Они собрались уходить.

В видении Уилл молча потянулся ко мне, и я молча соскользнула со спины Моря в его объятия.

– Оставим ее, пусть отдыхает, – сказала леди Клара. – Эмили, посидите с ней, вдруг она проснется и ей что-нибудь понадобится.

– Будем поминать ее в молитвах, – сказал священник. – Такая трагедия…

– Да-да, – произнесла леди Клара.

Дверь за ними закрылась.

В привидевшемся мне лихорадочном мире Уилл Тайяк склонил голову, и я подняла лицо, чтобы он меня поцеловал. Его руки сомкнулись за моей спиной, и он привлек меня к себе, мои руки легли ему на плечи, обняли его за шею и притянули ко мне.

«Я люблю тебя», – сказал он.

– Не плачьте, мисс Сара! – прошептала Эмили.

Она промокала мне щеки скомканным кусочком мокрого муслина. По моим раскрасневшимся щекам бежали горячие слезы, но горло так отекло, что мне не хватало дыхания на плач.

– Не плачьте, – беспомощно сказала Эмили. – Не надо плакать. Прощу прощения, – добавила она.

Они были уверены, что я умру, они написали мистеру Фортескью, сообщая ему о моей болезни и о венчании, в том же письме. Он был по делам в Ирландии, когда пришло письмо, и оно дожидалось его в Бристоле.

В отсутствие мистера Фортескью некому было сообщить Широкому Долу, что у него теперь новый хозяин. Что лондонский лорд, насчет которого предостерегал их Уилл, и в самом деле получил их землю, и он со своей суровой матерью будут управлять землей как пожелают. В Широком Доле так и жили, чиня на собственные деньги плуги, тратя общинные средства на семена для озимого сева, распахивая землю к весне, строя изгороди, копая канавы и стоки. Они не знали, что лучше бы им поберечь деньги. Никто в Лондоне не позаботился о том, чтобы известить их о переменах, которые их ждут, когда Перри с мамой приедут весной в деревню.

Никто не думал, что приеду я. Все ждали, что я умру.

Это печалило Перри. Он перевез вещи в комнату по соседству, чтобы упрочить основания для брака, если кто-то решит в будущем, после моей смерти, оспорить. Он не запирал между нами дверь и порой приходил посидеть со мной. Часто он, спотыкаясь, заходил повидать меня после ночи, проведенной за игрой, садился у моей постели и заплетающимся языком рассказывал, какие брал взятки и сколько проиграл. В бреду мне казалось, что это па – вечно жалуется на неудачу, вечно винит других. Вечно его дурачат те, кого хотел обмануть он.

Перри не был шулером, он был толстым сытым голубем. Я могла себе представить, как озарялись лица картежников и мошенников, когда он заваливался в очередной притон и улыбался, глядя по сторонам невинными голубыми глазами.

Когда лихорадка на время меня отпускала, я спрашивала, как у него дела, дали ли ему время кредиторы, узнав, что он женился. Он понижал голос, чтобы не потревожить грубую ночную сиделку, которая храпела у камина, и рассказывал мне, что все предлагают ему дополнительный кредит, что он просмотрел цифры с поверенным и решил, что вполне сможет вести жизнь, которая ему нравится, получая общий доход от поместья Хейверингов и Широкого Дола.

– Его надо капитализировать, – слабым голосом произнесла я.

Я чувствовала, как глубоко внутри меня снова начинает стучать лихорадка. Одеяло уже казалось мне слишком жарким и тяжелым, вскоре меня начнет колотить и трясти. Лауданум облегчит боль, но ничто не сдержит волны жара, которые смывают мысли из моей головы и сушат рот.

– В этом году не могу, – начал Перри, – может быть, на будущий, если будет достаточно…

Но тут он увидел, как изменилось мое лицо, и прервался.

– Тебе опять плохо, Сара? – спросил он. – Разбудить сиделку?

Утопая в волнах жара и боли, медленно, я слышала скрежет своего дыхания в алой тьме, чувствовала, как сужается и сужается мое горло, и поняла, что недолго мне осталось дышать.

Я смутно слышала, как Перри кричит на сиделку и трясет ее, чтобы разбудить.

Она протопала к кровати, ее толстая рука подхватила меня под плечи, а голова моя уткнулась в ее пропотевшее платье. Она плеснула мне в горло лауданум одним привычным движением, меня затошнило, и я забилась, пытаясь вдохнуть.

– У нее горло сжимается, – суровым голосом сказала сиделка Перри. – Кончается. Лучше сходите за ее милостью, коли она хочет проститься.

Казалось, голос ее долетал издалека.

Я не верила, что мне пришел конец.

Мне казалось, что я и не жила вовсе. Меня вырастили в грубости и бедности, я меньше года провела в роскоши, с господами. Умереть сейчас, от болезни, которую я могла в любой момент подхватить в голодном детстве, с вечно мокрой одеждой, – это было так нелепо.

Лекарство начало действовать, и меня охватило знакомое чувство, будто я лежу на поверхности золотого моря. Если сиделка была права и я сейчас умру – умру, не познав ни настоящего детства, ни настоящей матери, ни того, как это: когда тебя честно и верно любит хороший человек. А хуже всего, что я умру, не узнав, каково это – чувствовать страсть. У шлюхи на углу – и то был мужчина, которого она любила; а я всю жизнь была холодна как лед.

Я целовала того, кого любила, только во сне. Наяву я хлестнула его по лицу и крикнула, что ненавижу его.

Я застонала, но стона не было слышно за хриплым скрежетом моего дыхания.

Леди Клара вошла и, склонившись, посмотрела мне в лицо.

– Ты чего-нибудь хочешь? – спросила она.

Я не могла ответить, но точно знала, что нет ничего, что она могла бы мне купить, или продать, или поменяться со мной – ничего, чего я бы хотела. Единственное, чего я хотела, нельзя было купить. И это было не право собственности на Широкий Дол – но запах тех мест, вкус воды, вид высокого горизонта.

Она взглянула на меня так, словно хотела еще многое сказать.

– Надеюсь, я не обошлась с тобой дурно, – произнесла она. – Я хотела тебе добра, Сара. Хотела, чтобы Перри женился на тебе и жил с тобой. Думала, тебе это подойдет. Мне нужен был Широкий Дол, и я рада, что он мой, но я хотела, чтобы у тебя был выбор.

Она посмотрела на меня, словно я могла ответить.

Но я едва ее слышала.

Ее лицо колыхалось передо мной, как водоросли в водах Фенни. Мне казалось, я чувствую на языке прохладную влажность Фенни, словно она заливает мои руки и лицо.

Леди Клара отошла от кровати, и появился Перри, с красными от слез глазами, с растрепанными кудрями. Он ничего не сказал, просто положил голову на мое одеяло и лежал, пока рука матери не опустилась на его плечо и не увлекла его прочь.

Я по-прежнему молчала. Мне казалось – я вижу ворота Дол-Холла, как видела их в ту первую ночь: открытые, без охраны. За ними была аллея, ведущая к дому, вдоль нее стояли высокие буки и шелестящие дубы. По лесу ходил Уилл – искал тех, кто ставит капканы, которые ранят и калечат.

За воротами была тьма. И тишина.

Я так устала, жар сжигал меня до мозга костей. Я хотела туда, в эту нежную тьму.

Во сне я постояла у ворот.

А потом шагнула за ворота, во тьму.

35

Тьма длилась долго. Потом где-то вдали запела малиновка, и я поняла, что сейчас зима. Запахло цветами, а не привычным застарелым потом. Не было слышно хриплого скрежета при дыхании, я могла дышать. Чувствовала, как благословенный воздух вливается в мое тело и покидает его без усилий. Я подняла подбородок, совсем чуть-чуть. Подушка под моей шеей была прохладна, простыни лежали гладко. Боли не было, напряженные натруженные мышцы расслабились, горло разжалось.

Худшее было позади.

Я поняла это раньше всех.

Я проснулась в сером утреннем свете и увидела сиделку, дремавшую перед угольями в камине. Только когда Эмили пришла развести огонь, разбудить сиделку и отпустить ее на день, на меня кто-то взглянул. Когда я открыла глаза, надо мной оказалось лицо Эмили, и я увидела, как ее глаза расширились.

– Чтоб меня черти взяли, – сказала она.

Потом метнулась к старухе, лениво сидевшей у огня, и потянула ее за руку.

– Проснись! Проснись! Старая ты кадушка! – крикнула она. – Проснись и погляди на мисс Сару. У нее вышло, вот как! Она больше не потеет, она не горячая! Лихорадка переломилась, и она поправится, ведь так?

Сиделка поднялась и нетвердой походкой направилась ко мне. Ее уродливое, похожее на землянику, лицо даже не дрогнуло.

– Слышите меня, милочка? – спросила она.

– Да, – ответила я.

Голос у меня был тонкий, но наконец-то ясный.

Она кивнула.

– Миновало, – сказала она Эмили. – Иди-ка ты принеси ей чего подкрепиться из кухни. Да и мне съестное не помешает.

Эмили помчалась к двери, и я услышала, как стучат по лестнице ее башмаки. Толстая старуха взглянула на меня, что-то прикидывая.

– Вы хоть помните, что вас оженили? – грубо спросила она.

Я утвердительно прикрыла веки.

– Он спал, открыв дверь к вам в комнату, и все дела, – сказала она. – Все чин чином. Вы так и хотели?

Я снова прикрыла глаза.

Будь она проклята за свое любопытство.

Мне не хотелось думать ни о Перри, ни о леди Кларе, ни о докторе, которому пообещали дом на моей земле, ни о священнике, который обвенчал меня, когда я не могла говорить.

Я хотела лишь слушать, как поет малиновка, смотреть на бегущие по белому зимнему небу облака, и радоваться руке, которая больше не сжималась в кулак и не была липкой от пота, и дыханию, ровному, как легкие волны на спокойном море.

Я выжила в гнилой лихорадке. Я выздоровела. Хотя и была очень слаба.

Неделями я чувствовала себя младенцем, который учится ходить. Прошло несколько дней, прежде чем я смогла сделать что-то, кроме как сесть в постели, и у меня не заболело от усталости все тело. Потом я однажды добралась до кресла возле камина – сама. Чуть позже я велела Эмили помочь мне надеть свободный капот и заставила себя пройтись по коридору до лестницы. Потом мне пришлось позвать ее и сказать, что я слишком слаба и мне нужно помочь вернуться в комнату. Но на следующий день я спустилась по лестнице, а потом осталась внизу и выпила чаю.