— Хорошо!

Во втором антракте она осталась в гримерной. Раньше, пока училась в Театральной школе, приходилось гримироваться всем вместе, но теперь в гримерке с Лизой только ее подружка, Дуня Волкова. Она поет партию служанки, ну а в перерывах отвечает на вопросы Лизы.

— Откуда у Горюнова своя коляска? — интересуется девушка. — Он разве не воспитанник театральной школы? И почему Суслов при нем вроде как стушевался? Кто он такой, этот Александр Горюнов?

Дуня удивляется:

— Да ты, Лиза, точно не в нашем мире живешь — ни слухов, ни разговоров не слышишь!

— Когда же мне, Дуня, разговорами заниматься? Сама знаешь, у меня с 8 утра занятия да репетиции. Потом спектакли. Ну а после опять занятия с маэстро Меризи. До слухов ли тут? Мне бы свои партии без запинки выучить!

— Чудная ты, Лиза. Ну да ладно, расскажу про твоего Горюнова.

— Так уж сразу и моего… Не мой он вовсе!

— Все равно — слушай. Александр в нашей школе не учился. Он вообще не из актерской братии.

— Тогда как же на сцену попал?

— В театр влюбился. Его сам Дмитревский индивидуально к сцене подготовил по просьбе горюновского опекуна.

— А кто ж его опекун? Кто-то из старых актеров?

— Поднимай выше! Александр — воспитанник графа Шувалова, но только не канцлера, а его троюродного брата — Алексея Шувалова. Этот Алексей Михайлович — сын прежнего заведующего императорской библиотекой. После смерти батюшки он и сам стал заниматься государевыми книгами и чин статского советника получил. Говорят, Александр — его незаконный сын.

У Лизы от таких известий глаза округлились.

— Не может быть? Как же статский советник своего сына-воспитанника в актерство отпустил? Актеры ведь все одно что крепостные, любому начальству подвластные. Да и откуда у графа Шувалова сей воспитанник выискался?

— Откуда воспитанник, не скажу. Того никто не знает. А вот, что Шувалов был весьма против, чтобы воспитанник на сцену пошел, это знают все. Алексей Михайлович хотел, чтобы Александр семейную службу продолжил. Он ведь на его образование никаких денег не пожалел. Говорят, из Франции, Италии да Германии учителей выписывал. Так что Горюнов на всех европейских языках говорит, манерам обучен, на дворцовых балах бывал. И вот надо же — объявился у него голос и заупрямился парень: хочу, говорит, стать певцом! Шувалов поначалу ни в какую: нет и точка. Так Александр Горюнов самой императрице петицию подал: имею голос, хочу во славу вашу петь. Ну Екатерина и разрешила.

Лиза вздохнула — трудно не петь, коль голос прямо из сердца льется. Кажется, все отдашь, чтобы на сцене выступать. Бедный Александр! И его путь в театр был не прост. К тому же теперь ему, наверно, тяжеловато. Маэстро Меризи не находит у него особенных способностей, на ведущие партии пока не назначает. Александр то слугу поет, то второго героя. До первого ему еще расти и расти. Но ведь трудно быть певцом на вторых ролях-то! Впрочем, если любишь сцену, без нее вообще жить невозможно.

* * *

Едва закончилось третье действие и занавес закрылся, Лиза, не глядя на партнеров, кинулась в свою гримерную. Но, видно, то был день тяжелых испытаний. В темном проходе коридора перед ней, как из-под земли, вырос сам князь Голобородко. Заулыбался во весь пухлый рот, протянул к Лизе жирные пальцы и легонько ущипнул за щечку:

— Не торопись, девица!

Лиза замерла. Кровь прилила к лицу, зато спина похолодела — нажаловался, видно, проклятый пьяница Суслов своему благодетелю! Князь — главный надзиратель за всей петербургской сценой, он в театре — царь и Бог. От него любая актерская судьба зависит.

Девушка присела в самом нижайшем реверансе:

— Что угодно вашему сиятельству?

Голос дрогнул. Господи, что за судьба?! Только что блистала на сцене в царских одеждах, пела о самозабвенной любви, которой подвластны и земля и Небо. А шагнула со сцены — и вновь стала холопкой. То Суслов пристает, то его покровитель руки распускает. Господи, как тошно… А еще говорят, что люди преклоняются перед актерами да певцами! Может, где-то в далекой Италии или Франции и преклоняются, а у нас, в России, только унижают…

Притворно-ласковый голос князя ударил по юной певице похлеще бича:

— Иди за мной, девица!

Лиза стиснула пальцы и опять беспомощно повторила:

— Что угодно вашему сиятельству?

— Ах, мне все угодно, прелестница… — многозначительно протянул Голобородко. Его округлое и уже морщинистое лицо приобрело умильное выражение. — Но не обо мне, грешном, сейчас речь. Мы с тобой потом наедине пообщаемся. А сейчас иди в императорскую ложу — сама государыня тебя требует!

— Неужто она оперу слушала? — изумилась Лиза. — Вроде штандарта не вывешивали…

Действительно, когда Екатерина жаловала в театр, над ее ложей вывешивали императорский штандарт. А во всем театре возникала особая суетящаяся и льстивая атмосфера. На сцену мало, кто смотрел — все пялились на царскую ложу. Но ведь в этот вечер ничего подобного не было…

— Иди, Лизанька! — князь подтолкнул певицу. — Государыня ныне тайно в ложу пожаловала. Никому говорить про то не велела, только тебя позвать наказала. Вот я и расстарался. Каков за то плезир от тебя будет?

И Голобородко заулыбался еще умильнее.

Лиза опять опустила очи, хотя на самом деле ей хотелось бежать, куда глаза глядят, от этих умильных княжеских улыбочек. Прав был Александр: Суслов — еще не самый страшный развратник. Князь Голобородко пострашнее будет…

* * *

В императорской ложе царила тишина и темнота. Шагнув со света, Лиза прищурилась и только спустя несколько секунд разглядела в углу венценосную особу. Матушка-императрица сидела совсем не царственно на дальней кушетке, обложенная подушками. За ней, в темноте, едва угадывалась рослая фигура ее очередного молоденького фаворита. Он замер, боясь пошевелиться и нарушить тишину дум своей царицы-обожательницы.

Екатерина сидела, закрыв глаза. Видно, задумалась так глубоко, что даже не слышала, как вошла Лиза. Внезапно глаза императрицы раскрылись и сфокусировались. Казалось, что она витала где-то далеко-далеко и вдруг вернулась на грешную землю.

— Хорошо любить, Лизанька? — спросила вдруг императрица.

Лиза смутилась, заалела как маков цвет.

— Не знаю, матушка…

— Неужто ты не любила еще? — Екатерина вскинула на девушку уже выцветающие, но все еще проницательные глаза.

— Нет еще, матушка… Не привелось…

— Но как же ты пела про любовь столь трепетно, просто за душу брала?

— Я же играла, матушка… Это же опера. А чувства в музыку вложены…

— Да, мелодия счастья… — вздохнула императрица. — Видно, ты и вправду настоящий талант. Певица от Бога, как говорит твой учитель Меризи. — Императрица снова вздохнула. — А я вот любила — много чувств имела. Теперь все не то! — Екатерина недовольно обернулась в сторону своего молодого фаворита. Тот замер и вжался еще больше в темноту угла. — У нынешних-то молодых чувств мало. Все больше о выгоде собственной думают. Вот я и хочу, Лиза, тебе наказ дать: не гонись за деньгами, гонись за любовью. Подарю я тебе брошь бриллиантовую со своим портретом на эмали. Будет она тебе наградой за пение. Но еще хочу пожелать, пусть она для тебя волшебной станет — и в беде поможет, и любовь отыщет. Но только, чур, никому ее, кроме своего будущего жениха, не отдавай. Береги, как честь свою. Тогда и дар мой тебя сбережет.

Императрица откинулась на подушки. Видно, сегодня она чувствовала себя нехорошо, и речь ее утомила. Она только махнула рукой, и Лиза вышла из ложи. В голове у девушки стоял какой-то туман, она так и не поняла: то ли матушка-императрица говорила с ней, то ли сама с собой. Лиза вдруг осознала, что молодость императрицы давно прошла, а молодой быть все еще хочется — любить, радоваться, чувствовать все остро, как в юности. Может, потому так растрогали Екатерину арии любви, которые пела сегодня Лиза? Девушке стало жаль государыню, она стиснула пальцы, и тут вдруг ощутила, что сжимает бархатную коробочку, которую протянула ей Екатерина. Но, только вбежав в свою гримерку, девушка осмелилась открыть футлярчик.

На темно-синем бархате лежала золотая брошь, в центре которой красовался портрет Екатерины, изображенный на эмали. Сама же брошь была осыпана небольшими бриллиантиками, переливающимися всеми цветами радуги. Лиза ахнула — да сколько же она может стоить? Небось целое состояние! Но тут же одернула себя — не в деньгах счастье, как сказала государыня, а в любви. Вот и Лизино счастье — не в стоимости броши, а в том, что это подарок, напоминающий о любви. Вот это и есть истинное счастье! Кто ж еще когда-либо любил подкидыша Лизку?!

Уж как спела последний акт оперы, Лиза от волнения и не запомнила. Зато когда вошла к себе в гримерную — обомлела: весь стол был усыпан подношениями. И как только публика прознала, что сама императрица преподнесла юной певице драгоценный подарок? Но вот богатенькие поклонники тотчас успели достать подарки, верно, слуг порассылали за покупками во время последнего оперного действия.

Все постарались отметиться подношениями у новой фаворитки. Сам господин Соймонов, директор императорских театров, презентовал «прим-певице Невской» черепаховый гребень. Офицеры лейб-гвардейского полка нижайше просили «госпожу Невскую» принять страусиновый веер, усыпанный блестками, и посетить их завтрашнюю вечеринку. Это надо же! Пару часов назад Суслов, дыша перегаром, обзывал ее дрянью, а теперь сам директор Соймонов величает прим-певицей. Неужто такое возможно — и только потому, что императрица пожаловала ее подарком?! Вот что значит фавор!..

* * *

Лиза выскочила из театра, прижимая к груди подарки, завернутые в старенькую шаль. Дома посмотрит! А пока надо успеть занять место в казенной карете, которая после спектакля развозит актеров по домам. Не займешь место, можно всю дорогу на полусогнутых ногах простоять. Тогда все тело будет ныть до утра. Но вот чудеса — несколько карет распахнули перед ней свои дверцы. Господа поклонники, кланяясь, закричали наперебой: