Я знала, как это будет, но внезапно испугалась, что будет не так, как я ожидала. Ведь так многое здесь отличалось от того, что я видела во сне. Я не нашла теплый дом и отца, я была не любимой дочкой с медными волосами, а цыганкой, пришедшей из тьмы, чужаком, незваным гостем. Джеймс Фортескью мог говорить, что любит меня ради моей матери, или из чувства долга, или из чувства вины, что не сумел меня отыскать, – но все это ничего не значило. В моем мире ничто из этого не могло бы заставить человека и руку поднять, чтобы согнать муху.

Уилл Тайяк мог целый день показывать мне поместье и всячески меня привечать – но я понимала, что его маленький личный мир прекрасно работал без меня шестнадцать лет. Здесь привыкли к тому, что в Холле никого нет. Им так больше нравилось. Я не была долгожданной наследницей, нашедшей наконец-то дорогу домой. Я была никому не нужной сиротой. Мой так называемый опекун и деревенский староста неплохо обходились без меня все это время.

Если и земля окажется не той, подумала я, мне надо будет уехать. Не как они надеялись, не достойный отъезд леди, сказавшей людям, что мне не понравилась сельская местность и я предпочитаю жить в городе. Если земля окажется не той, мне надо будет сбежать этой же ночью. Отрезать волосы, украсть серебро и хорошенькие миниатюрные портреты со столиков в гостиной – и все остальное, что полезет в карманы. Ехать, пока не найду ярмарку, на которой смогу наняться конюхом на хорошую конную ферму, где стану работать с молодыми лошадьми. Я ни на что не годилась. Я не знала обычаев роми – к тому же старуха в Солсбери сказала, что я не роми. Я не из этого особенного народа.

Назад в балаган мне дороги не было.

На арене я больше работать не смогла бы. Не смогла бы вдыхать запах опилок и конского пота, не леденея от ужаса. Но и здесь мне не было места. Ни в Холле, с его сложной церемонной жизнью, в этих комнатах, где ты кричишь на кого-то, а тебе наливают чаю, ни в этой безумной деревне, где странные люди позволяли сквоттерам осесть и платили им жалованье, а тем, кто был слишком стар для работы, – пенсию.

Если и земля окажется не той, я уеду и попробую найти место, где смогу быть самой собой. Какое-то другое место.

Другое место, которое снова придется искать.

Море опустил голову и галопом помчался к кругу света в конце дороги. Мы взобрались на последний склон. Уилл не стал догонять нас, позволив мне ехать одной. Свет меня ослепил, внезапно раздавшееся в небе пронзительное пение жаворонка отозвалось в моих ушах так же резко, как делавшийся все громче поющий шум, который я стала слышать в этих краях. Весенняя трава была так зелена, что рот наполнялся слюной, в бледном голубом небе виднелись ленты легких облаков. Море глубоко вдохнул и фыркнул.

Я развернула его к долине и посмотрела на Широкий Дол.

Дом был едва различим. Его светлый песчаник желтел, как хорошее масло, – всего лишь маленькое пятнышко среди зелени парка. Я видела круглую башенку гостиной и гребешок террасы перед нею. Кроны деревьев смыкались плотно, как зимняя овечья шерсть, на светлой весенней зелени отчетливо выделялись темные сосны.

У подножия холма я увидела деревню. Мою деревню. Деревню, которая помнила мою маму. Я увидела ее сама, но в то же время я смотрела на деревню мамиными глазами. Она была такой, какой виделась мне в тоске бесконечных снов. Я знала, что здесь мой дом. Я шла к нему всю жизнь, вся моя жизнь была ради этого. Я любила его, тосковала о нем, нуждалась в нем, а теперь стояла в самом его сердце.

Я глубоко вдохнула ветер, мягко веявший над вершинами холмов. Я хотела быть здесь своей. Мне нужно было это место. Хотя я и знала, что для меня уже слишком поздно, я желала его, как может мужчина желать женщину, оставившую его много лет назад.

Лошадь Уилла подошла сзади, и он ее остановил.

– Это наша земля, за деревней – общинный выгон Широкого Дола, все, что видно на севере, – сказал Уилл, указывая хлыстом. – На западе – поместье Хейверинг. Эти холмы тоже принадлежат Широкому Долу, на двадцать миль к северу и на десять к западу. А потом опять идет земля Хейверингов. Вся эта долина – земли Широкого Дола.

Я вдохнула ее запах. Мел этой земли почти чувствовался на вкус. Трава была тонка, как волосы, и коротко срезана, ее усыпали мелкие цветы, а в низинках цвели купы фиалок и бледные желтые примулы.

– Потом тут все зарастает медуницей, – сказал Уилл, следивший за моим взглядом. – Мы ее собираем, делаем медуничное вино. И в праздник начала мая тоже сюда приходим. Вам понравится. Мы сюда поднимаемся и встречаем рассвет.

Мне смутно вспомнился сон, в котором я стояла, глядя на деревню, и видела, как встает над ней майским утром бледное розовое солнце.

– Все такое, как я всегда думала, – сказала я почти про себя. – Оно мне снилось и снилось, с тех пор как я себя помню. Всю жизнь хотела здесь оказаться.

Уилл подвел лошадь поближе к Морю и положил мозолистую руку поверх моей, сжимавшей поводья. От его прикосновения я вздрогнула, и Море отпрянул в сторону.

– Оно не будет таким, как вы думали, – ласково сказал Уилл. – Не может. Ничто никогда не бывает. Пока мы вам снились, тут все менялось, мы воплощали свои собственные мечты. Пытались сделать здесь что-то, что станет примером и образцом для остальной страны. И это часть долгой традиции. Забытой традиции, которой пытаются пренебречь. С тех пор, как появились землевладельцы, стали появляться и простые мужчины и женщины, заявлявшие о своем праве управлять землей, как считают нужным, зарабатывать себе на хлеб, жить общиной. Вам это может показаться странным, Сара, но я думаю, мы можем стать семьей, которой у вас нет.

Я покачала головой.

– У меня нет семьи, – холодно сказала я. – Мне снился вид. Ты мне не снился, или Джеймс Фортескью. Все, кто были моей семьей, умерли, а теперь вы двое мне говорите, что они мне были не родные. А моя настоящая родня… тоже вся умерла. У меня никого нет, и мне никто не нужен. Мне снилась земля, земля-то мне и нужна.

Уилл пожал плечами и больше не пытался ко мне притронуться. Он отвел лошадь в сторону, позволив мне наслаждаться видом в одиночестве.

– Хотите галопом спуститься с холма, а потом объехать выгон и вернуться к дому? – спросил он предельно вежливо. – Или предпочтете еще осмотреть деревню?

– Через выгон и домой, – сказала я.

Я взглянула на солнце.

– Во сколько они ужинают?

– В шесть, – холодно ответил он. – Но они дождутся, чтобы вы вернулись, прежде чем подавать.

Я опешила.

– Но это же ужас! – воскликнула я.

Мрачное выражение в мгновение исчезло с моего лица. Уилл громко рассмеялся.

– Если вы так думаете, – сказал он, смеясь, – я вас доставлю домой раньше. Ваш конь сможет идти галопом?

– О да, – ответила я.

Море тревожился с тех самых пор, как его копыта ступили на мягкую землю.

– Тогда сюда! – сказал Уилл, и его бурая лошадка рванулась вперед, неожиданно быстро для своего размера.

Море через мгновение помчался следом, и мы полетели по ровной дороге, прямой как стрела, шедшей по вершине холма. Через пару минут мы их нагнали, и я услышала, как Уилл рассмеялся, когда мы пронеслись мимо. Море выставил уши вперед, прислушиваясь к грому копыт, потом сбросил скорость, так что бурая лошадка снова вырвалась вперед. Они мчались бок о бок, то и дело по очереди опережая друг друга, словно развлекались, пока Уилл не крикнул: «Эй! Тпру!» – и мы придержали лошадей, переведя их в легкий галоп, а потом и вовсе остановили.

– Спустимся по этой дорожке, – сказал Уилл и поехал первым по дорожке, вязкой от сливочного цвета грязи.

Море, фыркнув, последовал за лошадкой, которая шла юзом и оскальзывалась. У подножия дорога выровнялась, глина сменилась белым песком.

– Вот он, выгон, – сказал Уилл.

Здесь вид был совсем другой, но мне он был так же знаком и дорог, как Гряда и парк возле моего дома. Местность была дикая, без изгородей и полей, без единого следа фермерской работы. Прислушавшись, я уловила далекое звяканье колокольчика на шее коровы или козы. До деловитой деревни с ее ухоженными полями, лежавшей на юге, казалось, было много миль.

Холмы покрывал вереск, свежая поросль стояла дымкой над умершими белыми цветами и серыми старыми стеблями. Вокруг нас поднимались молодые побеги папоротника, мелкие, на высоких ножках, с шейками, загибавшимися к небу. Справа от меня стояла рощица берез, их стволы белели, как бумага.

– Кое-что мы распахали, здесь отличная плодородная земля, – сказал Уилл. – Но большей частью все осталось, как прежде. Немножко дикой природы.

Он слегка развернул лошадь, и Море пошел рядом с ней. Дорога была широкой, из чистого белого песка, по обочинам лежала черная земля.

– Это мы опахиваем от пожара, – сказал Уилл.

– Здесь что-то горит? – озадаченно спросила я.

– Иногда лето выдается жаркое; но еще мы выжигаем старый вереск и папоротник, чтобы сохранить пастбище, – пояснил Уилл. – Даже в прежние времена, когда Лейси правили землей как хотели, у жителей деревни всегда было право пасти тут свой скот. В основном коров, но некоторые держат коз или овец. И свиньи тоже есть.

– Заедем взглянуть на сад, а потом срежем путь через выгон домой, – сказал он. – Я вас еще не утомил?

Я задумчиво нахмурилась.

– Нет, – сказала я. – Холмы огибают деревню, а мы спустились по той дороге, к северу от деревни. Думаю, она там… – я махнула левой рукой.

Уилл кивнул.

– Вы хорошо чувствуете направление, – сказал он. – Но это и неудивительно, вы ведь столько ездили.

Он подождал, на случай, если я вдруг решу рассказать ему что-то о своих поездках, но я ничего не сказала, и он пустил лошадь рысью впереди меня, по распаханной от пожара борозде, через заболоченный ручеек, где Море дернулся и испугался. Потом мы пошли легким галопом вдоль тропы и въехали в лес, где росли высокие буки и изредка попадались сосны. Впереди виднелась река, и я последовала за Уиллом на бурой лошадке, когда он повернул влево и поехал вдоль берега. Вода казалась глубокой, темно-бурой на поворотах и в заводях, но на мелких местах сверкала и сияла. Мы выехали на дорогу с колеей, и тут Уилл остановил лошадь и сказал: