Поезд вез Мелисанду через всю страну на восток, прочь от Корнуолла. Она сидела в вагоне первого класса в растерянности и замешательстве, чувствуя, как в душе поднимается волна возмущения против тех, кто, по-видимому, взял ее жизнь в свои руки и распоряжается ею по собственному усмотрению. Неужели она не имеет права голоса в решении своей судьбы?

Поезд подходил к Лондону, и ей пришла в голову мысль убежать, скрыться от тех, кто придет ее встретить; разорвать на клочки лежавшую у нее в кармане бумажку с адресом, чтобы никто больше в ее жизнь не вмешивался.

Будь Мелисанда человеком другого склада, она вернулась бы в монастырь. Девушка догадывалась, что именно на это и надеется сэр Чарльз. Как бы он был доволен! Замечательно бы все получилось – сбыл бы ее с рук раз и навсегда. Нет, такого удовольствия она ему не доставит. Да и потом, разве может она жить так, как живут сестры и мать настоятельница? Бросив беглый взгляд на жизнь, они, как и сама Мелисанда, нашли ее полной невзгод и разочарований и решили посвятить себя служению Господу. Но Мелисанда была натурой совершенно иного склада. Заточение в монастыре привлекало ее куда меньше – и она вполне отдавала себе в этом отчет, – чем постоянное преодоление нападок порочных мужчин.

«Однако можно научиться, – сказала она себе, – разбираться в том, что же этим порочным мужчинам нужно. И научиться им противостоять. Будь у меня побольше опыта, я не позволила бы ни Фермору, ни Леону себя дурачить. Будь у меня побольше опыта, я поняла бы, почему сэр Чарльз забрал меня из монастыря. Мне следовало еще тогда сообразить, что он отказался признать меня своей дочерью, что репутация и положение в обществе ему дороже собственного ребенка. Знай я все это раньше, меня бы не постигло такое горькое и внезапное разочарование».

Из своего печального опыта она сделала неожиданный вывод: самодовольный негодяй Фермор заслуживает не большего презрения, чем прочие представители его пола. Таковы все мужчины, решила она, из-за них стало необходимым существование монастырей, ибо хоть в малой степени напоминай мужчины святых, порядочным женщинам не пришлось бы прятаться от них за высокими стенами и крепкими замками.

Фермор был порочен, ему, наверное, еще не раз предстояло выступить в роли соблазнителя; но Мелисанда помнила, как он однажды сказал, что предпочитает быть не совсем законченным негодяем, нежели не вполне безупречным джентльменом. Возможно, она испытывала к мужчинам подобного типа большее влечение, чем к лицемерам, поэтому до сих пор вспоминала о Ферморе с некоторым сожалением. Теперь Мелисанда отдавала себе отчет в том, что самое счастливое время в доме Тревеннинга провела, когда была с ним. И если он подвержен пороку, то и она не столь уж безгрешна, ведь она наслаждалась его обществом, зная, что он помолвлен с Каролиной.

Как он был прав, когда сказал ей, что ее время прошло, как проходит время прекрасной розы. Ее час минул. Ей никогда больше не суждено с ним увидеться; и теперь, находясь на значительном расстоянии от соблазна, она вынуждена признаться себе, что, в отличие от благонравных монашек, хочет жить в расцвеченном яркими красками мире, дверь в который он ей приоткрыл, делить с ним заманчивые восторги и радости.

Даже теперь еще она с трудом могла ясно мыслить, припоминая дни между своим открытием и отъездом.

Тогда Мелисанда была в замешательстве, а находясь в замешательстве, обычно проявляла излишнюю поспешность. И ни за что не поверила бы в виновность Леона, если бы к тому времени благодаря Фермору и сэру Чарльзу не приобрела уже некоторые познания о мужчинах. Фермор всегда посмеивался над ее просто той. А сэр Чарльз?.. Разве она не была свидетельницей того, как, представ перед неоспоримыми фактами, он принимался лгать и изворачиваться, теряя весь лоск в этой недостойной борьбе за свою репутацию?

Возможно, она и сама, совершив неблаговидный поступок, не захотела бы этого признать; и, уж, безусловно, попыталась бы оправдать себя. Но отказаться от собственного ребенка! До этого она никогда бы не опустилась.

А Леон? Ей никак не удавалось забыть, с какой страстью он рассказывал ей о своей мечте. А на пути к вожделенному благополучию стоял этот мальчик. Мелисанда не могла поверить, что он заранее спланировал убийство Рауля. Нет, просто поддался соблазну под действием минутной слабости. Она была убеждена в этом и с предельной ясностью представляла себе картину происшедшего: бушующий ветер, сильный шторм и бегущий по пирсу ребенок – избалованный мальчишка, который привык идти туда, куда ему взбредет в голову, – которого волной смыло в море. Кинуться в бушующее море и попытаться спасти его означало бы для Леона подвергнуть риску свою собственную жизнь; оставить же тонуть – значило осуществить свои мечты. Так много денег было поставлено на карту. Она не могла изгладить из памяти его исказившееся от муки лицо, его готовность поверить в то, что о нем ходят разные слухи… когда он наверняка еще не знал, что люди и в самом деле начали перешептываться. «Qui s'excuse s'accuse», – как говорили сестры в монастыре. Кто оправдывается, тот себя обвиняет.

Через неделю после того несчастного случая несколько человек неоднократно видели, как он плавал в укромном месте.

Мелисанда была рада, что он уехал и ей не придется с ним снова видеться. Записку она ему написала краткую и по существу.

«Любезный Леон. Теперь я знаю, что вы умеете плавать. Вас видели за этим занятием. Какой же я была дурочкой! Слава Богу, я в вас разобралась. Соблазн оказался для вас слишком велик. Полагаю, вы поймете, почему нам не следует больше встречаться.

Мелисанда».

Она все объяснила Каролине и попросила их обоих – и ее, и сэра Чарльза – ни при каких обстоятельствах не сообщать Леону, где она находится.

Мелисанда отдавала себе отчет, что боится увидеть Леона, боится, что он попытается воззвать к ее жалости и, как многие другие, взяться устроить ее будущее. Нужно убежать от Леона, спастись любой ценой.

Теперь ей предстояло окончательно порвать с прошлым. Как причудлива жизнь. Совсем недавно она жила бок о бок с сестрами в монастыре, где день ото дня повторялось одно и то же. А теперь вдруг чья-то неведомая рука переносит ее в новое, непривычное ей существование. Совершенно новая жизнь, новые люди со своими заботами и радостями.

Только вчера она простилась с миссис Соади, мистером Микером и другими слугами, с Каролиной, Фермором и сэром Чарльзом. Все они вышли ее проводить, и у нее возникло ощущение, что эти люди, так же как и она сама, были уверены, что никогда больше с ней не встретятся.

Вскоре после того печального происшествия, когда она поведала сэру Чарльзу, о чем сплетничает прислуга, он вызвал ее к себе в кабинет. Держался он сурово, сдержанно, почти неприязненно. Рассказал, какие сделал по поводу нее распоряжения; ей предстояло отправиться в салон модистки и научиться портновскому ремеслу. Мелисанде это будет очень полезно, а миссис Кардинглей – весьма достойная дама – присмотрит за ней и обучит многим полезным вещам.

Вопросов Мелисанда задавать не стала, интереса не выказала. Девушка не могла дождаться, когда же сэр Чарльз закончит, и она сможет уйти.

Перед отъездом сэр Чарльз предложил ей деньги, которые она сначала высокомерно отвергла, но мгновенно поняла, что сглупила. Надо их взять – уж помочь деньгами-то он наверняка ей обязан! – и бежать, куда глаза глядят.

– Но они ведь, знаешь ли, могут тебе в дороге понадобиться, – настаивал сэр Чарльз.

– У меня есть деньги, я кое-что успела скопить.

Он заискивающе улыбнулся:

– Возьми, пожалуйста. Я очень огорчусь, если ты откажешься.

Тогда она смягчилась и приняла деньги.

Поезд, замедлив ход, остановился. Встрепенувшись, Мелисанда огляделась по сторонам. Вот она и в Лондоне. Девушка вышла на перрон из вагона первого класса, и ей предложил свои услуги носильщик. Она заметила табличку: «Обслуживать пассажиров третьего класса носильщикам запрещается». Ее пробрала дрожь. Вот очередное напоминание, что у нее гроша нет за душой.

– Меня встречают, – сказала она носильщику.

Дотронувшись до фуражки, он отсалютовал Мелисанде, и не успела она двинуться с места, как к ней поспешно подошла какая-то женщина. Совсем маленькая и, как показалось Мелисанде, своим скукоженным лицом и юркими горящими глазками похожая на ведьму.

– Могу поспорить, вы мисс Сент-Мартин, – приветствовала ее ведьма, изображая на сморщенной физиономии дружелюбную улыбку.

– Да.

– Значит, вы наша пташка. Я Полли Кендрик. Пришла вас встречать.

– Полли Кендрик? Но я вас не знаю.

– Нет, конечно, вы ждете мадам Кардинглей. Но ма дам редко выходит из дому и послала меня вас встретить.

– А, понимаю…

– Так, значит, вы иностранка. Мадам мне рассказывала. Образованная барышня из Франции. И какая хорошенькая! Держу пари, вы у наших девушек всех поклонников отобьете!

– У ваших девушек?

– Да, у нас большая компания. Ну что же мы здесь стоим? Мадам прислала за вами экипаж. Эй, ты, – обратилась она к носильщику, – возьми у дамы багаж. Ну, пошли. Вы ведь из самого Корнуолла ехали, да? И со всем одна? Надеюсь, вас никто не пытался похитить. Вот забавно бы получилось… не успей вы добраться до ма дам… правда?

Мелисанда улыбнулась; чем-то эта женщина сумела вызвать ее расположение. Наверное, оживленным интересом, показывающим, что Мелисанду здесь ждут.

Они сели в экипаж, и кучер взмахнул кнутом.

Полли Кендрик болтала без умолку:

– Вот теперь я вас хорошенько разглядела. Бог мой, какая вы красавица! Мадам вы понравитесь. Она питает слабость к хорошеньким девушкам. – Полли слегка толкнула Мелисанду локтем. – Да и я тоже. Мадам говорит, что видит в них отражение собственной юности; она сама когда-то была красавицей. А мне, по ее мнению, они нравятся потому, что я такой никогда не была. Такая уж наша мадам – рассудительная и большая умница. В жизни никого умнее не встречала. Да уж верно, и не встречу. Мадам о вас позаботится. Всему научит. Она будет от вас в восторге… а остальным придется поостеречься. Вот потеха-то будет. Наша мисс Женевра, голубоглазая, как невинное дитя, и мисс Люси, фигуристая такая… У них теперь будет соперница. Но такова жизнь. Не может же всегда быть по-твоему. Так как же вас по имени величают?