— Между нами уже тогда все было кончено. Быть может, Гай надеялся таким образом выставить меня посмешищем, но я не придал этому значения.

— Он, однако, рассказывал всем, кто хотел слушать, самые интимные подробности ночи, проведенной с ней.

— По-моему, все это совершенно не важно. Видишь ли, я сражался у границ Сирии с парфянами и другими азиатскими народами, чем и заслужил свое прозвище. Мне думается, я был храбрым и разумным военачальником. Я был первым в сражении, первый разил мечом, первый шел на штурм крепостных стен вражеских городов. Мне казалось нормальным, что мои солдаты истребляют население, насилуют женщин. Но вот однажды — наши легионы тогда вторглись в Месопотамию — ко мне привели какого-то мужчину неопределенного возраста. Конечно, он был уже старый, но крепкий, хоть и худой. Он не носил одежды, наподобие индийских гимнософистов, а из вещей у него была только палка. Я стал ругать приведших его охранников за то, что они вынуждают меня тратить время на нищих, и уже собрался прогнать его, как вдруг человек заговорил со мной по-гречески. Он сказал, что ходит по миру, чтобы нести мудрость людям, достойным его слушать. Я ответил, что он может свободно пойти в империю и там произносить свои речи, как издавна делают греческие софисты. Но он уверил меня, что я и есть один из этих достойных. Я засмеялся и спросил, откуда он может это знать, ведь я солдат. В ответ он заявил, что я отмечен божественным знаком, который виден только ему, поскольку этот знак способны различить только духовные глаза. Такие слова меня заинтриговали, и я позволил ему говорить. Я подумал, что это один из ясновидцев, которые считают, что владеют истиной, и хотят внушить ее остальным людям. Мое любопытство было разбужено, и вскоре я увлекся его речами. Некоторое время я держал его подле себя, но однажды он ушел, даже не предупредив, что собирается меня покинуть. Я велел искать его, но напрасно: он точно растворился. Я хотел забыть о нем, но его речи глубоко проникли в меня, и я понял, что подлинная мудрость — в отстранении от суеты этого мира, что она приобретается путем созерцания этого мира. Именно так приходят к созерцанию духа. И тогда я приобрел Лукулловы сады и там, среди разнообразной растительности, долго наблюдая за деревьями и цветами, за всей этой растительной жизнью, я понял, что одно только желание — это лишь пустая иллюзия, если его не подкрепляет любовь, созерцание души любимого человека.

— Говорят, однако, что ты влюблен, — сказала Мессалина.

— Может, и правда влюблен. Очень трудно познать самого себя и быть уверенным в твердости своих чувств.

Мессалина помолчала, а потом бесстыдно спросила:

— А меня ты находишь соблазнительной?

— Конечно.

— А ты хотел бы меня поцеловать?

— Может быть, но одно то, что ты супруга Клавдия, не позволяет мне помышлять об этом.

— Какой ты щепетильный! Думаешь, Клавдий никогда не будет мне изменять?

— Клавдий пусть поступает, как ему угодно. Согласно своему пониманию жизни.

Видя, что Азиатик остается глух ко всем ее призывам, Мессалина, снедаемая страстью, без колебаний ринулась дальше.

— Валерий, если бы я призналась, что в эту самую минуту желаю тебя, хочу твоих поцелуев и ласк, и мои бедра готовы раздвинуться, чтобы принять тебя в самую глубину моего лона…

Валерий грубо прервал это любовное излияние:

— Я бы подумал, Мессалина, что ты сродни этим проституткам из Субуры и не достойна своего положения.

Мессалина оторопела от столь сурового выговора. Затем она резко повернулась и досадливым жестом одернула тунику.

— Довольно! — решительно воскликнула она, поднимаясь с ложа.

Но тут же тон ее смягчился, и она спокойно добавила:

— Мне уже лучше. Благодарю.

Забыв хромать, она вышла из комнаты. У двери она столкнулась с Лепидой, шедшей узнать, что с дочерью и почему она так долго не возвращается. Мать спросила, как она себя чувствует, и Мессалина, едва ответив ей, устремилась в сад. Столь неожиданная реакция Валерия вызвала в ней бурю чувств: досаду и гнев, некоторую даже горечь и настоящую печаль оттого, что, как ей казалось, она никогда не сможет удовлетворить то, что было не просто желанием, но и несчастной любовью. Она в ярости поддала ногой лепестки роз, устилавшие землю. Прильнув к дереву, она стала ждать, когда к ней вернется спокойствие.

Шорох покрывающего аллею гравия вывел ее из задумчивости: слегка прихрамывая, к ней шел Клавдий. При виде супруга Мессалину охватило чувство жалости и презрения. Он смущенно улыбнулся ей, извиняясь за свою неловкость, и она почувствовала себя обязанной быть с ним более приветливой, чем ей хотелось. Что до Клавдия, то он ощутил желание взять ее на руки и осыпать лицо поцелуями, но воспоминание о недавнем конфузе погасило этот порыв.

— Еще раз прошу меня извинить, — глухо проговорил он. — Я… я счастлив видеть, что ты не сильно ушиблась. Не хочешь ли вернуться, гости ждут нас…

Она взяла протянутую ей руку и пошла за ним в пиршественный зал, где гости встретили их рукоплесканиями. Злой гений, словно преследовавший Мессалину, пожелал, чтобы ее место оказалось напротив Валерия, и стоило ей поднять голову, как ее взгляд неизменно падал на него. Она старалась отворачиваться, выказывая ему презрение, которого на самом деле не испытывала. А он, похоже, уже забыл о случившемся и разговаривал с соседом, не обращая на нее никакого внимания.

Трапеза подходила к концу, когда в зале появились бродячие комедианты, мимы, флейтисты и танцовщицы. Мессалина, которая почти не притронулась к изысканным блюдам, попыталась в зрелище найти для себя развлечение. Ее внимание привлек молодой и красивый сириец, представший перед публикой под именем Итамар. Этот мим не только движениями изображал природу, людей, их страсти и пороки, но и голосом имитировал крики животных и пение птиц. Синева его глаз особенно выделялась на фоне матового лица, обрамленного черной курчавой шевелюрой. Он очень понравился Мессалине. Она была вконец очарована им, когда он объявил, что изобразит пение соловья, птицы любовных ночей, и посвящает этот номер красавице новобрачной. Мессалина смотрела на мима с интересом, стремясь изгнать из головы мысли о ненавистном Валерии. Ей подумалось, что Итамар был бы приятным любовником и смог бы развлекать ее своими проделками. Их глаза встретились, и она почувствовала, как ее пронзил его жесткий взгляд.

Клавдий нарушил ее мечтания. Он был сильно пьян и дрожащей рукой взял ее за руку. Склонившись к ней, он прошептал какие-то слова, из которых она поняла только то, что он желает удалиться. Немного погодя он предложил ей воды и вручил принесенный слугой факел, подтверждая таким образом, что она правильно поняла его намерение. Гости тотчас же запели эпиталаму. Двое слуг помогли Клавдию встать с ложа. Он протянул руку Мессалине, и она пошла с ним, не переставая бросать долгие взгляды на Итамара, прекратившего петь. Гости встали, чтобы проводить чету до спальни, а флейтисты аккомпанировали их песням. Затем гости удалились, оставив новобрачных одних.

Клавдий нетвердой походкой направился к ложу. Мессалина стояла неподвижно, словно застыв, в то время как Клавдий, пыхтя и ругаясь, неловкими движениями снимал с себя тогу. Раздевшись, он схватил Мессалину за руку, привлек к себе и повалил на ложе. Она закрыла глаза, чтобы на месте толстого белесого тела своего мужа представить Валерия — таким, каким она видела его в этой же комнате. Она почувствовала, как Клавдий неловкими и нетерпеливыми руками пытается развязать ей пояс. Это ему не удалось, и тогда он разорвал тунику и тонкую льняную рубашку сверху донизу и, отбросив полы одежды, принялся осыпать ей грудь влажными поцелуями и грубыми ласками. Мягкие, но неласковые руки мяли ей грудь, спустились до живота и резко раздвинули бедра. Сила и хмельное дыхание Клавдия, всей своей тяжестью лежавшего на ней, не заглушили сладострастных ощущений, коварно завладевших ее телом, и ее сердце забилось чаще, когда она почувствовала, что он проник в нее. Она обняла ногами Клавдия и, жадно стремясь разделить с ним удовольствие, стала двигать бедрами вместе с ним, но его движения внезапно замедлились, а скоро и вовсе прекратились. Он лежал на ней недвижим. Его ровное дыхание сопровождалось легким похрапыванием: он заснул, оставив ее неудовлетворенной, расстроенной.

Она без всяких церемоний спихнула с себя Клавдия — тот, что-то пробормотав, перевернулся на спину и громко захрапел. Мессалина встала и обтерла свое тело рубашкой. Подойдя к окну, она подняла тяжелый занавес, чтобы подышать теплым ночным воздухом. Она облокотилась о подоконник и стояла так не двигаясь. Мечты увлекли ее к Валерию, но она отогнала от себя это видение, вызывавшее в ней чувство горечи. В садовом бассейне, на который смотрело окно спальни, расположенной на втором этаже, многократно отражался серебристый серп луны; от бьющего в центре фонтана по воде расходилась легкая рябь. Белесоватый лунный свет скользил меж высоких кипарисов и приморских черноствольных сосен, резко очерчивая тени от статуй и мраморных скамеек.

Звонкие трели соловья раздались из кустов, как бы приглашая вкусить наслаждение. Мессалина тотчас вспомнила пронизывающий взгляд Итамара и удивилась, увидев, как он появился из темноты и сел на краю бассейна, а соловьиное пение еще громче зазвучало в ночной тишине. Она опустила оконный занавес, торопливо завернулась в тунику и бесшумно выскользнула из спальни. Она почти ощупью прошла по пустынным залам и вышла в портик, окаймляющий сад. Она направилась к бассейну, возле которого по-прежнему сидел Итамар. Заслышав шум шагов, он вздрогнул и стал смотреть, как неясный поначалу белый силуэт приближается. Она остановилась перед ним и движением, в которое ей хотелось вложить всю существующую на свете грацию и сладострастие, уронила с себя одежду. Итамар поднялся; он не шевельнулся, когда Мессалина расстегивала пряжку на его плече, на которую была застегнута его туника. Он все так же не двигался, когда она опустилась перед ним на колени и приложила голову к его животу. Потом он тоже упал на колени и сжал Мессалину в объятиях. Они покатились по мраморным плитам, окаймляющим бассейн.