– Мы поженились после нескольких недель знакомства, Эмми, – снова заговорил он, – поженились, чтобы жить счастливо до конца своих дней.

Эмили на мгновение прикоснулась к его руке. Должно быть, горечь в его голосе отразилась в выражении лица.

– Почему ты несчастлив? – спросил ее пылающий взгляд под вопросительно поднятыми бровями. – Почему ты вернулся домой? – Не требовалось ни слов, ни жестов.

Он не видывал человека с таким выразительным лицом, как у Эмми.

– Умер ее отец, – попытался он объяснить. – Как муж Элис я унаследовал его имение и огромное состояние.

К тому же надо было подумать о Томасе... А может быть, Эмми, стимула не осталось. Я скучал по дому, и мне захотелось вернуться в Англию. Ведь я всегда говорил, что вернусь, когда сколочу состояние, чтобы осесть на своей земле и жить в мире и покое со своей семьей.

Она понимала, что все не так просто, как он говорит. И сказала ему своими выразительными и умными глазами, что знает: ему плохо, ему больно – хотя и не понимает причины. Возможно, она не все поняла из того, что он рассказал, но поняла основное. И еще она поняла, что он рассказал ей не все.

Эшли не хотел говорить больше, чем сказал. У нее своя жизнь. И жених, с которым, кажется, возникли разногласия. Их предстоит уладить. Зачем обременять ее своими горестями? К тому же он теперь не тот юноша, который эгоистично облегчал свою душу перед благословенным слушателем. Он научился не перекладывать свои беды на плечи других. И хотя он вернулся в Боуден, к Люку и даже к Эмми, но знал еще до прибытия сюда, что ни один из них не сможет ему помочь – прежде всего потому, что он сам не позволит им это сделать. Хотя и с большим трудом, но он научился теперь полагаться на собственные силы. Он бросил взгляд в сторону мольберта и улыбнулся.

– Можно мне посмотреть на картину? – спросил он. – Мне не терпится ее увидеть.

Эмили закусила губу и снова покраснела.

– Неужели так плохо? – Он видел, что она колеблется и очень смущена. – Ладно, не буду настаивать, – рассмеялся он. – И не буду больше нарушать твое уединение, Эмми. Я, пожалуй, вернусь в дом и, возможно, позавтракаю вместе с Пауэллом.

Но она, видимо, приняла решение, покачала головой и, вскочив, спустилась, легко перепрыгивая с камня на камень, к тому месту, где стоял мольберт. Оглянувшись, она смотрела, как он приближается.

То, что он увидел, было полной неожиданностью. Понять, что изображено на картине, действительно было трудно. Там было пестрое смешение зеленого, коричневого, синего цветов. Резкие мазки взмывали вверх и почти сливались в одной точке. Ему еще никогда не приходилось видеть ничего подобного. Он чуть ли не посочувствовал нахмуренной физиономии Пауэлла. Однако что бы ни пыталась Эмми изобразить на картине, она делала это со страстной убежденностью. Картина «говорила», хотя языка ее он не мог понять.

– Эмми, – сказал он, с любопытством взглянув на нее. – Объясни, пожалуйста. Я чувствую, что в картине есть смысл, но не понимаю его.

Она всплеснула руками, и он понял, что ей не терпится рассказать ему о том, что изображено на картине. Она указала на деревья вокруг, на небо над головой и, протянув вверх руки, откинула голову и закрыла глаза, описывая руками спирали в воздухе. Лицо ее выражало самозабвенный восторг.

Эшли снова взглянул на холст. Ага, вот оно... Он понял, что здесь изображено, хотя никогда раньше не видел ничего подобного. Это напоминало музыку. Свободную, страстную музыку, которая вселяла оптимизм и надежду.

Ему представилось, что он лежит на лесной поляне и смотрит туда, где ветви деревьев, устремленные вверх, сливаются с небом. Наверное, это хотела изобразить на холсте Эмми? Она приблизилась к пониманию смысла всего, что нас окружает. Озадаченный, он посмотрел на нее чуть ли не с благоговением. Она ответила настороженным взглядом.

Он догадался, что Пауэлл не понял, даже не пожелал попытаться понять. Пауэлл ее обидел. Он ожидал, что она будет читать по губам то, что он скажет, но сам не захотел прочесть то, что она пыталась сказать своей картиной. Возможно даже, решил, будто картина вообще лишена смысла. Возможно, он считал, что Эмми станет всего лишь нетребовательным и послушным спутником жизни, не имеющим собственных суждений.

– Ты видишь, как жизнь пробивается сквозь все, – сказал Эшли. – Пробивается сквозь почву и тянется вверх, сливаясь со всей Вселенной. Жизнь так сильна, что не может оставаться в пределах одного существа, а стремится объединиться во всем живом. Ты это увидела сегодня утром и перенесла на холст, да, Эмми?

В глазах ее заблестели слезы. Она сложила в кулак пальцы правой руки и прижала его к сердцу. «Я это чувствую» – , – означал ее жест. Он сразу же вспомнил его. Потом она наклонилась и принялась собирать кисти и краски.

Он всегда знал, что в характере Эмми есть такие глубины, о которых никто не подозревал, кроме тех немногих, кто любил ее. Он знал ее способность сочувствовать, радоваться жизни, вселять покой. И ему первому посчастливилось заглянуть в глубины ее видения мира. Он почувствовал, что ему выпала особая привилегия.

Когда она, собрав вещи, снова взглянула на него, слез в глазах уже не было. Она подняла брови и жестом показала в сторону дома. Но он был не готов вернуться вместе с ней.

– Иди, – сказал он. – Оставь меня здесь. Нынче утром я плохой компаньон и для тебя, и для кого-либо другого.

Оберегай свою невинность, свое счастье и свой внутренний покой от таких, как я, способных лишь разрушить их.

Она не удивилась и не обиделась, хотя прочитала по губам его слова. Она смотрела на него спокойно, но в глазах была такая печаль, что ему захотелось остановить ее.

Но он сказал правду: поддавшись соблазну рассказать ей все без утайки, излить душу, как раньше, он мог разрушить ее мир. Он затянет ее в свою тьму и никогда не позволит освободиться. Эта мысль привела его в ужас.

– Иди, – повторил он, подивившись резкости своего тона.

Эмили ушла, забрав с собой мольберт и холст. С ней было связано все светлое, радостное и жизнеутверждающее. И это было в ее картине, какой бы странной и дикой она ни казалась. А в его душе была сплошная тьма.

Эшли вдруг ужаснулся собственному эгоизму. Жизнь давала ему неограниченные возможности, а он воспользовался ими, чтобы превратить ее в ад. Ему следует подальше держаться от Эмми. Хотя бы в этом он должен поступить правильно.

Да, она теперь женщина – красивая, обаятельная, соблазнительная. Он закрыл глаза, скривив губы в усмешке.

Даже этот демон не оставил его в покое. Зачем отрицать? Она была соблазнительной.

Когда Эшли вернулся к завтраку, в столовой, – кроме Люка, никого не было. Люк обнял брата.

– Черт возьми, как я рад снова видеть тебя, Эш!

Эшли усмехнулся и сел за стол.

– Я вышел из дома часа два назад, – сказал он. – Прокатился верхом и прогулялся. Воздух Англии способствует активной жизни.

Люк взял было в руки чашку кофе, но снова поставил ее на блюдце.

– Султан был весь в мыле, когда ты вернул его в конюшню. Мне пришлось снова вести его и прогуливать, чтобы он успокоился и остыл.

– Черт побери, Люк, – рассмеялся Эшли, – ты, наверное, привык ездить шагом, чтобы детям было удобнее?

Пора твоему коню узнать, что такое настоящий галоп.

– Существует такая вещь, как уважение к чужой лошади, – заметил Люк, скорчив гримасу. – Султан – чрезвычайно трудное животное. Подозреваю, что предыдущий владелец плохо обращался с ним. Я действительно предупредил конюха, что впредь до моего особого распоряжения никто, кроме меня, не должен садиться на него. Сегодня утром я как следует отчитал грума – возможно, несправедливо.

– Извини, – довольно холодно произнес Эшли и повернулся к слуге, делая знак, чтобы его обслужили. – Забыл, что теперь я здесь посторонний.

Люк откинулся на спинку стула, рассеянно переставляя чашку на блюдце в ожидании, когда слуга обслужит Эшли, потом незаметным движением бровей приказал ему удалиться.

– Мы ссоримся, – со вздохом сказал Люк, когда они остались одни, – в первое утро после твоего возвращения.

Так дело не пойдет, Эш. Я отказываюсь ссориться с тобой.

Что заставило тебя возвратиться в Англию?

Эшли снова повеселел и рассмеялся.

– Непригодный для человека климат, – объяснил он. – По крайней мере для англичанина. Богатство. Я теперь почти так же богат, как ты, Люк. И желание начать следующую главу своей жизни. Тоска по дому.

– И желание обосноваться с семьей на родной земле? – добавил Люк.

– И это тоже, – согласился Эшли, снова рассмеявшись. Едва прикоснувшись к еде, он отодвинул тарелку и поднялся из-за стола. – Твоя семья сильно увеличилась с тех пор, как я уехал, Люк. Хочу поскорее увидеть твоих сыновей. И Джой. А детишки Дорис тоже здесь? Черт побери, мы очень плодовитая семья. Мама, наверное, в полном восторге.

– Мама никогда не выставляет напоказ свои эмоции, – сказал Люк. – Но она любит каждого из нас. И внуков тоже.

Она будет рада увидеть наконец Томаса. Кстати...

Но в эту минуту открылась дверь и вошла Анна. Она нежно улыбнулась мужу, потом обняла Эшли, расцеловав в обе щеки.

– Эшли, – проговорила она, – я уже подумала, что мне это приснилось. Но ты действительно здесь. Только ужасно худой. Наверное, плохо перенес путешествие по морю? Это твоя тарелка? Садись и ешь.

– Как следует пережевывай каждый кусочек, Эш, – добавил Люк, скорчив гримасу. – Когда дети не позволяют с ними нянчиться, Анна бывает ужасна в гневе. Боюсь, тебе грозит такая участь, пока она тебя не откормит.

– Какой вздор! – Анна радостно улыбнулась мужу. – Но, Эшли, если ты так измучился и отощал, то как, должно быть, Элис...

– Я сегодня утром вдыхал полной грудью чудесный воздух Англии, Анна, – перебил ее Эшли. – Даже прокатился галопом на Султане, чем навлек на себя гнев Люка.