы внедренным и развитым в вашем сыне, урожденном князе, которого родовитая кровь не спасла от последствий воспитания и обстоятельств». После этого я хотел, но… – он принужденно рассмеялся: – Что значат намерения человека перед велением судьбы? Мало-помалу мщение растаяло в моей груди, оставив мне лишь угрызения совести. Разбитый судьбой, я смирился и готов заплатить мой долг людскому правосудию. Но выяснив эти обстоятельства, я, в свою очередь, спрашиваю вас, что значит смерть и кровавая рана? Что сделали вы с моим ребенком? Вашего – я любил и берег, вы можете взять его обратно прекрасным и цветущим. Меня вы можете обвинить или карать, но посягать на эту юную жизнь вы не имели никакого права.

Быть может его вы удостоили «удовлетворением», в котором отказали отцу? Но для маленького еврея слишком большая честь пасть от княжеской руки, убивающей лишь себе равных!..

Он замолчал, задыхаясь от волнения. Рауль слушал с ужасом и удивлением, но при последних словах банкира его бледное лицо вспыхнуло неудовольствием, и резкий ответ был готов сорваться с его губ, но взгляд его упал случайно на Амедея, и его раздражение тотчас же стихло. Он провел рукой по лбу и спокойно ответил:

– Я слишком скорблю о последствии моего гнева, чтобы снова увлечься им. И вы тоже, господин Мейер, воздержитесь! Вы сами были раздражены и не думаете, что говорите. Вы знаете, что я бы никогда не поднял руки на ребенка, которого любил, как собственного сына. Пуля предназначалась Марте, вашей гнусной сообщнице, открывшей нам тайну, но роковая случайность толкнула ребенка на порог двери в момент выстрела. Амедей умер на моих руках, последнее его слово было «отец», а мысль, что он погиб от моей руки, разбивает мне душу! Гордость и сословные предрассудки, в которых вы меня обвиняете, я победил и забыл их у этого смертного ложа. Во мне осталась лишь любовь к ребенку, на которого с самого рождения я смотрел как на своего собственного. А мысль отнять у него, едва остывшего, имя и права, которые ему давало ваше сердце, имело почти такое же веское влияние на мое решение, как и практические соображения. Что касается вас, вы не станете доносить на себя, так как не имеете права бросать тень на отца той, которую некогда любили и которую, между тем едва не погубили своим мщением. Сходство Амедея с вами заставило меня думать, что Валерия мне изменила, и лишь просьба моей умершей матери спасла невинную от скандального развода. Если вы хотите искупить вашу вину, вы можете сделать это еще лучше в общественной жизни, чем в тюрьме. Посвятите себя ребенку, дайте ему всю ту любовь, которой лишили его, отняв у родителей, сделайте из князя Орохая, под именем барона Вельдена, человека честного, доброго, полезного, и долг вами будет выплачен перед Богом и перед нами.

– Сам Господь внушил вам эти примирительные слова, сын мой, – сказал растроганный отец фон Роте. – Оба вы теперь испытали, до каких ужасных крайностей доводит возбуждение страсти. Вы знаете, сколько страданий вы причинили любимой женщине, сколько слез заставили ее пролить. Воспользуйтесь же этой великой минутой, чтобы положить конец вашей вражде; перед этой невинной жертвой ваших пагубных увлечений протяните друг другу руки и от глубины души простите друг друга.

Не дожидаясь их ответа, он соединил их руки на застывшей груди усопшего малютки и ни тот, ни другой не сопротивлялись; оба были истомлены враждой и жаждали покоя. Рауль наклонился и поцеловал Амедея в лоб, затем уступил место Гуго, который со сжатым тоской сердцем прильнул губами к безжизненным устам ребенка. Это была его последняя и первая ласка сыну. Он поменял его без сожаления, не напутствуя его отцовским благословением, и увидел вновь только мертвым.

Через несколько минут банкир выпрямился и подошел к Раулю.

– Князь, я принимаю ваше великодушие и благодарю вас, – сказал он с чувством. – И вы, граф, простите меня, если в минуту раздражения я сказал вам что-нибудь оскорбительное для вас.

Рудольф молча поклонился, зато Антуанетта протянула Вельдену обе руки.

– Теперь позвольте мне уйти тем же путем, каким я пришел, через сад, – заключил Гуго. – Я расстроен и боюсь встретить кого-нибудь из слуг.

– Пойдемте, сын мой, я проведу вас, – поспешно сказал отец фон Роте.

И он повел его лабиринтом комнат и внутренних лестниц, через кабинет князя, как нам известно, в первом этаже, выходивший в сад. Молча, погруженный в раздумье, прошел банкир дом до памятной террасы, примыкавшей к комнате Валерии, где внизу, у винтовой лестницы, он обменял своего сына на сына князя.

– Благодарю вас, отец Мартин, здесь уж я найду дорогу, – сказал банкир, прощаясь.

Медленно, с подавленным сердцем, подошел он к террасе и вздрогнул. При лунном свете он заметил женщину, стоявшую, опершись на перила и опустив голову на руки. Ее длинные русые волосы рассыпались по белому пеньюару, а лоб был повязан компрессом.