Я наклоняюсь вперед и прикладываю голову к двери. Мои глаза застилают слезы, прокладывая дорожку по щеке. Я хочу открыть эту дверь, действительно хочу. Хочу войти внутрь и посмотреть на голый матрас и пустое пространство — доказать себе, что все осталось в прошлом. Что призраков здесь больше нет.

Но что-то во мне противится этому, желая, чтобы дверь оставалась закрытой. Потому что пока я могу представить ее там, за дверью, она по-прежнему жива. Могу себе представить, как вхожу и вижу ее застывшее, неподвижное тело на кровати. Я представляю, как несусь к ней так, как делала это четыре года назад. С отчаянием хватаю ее за плечи и панически встряхиваю. Кричу ее имя, умоляя проснуться. Но на этот раз мой отчаянный крик прорывается сквозь ее беспамятство, ее веки шевелятся, и она открывает глаза.

Я нахожу ее вовремя. И спасаю.

Как не смогла спасти на самом деле.

Никто не понимает, какое чувство вины гложет меня все это время, да и зачем им это? По официальной версии ее убил рак, но это не правда, не правда. Конечно, в конце концов она бы умерла по этой причине, но мама покончила с жизнью, проглотив горсть обезболивающих и запив их бутылкой вина.

Самоубийство.

Отец договорился с доктором держать это в тайне. Я даже не успела рассказать обо всем Эмерсону перед похоронами. После врач сообщил, что мы в любом случае ничего не могли сделать: заболевание было слишком запущено. Не спасли бы ни химиотерапия, ни хирургическое вмешательство. Мама знала об этом, все это время. Вот почему она привезла нас сюда, чтобы мы провели последнее лето вместе.

А когда лето закончилось, она ушла от нас, даже не попрощавшись.

Я провела много времени, ненавидя ее за это и негодуя от того, что она врала мне в лицо. Что просто сдалась, даже не пытаясь бороться, а пошла легким путем. Но когда ярость сошла на нет, я поняла, что ее выбор тоже был нелегким. Она хотела избавить себя от медленной, мучительной смерти, которая постепенно превращала ее в кожу да кости. Она хотела избавить нас от зрелища собственного увядания.

Я простила ее за этот поступок, но не уверена, что смогу когда-нибудь простить себя.

Потому что с наступлением темноты приходит шепот, жестокий и издевательский. Возможно, если бы я была лучшей дочерью, ей было бы ради кого жить.

Я тяжело вздыхаю и медленно отхожу от двери. Социальный педагог в колледже, к которому я обратилась на первом курсе, сказал мне, что каждый раз, когда вспоминаю о смерти мамы, я должна попробовать думать о чем-то хорошем, связанным с ней, чтобы уравновесить негатив. Я посещала всего несколько сеансов: после того получения рецепта на успокоительные таблетки, я решила просто опустить голову и со всем смириться, вместо того, чтобы бесконечно говорить о прошлом. Но теперь, когда в моей голове вновь всплыло видение маминого тела на кровати, я решаю внять ее советам. Я волочусь вниз, на кухню, перебирая в памяти моменты, которыми можно было бы это заменить.

Мясной рулет.

Я вижу форму для запекания, выглядывающую из верхнего ящика, и вспоминаю. Тем летом у мамы появилась странная идея фикс научить меня готовить. У нее была куча старинных рецептов, которые передавались от бабушки к маме, и она третировала меня, чтобы я училась. Но меня это мало заботило — я была поглощена Эмерсоном и фотосъемкой. Поэтому стоять на какой-то жаркой кухне, чтобы готовить, в то время как я могла в это время быть с любимым на пляже, было последним, чего я хотела. Но мама продолжала на меня давить, и в один дождливый день, когда Эмерсон был на работе, я решила позволить ей меня обучить.

Мы поехали по дождю в магазин, потом я плелась за тележкой и смотрела, как она выбирает ингредиенты. Мама рассказала мне, как договариваться с продавцом мясного отдела насчет говядины, выбрать не водянистые помидоры, какие специи подойдут для правильного соуса. В ее энтузиазме было что-то маниакальное, почти бешеное. Всю дорогу она болтала о том, как ее бабушка привезла этот рецепт еще до войны из Европы, и что ее мама в нем изменила. Честно говоря, я по большей части игнорировала ее рассказ, слишком занятая печатанием игривых СМС Эмерсону. Теперь я понимаю, почему она была так настойчива и взволнована. Она хотела передать семейный рецепт, пока не стало слишком поздно.

Мама знала, что у нее осталось мало времени.

Мы провели целый день, готовя на кухне, пока снаружи лил дождь. Мама включила на магнитофоне старую классику кантри, и вскоре я начала подпевать, нарезая и перемешивая продукты у стола. Все наши ссоры из-за Эмерсона и моего выбора колледжа отошли на второй план, как будто мы нажали на паузу в нашей войне поколений. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что это был идеальный день: никаких серьезных вынужденных бесед или чего-то подобного, просто уютное чувство единения.

Я никогда не испытаю подобного с ней снова.

Я оглядываю кухню и ловлю себя на мысли, что как будто бы чувствую аромат орегано и базилика, вижу маму, курсирующую между холодильником и плитой. Я обнимаю себя, пытаясь удержать эту радостную картину в голове. Не могу вспомнить, когда в последний раз позволяла себе думать только о ней. После того, как все случилось, и моя душа распалась на куски, я решила, что единственный способ идти дальше — блокировать эти воспоминания: как хорошие, так и плохие. Я так долго работала над тем, чтобы игнорировать любые мысли о маме, потому что до смерти боялась того, что как только позволю этим видениям заполнить мои мысли или вызвать в воображении звук ее голоса, то снова увижу ее тело, лежащее на кровати. И, что еще хуже, почувствую знакомые стальные пластины, затрудняющие мое дыхание, и прилив горячей паники, которая убивает меня заживо.

Но сейчас, думая о ней, я чувствую себя хорошо. Мне грустно. Тоскливо. И я по-прежнему сожалею, чувствуя привычные вину и гнев. Но ничего ужасного, что я не смогла бы контролировать.

Может быть, я готова начать вспоминать.

Я выхожу в кухонную дверь и иду через газон, направляясь к моей фотолаборатории. Внутри я нахожу все, как и оставила: химикаты в бутылках на полке, пластиковые емкости в раковине. И герметичные боксы со старыми пленками, ожидающие, когда их распакуют после стольких лет.

Я чувствую, как меня охватывает спокойствие, и прежде, чем как следует подумать, уже раскладываю свое оборудование в порядке, который знаю наизусть. Я проверяю, чтобы сквозь тяжелые портьеры не проникал свет, и купаюсь в теплом красном свечении ламп безопасности. Послеобеденное время проходит в тихом, спокойном тумане. Я разматываю пленки, смешиваю, мою, добавляю химикаты и промываю негативы, чтобы потом развесить их тонкими янтарными полосами вокруг себя, и, наконец, переношу первые фотографии на плотную глянцевую бумагу.

Я нежно лью химикаты на бумагу в емкости, наблюдая, как на ней начинают появляться слабые очертания изображений. Я уже забыла, как успокаивающе действует на меня вся эта рутина. Большинство людей считают это занятие скучным: они с большим удовольствием прибегают к помощи цифровой камеры, на которой изображения можно увидеть сразу на экране, и загрузить их на компьютер в одно мгновение. Последние четыре года я поступала точно так же: делала снимки на свой телефон, чтобы в следующую секунду их отправить. Я говорила себе, что так лучше, проще и менее обременительно. Но теперь понимаю, что эти слова были ложью, в которую верила, чтобы забыть тот необычный комфорт, который ощущала, находясь здесь, в темноте, делая картинки из ничего, как будто волшебник, способный взять воспоминания и перенести их на лист.

Эта пленка состоит из фотографий, сделанных тем летом, четыре года назад. С каждым новым фото я совершаю путешествие во времени. Смотрящая исподлобья Карина, которая уткнулась носом в свой телефон, чтобы оповестить друзей о том, что ее отпуск, оказывается, переносится. Иногда проскакивает отец, всегда за своим ноутбуком, раздраженный из-за направленной на его лицо камеры. И мама, которую я снимала только во дворе, потому что она часами сидела на пляже, вглядываясь в горизонт.

Я аккуратно переношу ее изображение на бумагу и вешаю фотографию на веревку для просушки. Как мы могли этого не заметить? Мама угасала прямо у нас на глазах, но мы никогда об этом не догадывались. Я думаю, она была полна решимости скрыть правду: всегда накрашенная, одетая в мешковатую льняную одежду, она заставляла свой голос звучать громко и восторженно, чтобы скрыть дрожь неопределенности. На этом снимке она запечатлена на шезлонге, стоящем на песке. Волосы падают ей на глаза, в то время как она накладывает солнцезащитный крем на лицо. Она смеется в камеру, о чем-то меня спрашивая. Мама выглядит счастливой. Умиротворенной.

Я мысленно улыбаюсь и продолжаю свое занятие. Нахожу целые рулоны пленок, заполненные фотографиями Эмерсона. Вот мы вдвоем, обнимаемся на пустынном пляже. А это он за рулем по дороге обратно. Здесь — лежит на своей кровати, наполовину прикрытый смятыми простынями. Эти фрагменты снова отправляют меня в прошлое, но на этот раз приходят воспоминания о том времени, когда я жила в постоянном нервном возбуждении, а мой пульс подскакивал от малейшего прикосновения.

Страсть...

В аккуратных линиях фотографий я вижу бессонные ночи, которые провела, затаив дыхание и прильнув к любимому на переднем сиденье грузовика; тайные вылазки к Эмерсону через черный ход; сдавленный смех под одеялом. Взгляд Эмерсона пронзает меня даже через снимки: темный, волнующий, полный свирепой ласки. Обвожу контуры его лица, более молодого, но такого же мятежного, и чувствую, как из моих глубин поднимается желание.

Боже, как мы были поглощены друг другом. То чувство отличалось от всего, что я до этого знала. Мне было просто необходимо тонуть в его прикосновениях и никогда не подниматься наверх, чтобы глотнуть воздуха. В наших отношениях не было постепенного привыкания: никакого нежного конфетно-букетного периода и застенчивого флирта. С самого начала моя любовь к нему была похожа на прыжок с высокой скалы, во время которого можно только надеяться, что, черт возьми, он будет стоять внизу, чтобы смягчить падение. И когда я ударилась об землю и оказалась одна на всем белом свете, без него, без мамы, я постаралась забыть это лето вообще. Притворилась, что этого никогда не случалось. Чтобы остановить бесконечные страдания, жалкое чувство вины, боль и медленно разрастающееся подозрение, что это моя ошибка.