Десятки, сотни, тысячи.

Я перенесла канделябр на прикроватный столик и зажгла еще две свечи, чтобы лучше видеть, а потом, разгладив бумаги, собрала их в кучу и села среди них, в изголовье кровати. Я придвинула свечи поближе и подняла первый листок поближе к глазам, чтобы прочесть.

Я тщательно разбирала слова, шепотом произнося их: «Десять гиней Джорджу Кейтерхему».

Положила листок в кучу, взяла следующий.

Несколько минут я сидела, поднимая листок за листком, разглаживая их и продираясь сквозь слова, а потом кладя в общую кучу. Все это время мой мозг работал, считал, складывал и складывал написанное на клочках бумаги, пока я не сложила их все в стопку и не узнала, что Перри задолжал две с половиной тысячи фунтов, проиграв своим приятелям.

Была и куча побольше, настоящих листов, не клочков.

Я принялась за нее. То были чеки от ростовщиков под обеспечение, с грабительскими процентами. С ними я разбиралась долго, потому что не понимала слов, которые в них использовались, и некоторых терминов.

Я завернулась в пеньюар и откинулась на спинку кресла посреди разоренной комнаты.

Документы должны были быть где-то здесь. Они могли быть спрятаны среди бумаг. Кровать была завалена бумагами, стул скрывали сорочки Перри, по полу были раскиданы его сюртуки. Казалось, кто-то в ярости разгромил комнату.

Но я не была в ярости. Я искала документы на Широкий Дол.

Мне ничего в мире не было нужно, кроме моей земли.

И когда часы в доме глухо пробили два, я сидела в тишине, осознавая то, что давно должна была понять.

Что я любила Широкий Дол, что там был мой дом.

И человек, пытавшийся его у меня отнять, был моим врагом.

Что бы я ни потеряла в прошлом, к чему бы ни прикипела в будущем – Широкий Дол был моим источником и корнями. Он был мне нужен, как воздух в легких и вода в чашке.

Я любила сестру и потеряла ее.

Широкий Дол я сохраню.

Я сидела очень тихо, глядя в огонь, словно видела в нем свое будущее. Я впервые думала о своей матери, о своей настоящей матери, и о том, как она хотела, чтобы меня нашли, привезли в Широкий Дол и воспитали как деревенскую девочку. Я думала о том, что сказал мне Джеймс Фортескью: она любила эту землю и этих людей. О том, что среди ее друзей был один из Тайяков – родственник того первого человека, которого я встретила, когда Море привез меня домой.

И впервые мое огрубевшее затвердевшее сердце раскрылось памяти о ней, простило ее за то, что она отдала меня, выбросила в опасный мир. Я простила ее за то, что она подвела меня, когда я была новорожденной. И поверила, что она хотела мне добра, отдав под опеку человеку, который любил ее, велев ему научить меня тому, что земля никому не принадлежит.

Теперь я это чувствовала… я улыбнулась.

Именно в тот миг, когда документы попали в руки кому-то другому, я поняла, что они никому не должны принадлежать.

Но я понимала, что не простой эгоизм заставляет меня так думать, я понимала, что дело в чем-то большем.

В ощущении правильности, справедливости.

Никто не должен иметь возможность покупать и продавать землю, по которой ходят люди, дома, которые они зовут родными. Нельзя ее проигрывать, нельзя выбрасывать. Единственные, кому можно вверить землю, – это люди, которые на ней живут, которым она нужна. Земля, воздух, солнце и пресная вода не могут принадлежать одному человеку.

Они нужны всем, все должны иметь на них право!

Я сидела в тишине, в одиночестве, очень усталая.

И гадала: в какой притон, в какую лондонскую дыру Перри отправился с документами на Широкий Дол в кармане и со сводившим его с ума желанием играть?

Я сразу поняла, что Перри сегодня поставит на карту. Он пошел играть с нашими брачными контрактами и документами на Широкий Дол в кармане. Зловредный бес, заставивший его сунуть их в карман сюртука, родился сегодня в гостиной, когда я велела Перри не пить, окреп за обедом, когда мы с его матерью тянули его в разные стороны и грызлись над ним, как пара голодных дворняжек над куском коровьей кожи. Перри никогда не мог противостоять матери. Перри не мог противостоять мне. Он был трусом. Он предпочел украсть и предать нас всех, пытаясь утвердиться перед нами, и так отомстить за сотни обид.

И я знала, где он играл.

Я знала, что его новообретенные друзья, Редферн и Томас, были мошенниками. Я видела все признаки: необычайное везение Перри началось, когда он их встретил, как раз когда он получил право распоряжаться состоянием. Они звали его Везунчик Хейверинг, как похвастался он мне, а я и не сообразила сразу, при всем своем быстром уме обманщицы, что это ловушка. Они дурачили его, и сегодня, когда он был пьян и раздражителен, собирались захлопнуть капкан.

Я укусила себя за костяшки и закуталась в темноте в один из дорогих кафтанов Перри. Я ломала голову, гадая, как его найти, как выследить, пока не слишком поздно.

Внезапно раздался стук в стекло. Дробный, как от града.

Кто-то с улицы кидал камешки в окно спальни.

Мое сердце замерло, возможно, это был Перри, который оказался перед запертой дверью и боялся перебудить весь дом стуком. Последовал новый град камней, я вскочила с кровати и подбежала к окну, опасаясь за стекло.

Окна были плотно закрыты и закрашены белой краской. Открыть их я не могла. Я прижалась лицом к стеклу и сощурилась, пытаясь разглядеть улицу. Кто бы ни кидал камни, его скрывал дом, но тут появилась тень, отошедшая на дорогу, чтобы посмотреть на мое окно, и я сразу ее узнала.

Это Уилл Тайяк стоял на улице, словно убийца, пришедший расправиться со мной.

Я подбежала к двери спальни и рывком распахнула ее. Слетела в холл, бесшумно ступая босыми ногами по толстому ковру, а потом – по ледяным ступеням. Парадная дверь была закрыта на засов и цепочку, но я часто отпирала ее сама, чтобы выехать на утреннюю прогулку, поэтому легко отодвинула засовы, сняла цепочку и отворила дверь.

Я выскочила на каменное крыльцо в одной ночной рубашке и протянула к Уиллу руки:

– Уилл! – воскликнула я. – Ты мне нужен!

Он грубо меня оттолкнул, и я потрясенно поняла, что лицо у него темное от гнева.

Я отступила.

– У меня сейчас нет на это времени! – внезапно сказала я. – Можешь на меня злиться, но есть вещи поважнее. Широкий Дол! Ты должен мне помочь его спасти!

Лицо Уилла было твердо, как меловая скала.

– Мне нужно задать тебе один вопрос, – голос его был полон гнева. – Один вопрос, а потом я уйду.

Я поежилась. На улице было морозно, на тротуарах сверкал иней. Я стояла босиком на каменном крыльце.

– Ты знаешь, что сегодня поставил на карту твой муж? – спросил Уилл.

– Что?.. – заикаясь, выговорила я.

– Ты знаешь, на что твой муж сегодня играет? – повторил Уилл.

Голос его был хриплым, даже в шепоте слышался гнев.

– Да, – сказала я. – Он вернулся домой за документами. Я только что обнаружила, что они пропали.

Я завела руку за спину и взялась за молоток на большой черной двери так крепко, что мне стало больно.

– Ты знаешь, где он? – спросила я.

Уилл кивнул.

– Я хотел тебя увидеть, – сказал он. – Поехал к дому той женщины, у которой ты была сегодня вечером. Мне сказали, ты уехала домой, ложиться. Я решил, что повидаюсь с его милостью, если найду его.

Он помолчал.

– И я его нашел, – продолжил он. – Он был в новом карточном клубе, в переулке за Керзон-стрит, пьяный вусмерть, пытался играть в пикет. В клубе говорили, что он весь вечер выигрывал, а теперь начал проигрывать. Ставкой были документы на Широкий Дол. Кто их выиграет, тому Широкий Дол и будет принадлежать.

Мы оба замолчали. По улице дул ледяной ветер, и я дрожала, но не возвращалась в дом.

– Он еще не проиграл его, когда ты уходил? – спросила я.

– Нет.

– Ты его видел? Тебя туда впустили?

Жесткие губы Уилла сложились в улыбку.

– Это не клуб для джентльменов, – сказал он с пристрастностью истинного радикала. – Туда пустят любого, кто достаточно богат или достаточно глуп. Это конюшня, из которой сделали клуб, посадив у дверей привратника, они играют там, где раньше спали грумы. Открылись всего пару недель назад.

Мысли мои метались так, словно у меня все еще была лихорадка.

– Жди здесь, – сказала я. – Я возьму плащ.

Он не успел ответить, как я уже бежала вверх по лестнице. Я вытащила из гардероба плащ и сунула заледеневшие ноги в сапоги для верховой езды. Усталость прошла, в голове стучало от волнения, я дрожала от холода, но мне нужно было скорее спуститься, чтобы Уилл не уехал, не дождавшись меня.

Я схватила лежавший в ящике стола кошелек, полный гиней, и скатилась вниз по лестнице, уже не думая о том, услышит ли меня кто.

Уилл по-прежнему стоял на крыльце.

– Идем! – сказала я, закрывая за собой дверь и устремляясь по улице. – Это твоя лошадь?

Гнедой Уилла был привязан к ограде. Уилл кивнул и отвязал его. По моему кивку он подсадил меня в седло и, вспрыгнув, сел позади меня.

– Куда? – спросил он.

– В конюшни, – ответила я.

Мы потрусили по переулку к конюшням. Копыта лошади громко стучали по промерзшим булыжникам. Внутри залаяла собака, и мы увидели, как зажегся свет. Я заколотила в дверь конюшни, лошади внутри встревожились, потом я услышала, как кто-то спустился по лестнице из жилых помещений, и сонный голос крикнул:

– Кто там?

– Леди Хейверинг! – рявкнула я.

Я почувствовала, как Уилл у меня за спиной оцепенел от ярости, услышав титул, но грум отодвинул засовы и высунулся из-за приоткрытой двери, держа в руке фонарь.

– Леди Хейверинг? – недоверчиво спросил он.

Потом увидел меня и выскочил на улицу.

– Что вам угодно, ваша милость?

– Хочу одолжить у тебя костюм, твой воскресный костюм, – коротко ответила я. – Мне он очень нужен, прошу тебя, Джерри.

Он растерянно поморгал в свете фонаря.