— Я слышал, что они были в ссоре.

— Совершенно верно. Едва Поппея отдалилась от Азиатика, как он помчался в Галлию, а потом в Германию. И как только вернулся, она помирилась с ним. Из чего я заключил, что она уже давно подстрекала его к мятежу, напоминала об убийстве Калигулы, хотела сделать из него нового Брута, а потом и цезаря, ведь если ты будешь убит, как Калигула, он, Азиатик, при поддержке германских легионов взойдет на трон. Он поначалу увиливал, не смея решиться на столь рискованные шаги, и тогда она прогнала его с глаз долой, что и побудило его к действиям. Когда он вернулся в Рим с радужными надеждами, она вновь сблизилась с ним. Теперь я боюсь, как бы по наущению этой женщины он не попытался сыграть последний акт этой трагедии. Остается гадать, кому уготована горькая участь — ему или тебе, цезарь.

Оставив колебания, Клавдий, потрясенный столькими совпадениями, вызвал к себе префекта претория и приказал арестовать Азиатика на его вилле в Байях и доставить в Рим. В течение следующих дней Мессалина прилагала усилия, чтобы не дать страхам Клавдия угаснуть. Когда гонец явился сообщить, что префект с арестованным прибыли, Клавдий распорядился проводить их в его личные покои, чтобы не посвящать в дело сенат. Император по совету Мессалины спешно собрал нечто вроде узкого состава суда: он просто-напросто пригласил Публия Свиллия, пожелавшего предъявить обвинение, Вителлия, консула и давнего друга Азиатика, и саму Мессалину, захотевшую присутствовать на суде, дабы показать Азиатику, что от нее зависит, осудят его или оправдают. Она решила, что, если он смирится, она упросит Клавдия признать его невиновным. Вителлий, учитывая его отношения с Азиатиком, присутствовал как гарант беспристрастности; Мессалина имела над ним достаточно власти, чтобы управлять его поведением и, в зависимости от хода дела, повернуть его во благо для арестованного или же во вред ему.

Увидев Валерия, державшегося прямо и даже высокомерно, Мессалина вновь почувствовала учащенное биение сердца, однако постаралась ни лицом, ни движениями не выдать своего волнения.

— Так за какое же преступление меня привели к тебе, цезарь? — сразу пошел в наступление Азиатик.

— А ты не догадываешься? — проговорил Публий Свиллий, стоявший перед ним, в то время как Вителлий сидел рядом с Клавдием.

— Скажи мне, Свиллий. Кажется, ты здесь мой обвинитель?

— Ты отрицаешь, что собирался отправиться в Виенну?

— Для чего же мне это отрицать? Там живут мои родственники, с этим городом меня многое связывает. Нельзя же вменять мне в вину то, что я иногда наведываюсь в родные места.

— Конечно, нет, Валерий. Но ты ведь родился не в Германии. А нам известно, что ты ездишь туда, разумеется, не на прогулку, поскольку берега Рейна — это не берега Клитумна и не Кефисия, туда не едут ради удовольствия покупаться. Там ты наносишь визиты не в семью, а в легионы, если только вся твоя семья вдруг не поступила на военную службу.

— Я бываю у старых боевых друзей и помогаю им из своих средств. Что в этом плохого?

— И ты не боишься, что солдаты неверно истолкуют смысл твоих даров? Ведь подобная щедрость встречается нечасто.

— Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать, Свиллий.

— Раз уж мне нужно выразиться яснее, то я обвиняю тебя перед цезарем в разложении германских легионов с целью подчинить их своим замыслам путем щедрых подарков и проституции. Ты унизил свой пол, чтобы привлечь на свою сторону некоторых трибунов, которых тебе не удалось купить. Ты прелюбодействовал с Поппеей, которая не только твоя любовница, но и сообщница.

Азиатик, вскинув голову, воскликнул:

— Спроси у своих сыновей, Свиллий, они подтвердят тебе, что я мужчина. И хотя правда то, что я люблю Поппею, я слишком уважаю ее, чтобы порочить…

— Так ты признаешь, что имел любовную связь с Поппеей, женой Сципиона? — перебил его Публий Свиллий.

— Я признаю, но не испытываю от этого никакой гордости. Да, я люблю Поппею, и, если бы она согласилась оставить мужа, я тотчас женился бы на ней. Разве любить — это преступление? Божественный Клавдий, твой суд хотят ввести в заблуждение, обвиняя меня так несправедливо. Разве ты забыл, что я был любимцем твоей матери Антонии? Неужели ты веришь, что эта женщина, добродетель и здравомыслие которой славил весь Рим, могла покровительствовать клятвопреступнику и лицемеру? Разве я когда-нибудь бежал от опасностей, разве отказывался выступить в поход ради великой славы Рима? Не я ли добровольцем отправился с тобой в Британию?

Эти последние слова, искренность его защитительной речи тронули и Клавдия, и саму Мессалину. Ее охватило сильное волнение оттого, что она находила Валерия еще более великолепным теперь, когда в голосе его ощущалась тоска человека, который понял, что люди, сидящие перед ним, хотят его гибели. Не скажи он о своей любви к Поппее, не заяви, что готов сделать ее своей женой, — и она постаралась бы его спасти. Но эти злосчастные слова решили его участь. Она бросила долгий взгляд на Вителлия и, боясь расчувствоваться, вышла из зала.

Публий Свиллий, поняв, что Клавдий склонен признать Азиатика невиновным, выступил энергично, с напором: он припомнил Азиатику его двусмысленное поведение во время убийства Калигулы, тайные властолюбивые стремления, при этом подыскивал такие доводы, которые могли убедить Клавдия в его виновности. Едва он закончил говорить, не дав обвиняемому времени для ответа, как поднялся Вителлий. Лицо его было залито слезами, повернувшись к Клавдию, он дрожащим голосом сказал:

— Позволь мне, цезарь, выступить в защиту Валерия. Он один из моих самых давних и самых близких друзей. Он пробудил благоговейное воспоминание об августейшей матери твоей, Антонии. Я с большим правом, чем кто бы то ни было, могу подтвердить его слова и заверить вас, что она относилась к нему с огромным уважением, ведь мы оба постоянно присутствовали при ее дворе. Надо ли еще, цезарь, напоминать тебе обо всех заслугах, которые Азиатик имеет перед империей и фамилией Августа? И кто, как не ты, божественный Клавдий, своими глазами наблюдал подвиги Азиатика во время твоего славного похода против британцев? Ах, цезарь! Подумай, подумай обо всем этом! Столькими благими делами он заслужил твое снисхождение. Я признаю серьезность обвинений и понимаю твое намерение осудить его на позор, сбросив с Тарпейской скалы, ибо преступление его кажется непростительным. Вот почему я умоляю тебя оказать ему милость, ту милость, которая почти стала правом для людей знатного происхождения: да, цезарь, предоставь ему, по крайней мере, возможность избрать ту смерть, какую он пожелает. Пусть он совершенно свободно вернется домой и положит конец своим дням так, как более всего достойно великого римлянина: пронзит себя кинжалом, уморит голодом или вскроет себе вены. Прощай, Азиатик, друг мой, никто здесь не сомневается в твоем мужестве и каждый сможет позавидовать величию твоей души.

Двурушническая речь Вителлия, пробудившая было в Азиатике надежду, в конце концов убила ее. Он понял, что всякая защита напрасна: слишком много влиятельных людей из окружения Клавдия хотят его гибели. Он счел бессмысленным протестовать.

— Вителлий, — сказал Клавдий, — ты сумел убедить меня своей патетической речью. Азиатик, благодари своего старого друга; я уступаю его просьбе. Иди, возвращайся домой и придай себя той смерти, какая тебе больше нравится.

Азиатик во всем своем непомеркнувшем великолепии приветствовал присутствующих и, не сказав ни слова, удалился.

Уйдя из покоев Клавдия, Мессалина немедленно направилась к себе. Там она взяла тростник и начертила на воске следующие слова, адресованные Поппее:

«Из дружеских чувств к твоей дочери и к тебе сообщаю, что Валерий Азиатик приговорен к смерти за измену и прелюбодеяние. Обвинение падает и на тебя, и ты знаешь, что за последнее преступление познаешь позор тюрьмы и ссылки, если не хуже. Не жди прихода преторианцев, тебе остается самой решить свою участь».

Мессалина была уверена, что это послание приведет ее к самоубийству. Вскоре появился торжествующий Публий Свиллий с сообщением о приговоре Валерию и о том памятнике коварству, с помощью которого Вителлий убедил Клавдия, весьма склонного сомневаться в правдивости обвинения.

— Свиллий, — сказала Мессалина, — твоя услуга будет надлежащим образом оплачена. Но тебе остается выполнить еще одно поручение, которое я могу доверить только тебе. Мне известно от Симона, что ты хорошо знаком с Валерием и Поппеей, часто встречал их у него. Говоря в свою защиту, Азиатик даже намекнул на твоих сыновей. Я не поняла смысла этого намека, но он подтверждает, что вы находились в тесных отношениях.

— Просто они воевали под командованием Азиатика и могли быть свидетелями некоторых из его подвигов, — уточнил адвокат.

— Так вот, я прошу тебя отнести это письмо Поппее и отдать ей лично в руки. Ты можешь его прочитать: в нем я сообщаю о приговоре Валерию, за которым непременно последует приговор ей. Надеюсь, ты сможешь побудить ее предать себя смерти ради того, чтобы избежать позора тюремного заключения. Она — причина несчастий Азиатика, она и та безумная любовь, которую он питает к ней, и было бы очень несправедливо, если бы император сохранил ей жизнь, осудив на смерть ее любовника. А я боюсь, что именно так и будет, я почувствовала в Клавдии большое нежелание приговаривать к смерти Азиатика.

— Я мчусь туда и вновь приложу все свое умение убеждать.

— Если тебе удастся и это дело, проси у меня все, что ни пожелаешь. Иди, Свиллий.

Мессалина долго оставалась одна, погруженная в самые мрачные раздумья. Она рассчитывала, что, если Свиллий будет достаточно убедителен, Поппея простится с жизнью до наступления ночи. Азиатик, конечно, не станет так торопиться. Она сможет прийти к нему, убедит подождать, заверив в великодушии Клавдия и в том, что сама вступится за него и добьется успеха. Разумеется, Валерию понадобится какое-то время, чтобы пережить смерть Поппеи, но неизбежно придет забвение, и тогда ничто не помешает ей, Мессалине, обольстить его. Она дождалась наступления темноты, набросила на плечи просторный плащ и укрыла его полой голову. Она не хотела быть кем-либо узнанной и, даже не взяв с собой Ливию, покинула дворец через потайную калитку сада, в который можно было попасть прямо из ее покоев.