Потом я целовала ее, лежавшую на койке, на сон грядущий. Кожа ее пахла мускусом: женским потом и теплом, сеном и дешевыми духами. Любимый, знакомый запах моей сестры.

Они с Джеком не были друзьями. Когда Джеку нужно было общество, хотелось идти с кем-нибудь рядом или посадить кого-нибудь с собой на козлы, он вытягивал шею за угол фургона и свистел:

– Эй! Мэрри!

Часто, когда он ехал верхом на Снеге, я ехала на Море, мы съезжали с дороги, чтобы пронестись рысью по полям или галопом подняться на вершину холма. Если я шла за фургонами, он подстраивался под мой шаг и болтал со мной – лениво, беспечно. Рассказывал мне о деревнях и городах, где работал, а я рассказывала ему, как объезжать лошадей, дурить простаков и крапить карты. Он научился оставлять меня в покое, когда я качала головой и не приближалась к фургонам. Научился не трогать мои растрепавшиеся от ветра кудри и не класть руку мне на плечи.

– Не тискай меня, – раздраженно сказала я как-то вечером, когда мы поили лошадей у ручья и Джек мимоходом приобнял меня за талию.

Он убрал руку.

– Я к тебе и не притронулся почти! – пожаловался он. – И не тискал я тебя, я…

Он подыскал слово:

– Похлопал. Как лошадь.

Я хихикнула.

– Тогда – не похлопывай меня, – сказала я. – Я не пони.

Он ухмыльнулся и с тех пор держал руки при себе, как я и велела. По-дружески.

Он был здоровым молодым зверем, в самом расцвете, он искал себе пару. Он бы и со мной заигрывал, если бы я хоть чуть-чуть его приветила. Он пожирал глазами Кейти, когда думал, что никто не видит. А с Дэнди они уходили с дороги, чтобы целоваться и любиться, чуть не каждый день. Из одной похоти – думаю, она ему даже не нравилась.

У Дэнди он был первым мужчиной, и она наслаждалась удовольствием, которое он ей дарил. Джек не был девственником, но в Дэнди нашел страстную любовницу, чье желание могло сравниться с его. Они не были друг в друга влюблены, но пристрастились друг к другу. Той весной, когда мы каждое утро ехали к восходу, на восток, они искали и находили друг друга, размеренно и неизменно, как поворачивающееся мельничное колесо, через день. В остальное время они просто спокойно общались.

Кейти наблюдала за ними со все понимающей улыбочкой. Она думала, что Джеку скоро надоест Дэнди, и она была права. Она ни словом, ни улыбкой не поощряла его – на уме у нее была моя золотая гинея. Но я была уверена, что как только я выплачу ей долг, сделка будет расторгнута, и она станет дразнить Джека и флиртовать с ним, пока он ее не предпочтет Дэнди. Что могло случиться потом, я не могла представить. Но я снова и снова возвращалась к этой мысли, тревожась, сцепится с ней Дэнди или презрительно откажется бороться.

– Матушка Мэрри! – смеясь, сказала Дэнди, увидев мое удрученное лицо.

Самым несчастным среди нас был Уильям. Он не жаловался, но его круглое лицо стало унылым, как луна, а глаза погрустнели. На исходе второй недели Роберт спросил, что его тревожит, и Уильям признался, что ему не нравится кочевая жизнь. У него было ощущение, что мы должны куда-то прибыть; а не просто ехать и ехать дальше. Мы с Дэнди озадаченно уставились на него, но Кейти кивнула, словно поняла.

– Он, верно, не выезжал до сих пор из Уарминстера за всю свою коротенькую жизнь, – сказала она. – Так, Уильям?

Он скорбно кивнул.

Роберт отбросил свою эмалевую тарелку на траву и откинулся, ковыряя в зубах травинкой.

– Ну, если тебе все это настолько не по душе, я тебя готов отослать домой, – сказал он. – Там для тебя полно работы, видит Бог. Миссис Гривз придется нанять парнишку, чтобы помогал ей хотя бы с огородом и садом.

Лицо Уильяма просияло, словно кто-то вставил свечку в круглый китайский фонарь.

Роберт постучал по зубам ногтем большого пальца.

– Надо будет подыскать парня на твое место, – задумчиво сказал он. – Такого, чтобы умел управляться с лошадьми и знал, каково в дороге.

Он больше ничего не сказал, но когда мы остановились под Винчестером, он надел лучший коричневый сюртук и уехал в город на Снеге. Вернулся он с тощеньким парнишкой в домотканых бриджах из работного дома. Я с первого взгляда признала в нем цыгана.

– Вся его семья в тюрьме, – сказал Роберт, знакомя его с нами. – Отца, скорее всего, повесят. Мать сошлют. А его дед с бабкой проведут в тюрьме еще семь лет. То, что он был замешан, доказать не смогли, поэтому просто отправили его в работный дом.

– Замешан в чем? – спросила я, искоса глядя на черноглазого бродягу.

– В грабеже, – ответил Роберт.

Он спустил паренька с высокой спины Снега, потом соскользнул сам.

– Все было не так, как говорят, – сказал парнишка, и мы с Дэнди улыбнулись, услышав нежный рокочущий выговор роми. – Бабушка будущее предсказывала. Леди дала ей шиллинг, чтобы ба сказала, верен ли ей любимый. У ба Глаз, она посмотрела леди на ладонь и сказала: «Нет», – он вздохнул. – Леди попыталась забрать шиллинг обратно и нехорошо обошлась с бабушкой. Старик хотел ей помочь, а лакей леди его ударил. Па вмешался, и ма тоже. Кучер леди нас всех отхлестал кнутом и кликнул стражу. Нас и забрали за грабеж, потому что леди не поверила, что ее мужчина предпочел другую.

Роберт покачал головой. Кейти и Дэнди заахали от огорчения и сочувствия. Я смотрела на парня твердо. Я против него ничего не имела, и он вполне мог говорить правду. Мне было все равно, так это или нет. Мир был полон воров – побольше и поменьше. Мелкие воришки, какими точно была семья этого паренька, потому что шиллинг за предсказание – это мошенничество и грабеж. И большие воры – потому что леди и ее лорд были из тех воров, что говорят, будто земля принадлежит им и ставят заборы; или что звери и птицы, которые свободно бегают и летают, тоже их, и ставят капканы на людей. Мне не было жаль ни парня, ни его разносортную родню. Но я была рада, что он теперь с нами. Он мог браконьерствовать вместо Дэнди, и если кого повесят за то, что добыл мяса в котелок Роберта Гауера, – это будет не моя сестра.

Я заботилась только о ней. Лишней любви, чтобы тратить ее на другое человеческое существо, у меня не было. Кроме Дэнди и Моря, я никого в целом мире не любила. Одну себялюбивую девчонку и одного коня. «Не так уж много любимых для одного человека», – думала я, глядя, как катятся по лицу паренька слезы об отце, которого повесят, и о матери, которую отправят далеко-далеко, и о бабушке с дедом, которые точно не выживут в тюрьме. Но за годы, проведенные в фургоне с па и Займой, мое сердце как-то сжалось, так что в нем не было места ни для кого, кроме одной девушки и одного коня.

– Умеешь ходить за лошадьми? – спросила я парня.

Его лицо прояснилось.

– Да, – ответил он. – Я лошадей люблю. Отец зимой ездил, объезжал их.

Я хитро посмотрела на Роберта.

– Вот тебе и другой наездник, если нужда придет, – сказала я.

Парнишка был тоньше Джека и жилистый – самое то для езды без седла.

Роберт удовлетворенно мне улыбнулся.

– Да, – сказал он.

Он побрякал в кармане кошельком, полным монет.

– И мне приплатили, чтобы я его забрал, – сказал он и повернулся к Уильяму. – Можешь ехать домой. Отправим тебя прямо с утра. Покажу направление, куда ехать, дам медяков, чтобы поел по дороге. Можешь идти и проситься, чтобы подвезли. Много времени это не должно занять.

Простодушное лицо Уильяма засияло, как у счастливого ребенка.

– Спасибо, мистер Гауер, – от души сказал он. – Большое вам спасибо.

– Вот уж спасибо так спасибо, – сказала я про себя, глядя на башмаки Уильяма, которые, как я подумала, не переживут дорогу до дома – и дороги, по которым ему придется идти в ожидании проезжающего фургона или телеги.

Но я промолчала. Уильям меня тоже не заботил.

– Парнишка сегодня переночует у вас, девочки, – сказал Роберт. – Завтра переберется к нам на койку Уильяма.

– Нет, пока не помоется, – твердо сказала я. – Он весь во вшах и блохах. Я не пущу его ночевать в нашем фургоне, пока он не разденется, не вымоется и не вычистит одежду.

Роберт кивнул.

– Какая ты стала чистюля, Мэрри, – мягко сказал он. – Помню, когда я тебя первый раз увидел, ты вся была искусана блохами и вшами, да.

Я кивнула.

– Да, – сказала я. – С тех пор – нет. Теперь мне нравится чистота, и я хочу быть чистой. Пусть Уильям отведет парня к реке и проследит, чтобы тот начисто вымылся.

Парнишка так схватился за ворот рубахи, словно боялся, что я его окуну в кипящее масло для очистки. Я невольно хихикнула.

– Не смотри на меня так, парень. Как тебя зовут?

– Ри, – угрюмо ответил он. – А тебя?

– Я Меридон, а это моя сестра Дэнди, – сказала я. – Мы тоже роми, и мы не умерли от мытья. Ступай, вычистись. А если по дороге домой увидишь кролика или зайца, можешь его захватить с собой.

Роберт разбирался в людях так же, как в лошадях. За несколько дней он научил Ри управляться с оснащением не хуже Уильяма; а до представлений учил его стоять на спине лошади и вольтижировать. Ри был маленьким, но крепким, он вставал рано утром и работал целый день, казалось, он даже не устает. С пони он управлялся отлично, и даже Море, который не выносил большинство мужчин, позволял ему к себе прикасаться. Я была этому рада, потому что работа с лошадьми и номер на трапеции в каждом представлении меня утомляли.

Представление оставалось почти таким же, как в первый раз, когда приезжали господа из самого Солсбери, которые хлопали нам стоя и закидывали монетами после воздушного номера.

Если мы находили амбар, представление шло под крышей. Это означало, что публики будет меньше, но Роберт брал два пенса с человека на входе, и люди охотно платили, да и приходили еще на одно представление, и снова платили. Очень немногие даже слышали о номерах на трапеции. Никто никогда не видел летающих девушек. Мы были настолько в новинку, словно у нас было по две головы.

А когда Роберту не удавалось снять амбар, мы работали в поле, глубоко вкапывая стойки для девушек и Джека в сырую землю и забивая кучу колышков, чтобы держать их веревками. На улице было еще холодно, но люди сбивались теснее, приветствовали нас и, казалось, не возражали. Я к концу дня после двух представлений смертельно уставала, а когда мы работали на открытом воздухе, было еще хуже, потому что к концу выступления я еще и промерзала. Подготовить пони и выступить с ними, переменить им упряжь, а потом отработать два номера без седла – все это было нелегкой работой. На второе отделение я могла передать лошадей Ри, но номер на трапеции напрягал мои усталые мышцы, и я вечно цепенела от безумного напряжения, когда Дэнди работала наверху. Потом мне приходилось заставлять себя улыбаться в исторической картине финала, когда мы с Джеком быстрым галопом объезжали арену на Снеге и Море, хватая Дэнди и Кейти и сажая их позади себя, что должно было изображать Похищение сабинянок. Толпе это нравилось. Кейти и Дэнди были одеты в свои неприличные костюмы для трапеции, на лица их были накинуты покрывала, и визжали девушки, как банши. Мы с Джеком были в бриджах, голубых рубашках и в фесках. Как-то раз мы попробовали зачернить лица жженой пробкой, и все прошло еще лучше.