Виктория Холт - Мелисанда

Монастырь Пресвятой Девы Марии стоял на склоне холма высоко над городом – близкий и в то же время недоступный. Подобно суровому часовому, он взирал с высоты на прихотливые изгибы реки, которая несла свои воды к подножию холма. Мощные стены, сложенные из толстых гранитных плит, казалось, должны были служить грозным предупреждением любому захватчику. Монастырь царил над городом, словно крепость, и свысока поглядывал через реку на убогий полуразвалившийся особняк, напоминая высокомерного аристократа, брезгливо шарахающегося в сторону при виде грязного попрошайки.

Следует напомнить, что и великолепный монастырь, и старый дом были построены задолго до того, как наступили дни правления веселого короля Франсуа. Они оба еще помнили, как король проезжал по берегу реки. Жизнерадостный монарх любил прекрасные здания ничуть не меньше, чем красивых женщин, и прелесть то да еще великолепного особняка привела его в восторг так же, как и очарование местных девушек. Он приказал сделать несколько пристроек к особняку, чтобы он стал еще величественнее, а потом долго развлекался с городскими красавицами, пока, наконец, не пресытился и одним и другими. Тогда король уехал.

Как любила повторять мать настоятельница монастыря, с тех пор в особняке царили дьявольский разгул и все возможные пороки. Теперь от него уже почти ничего не осталось, так, жалкие развалины – груды камней тут и там, остатки некогда мощных стен, почти развалившаяся каменная площадка, где в незапамятные времена, должно быть, устраивались пикники. Год назад один англичанин, бродя среди этих руин и карабкаясь по ветхим остаткам лестниц, сломал ногу и был вынужден провести не одну неделю в гостинице Лефевра, к величайшей своей досаде и к вящей выгоде самого хозяина Лефевра. Да, поистине руины старого особняка на одном берегу и монастырь на другом смотрели друг на друга как Порок и Добродетель. И это, как не раз говорила мать настоятельница вверенным ее попечению юным неопытным созданиям, хороший урок всем тем, кто взирает на горделиво уходящие вверх стены монастыря Пресвятой Девы Марии с другого берега, из-за развалин особняка.

Местные крестьяне привыкли жить под аккомпанемент колоколов монастыря Пресвятой Девы. Колокол будил их, возвещая о начале нового дня, колокол звал их ко сну, призывая оставить до завтра все дневные труды. На рыночной площади часто можно было видеть укутанные в длинные черные балахоны фигуры монахинь, которые еще не дали окончательный обет, – они торговали овощами и фруктами с монастырских огородов, но не только, особенно прелестны были вышивки, сделанные руками сестер. Монахинь хорошо знали в городе. Сестра Тереза, к примеру, была такой же известной фигурой, как и местные старики, которые часами сидели в трак тире, без конца вспоминая давно минувшие дни, когда во Франции бушевала революция и мостовые города были красны от пролитой крови.

«Добрый день, сестра Тереза!» – так приветствовали ее даже совсем крохотные дети, которые едва ковыляли на неокрепших ножках, а она, оборачиваясь, пристально вглядывалась в детские личики и одаривала каждого малыша ласковым взглядом спокойных близоруких глаз. Она не была красива, к тому же спина ее давно согнулась из-за постоянной работы в саду. Кожа на лице покрылась морщинами и цветом напоминала кожуру ореха – все из-за тяжкого ежедневного труда. В городе поговаривали, что она, дескать, потому так пристально вглядывается в лица прохожих, что в те далекие годы, когда дни ее молодости еще не миновали, и она только-только приближалась к зениту своей женской судьбы, сестра Тереза лелеяла надежду, что ее воз любленный, разыскивая ее, вернется в город. Именно поэтому она и не давала обет, ожидая, что он приедет со дня на день. Но сейчас уже поздно было надеяться, что ее Жан-Пьер вернется, и диковинная манера пристально вглядываться в каждое лицо стала просто привычкой. Однако как ни странно, сестра Тереза так и не дала окончательный обет.

В монастыре сестре Терезе было доверено обучать послушниц – юных девочек, таких трогательно серьезных, преисполненных сознания важности выбранной ими стези, – и горожане все до одного умилялись, когда она вела их по улицам, словно строгий пастух кротких, невинных овечек. День за днем она готовила их для жертвоприношения, которого сама, однако, не стремилась разделить с ними! Именно так и сказал когда-то Арман Лефевр; но он был простой, грубый человек, бездельник и богохульник, все дни напролет просиживавший в своем кабачке, готовый пить с каждым, кому не лень, и предоставивший своей многострадальной жене заботу о том, чтобы у них был кусок хлеба и крыша над головой.

Каждый день, незадолго до полудня, детишки унылой цепочкой тянулись в город по узенькой тропинке, которая бежала вдоль берега реки, а потом возвращались во главе с сестрой Евгенией, сестрой Марией или старой Терезой, словно маленькие сгорбленные старушки, даже не помышлявшие о том, чтобы сбросить с ног сабо и порезвиться в воде, ибо это было строжайше запрещено. Сердобольные городские кумушки при виде этого печального зрелища роняли слезу и называли девочек не иначе как les pauvres petites.[1]

Англичанин, который жил в гостинице и проводил время с Арманом за стаканом вина, обычно провожал их взглядом.

Этот англичанин был высок ростом, с изысканными манерами, словом, настоящий лорд, как говорили в городе, хоть сам он и называл себя просто Чарльзом Адамом, что заставляло почтенных супругов Лефевр только недоверчиво покачивать головой. Они были непоколебимо уверены, что все это не больше чем маскарад или какой-то розыгрыш. К тому же им в руки попал носовой платок англичанина со странными метками – «Ч. Т.» вместо «Ч. А.». Он настоящий лорд, шептались они между собой, истинный аристократ вроде тех, которых они не раз имели удовольствие видеть, пока не наступили черные дни террора, а с тех пор их и вовсе не осталось, хотя сейчас во Франции снова был король – слабый и тучный Луи-Филипп. Мадам горделиво утверждала, что ей достаточно одного взгляда, чтобы узнать настоящего аристократа. И, как сказала эта достойная женщина своей кухарке Мари, если мсье милорду угодно хранить в тайне свой маленький секрет, так это только делает его еще более очаровательным в ее глазах, ведь за всем этим кроется какая-то романтическая история, – мадам готова была поклясться в этом!

Выглянув из маленького окошка под самой крышей, мадам обнаружила мужа в компании англичанина. «Да, – подумала она, – Арман всегда был законченным лодырем, но порой и его лень на пользу делу». Да и по правде сказать, было не так уж много людей, способных выдерживать его бесконечную болтовню. Этот довольно-таки надоедливый старикашка, однако, мог в любую минуту с точностью сказать, когда и в каком семействе города запищит новорожденный младенец, а уж кипящую вокруг него жизнь созерцал как истинный знаток, и так явно наслаждался тем, что всегда находится в курсе дела, что было невозможно не разделить с ним эту почти ребяческую радость.

Но вот со стороны монастыря раздался колокольный звон, и на улице появились les pauvres petites. Их вела сестра Тереза, рядом с ней семенила сестра Евгения. Черные одеяния сестер развевались вокруг них словно зловещие крылья какой-то диковинной птицы – точь-в-точь две черные вороны с взъерошенными ветром перьями.

Мадам с жалостью взглянула на детей – какими хорошенькими они могли бы быть, если бы не эта уродливая темная одежда! Все знали, как трудолюбивы святые матери и как они искусны в любых рукоделиях, но – увы! Бедняжки, видимо, в своей святой простоте просто не представляли себе, как должна выглядеть детская одежда!

Мадам подавила тяжелый вздох. Перед ее мысленным взором встали лица обоих сыновей и единственной дочери – все они теперь обзавелись своими семьями и давно упорхнули из родительского гнездышка.

В самом конце унылой цепочки плелось крохотное создание – очаровательное непослушное дитя, чье нежное личико в форме сердечка, освещаемое прозрачны ми зелеными глазами, всегда согревало теплом сердце мадам. Сколько же лет было маленькой Мелисанде? Говорили, что тринадцать. Правда, в некотором отношении она казалась намного старше своих лет, а во многом была сущим ребенком – то прелестная юная женщина, то шаловливое дитя.

Мелисанда уныло тащилась в самом хвосте шеренги. Как-то раз она замешкалась, остановилась переброситься парой слов с сидевшим в лодке парнишкой, и сестра Мария страшно рассердилась. Страдала ли девочка от этого? Мадам оставалось лишь надеяться, что бедных крошек не наказывают, когда они греются в теплых солнечных лучах или робко пытаются поиграть с другими детьми. Ведь эти старые святоши способны усмотреть страшный грех в том, что любая здравомыслящая мать сочла бы просто детским озорством.

Они уже поравнялись с гостиницей и прошли как раз неподалеку от столика, за которым сидел Арман, болтая с англичанином, в этот момент что-то пристально разглядывавшим на земле. Мадам то и дело украдкой бросала взгляд в их сторону. Она заметила, что маленькая Мелисанда, потихоньку стащив с ног сабо, сунула их под мышку. Вдруг один из деревянных башмаков выскользнул у нее из рук и откатился прямо к ногам англичанина.

Он молча поднял его. Мелисанда покинула шеренгу и робко подошла к нему, протянув руку за своим башмаком. Англичанин поднялся, выпрямившись во весь рост, и протянул ей сабо.

Искушение было слишком велико. Мадам не смогла удержаться – она высунулась из окна и прислушалась.

Мелисанда, подняв очаровательное личико, с видимым удовольствием вглядывалась в англичанина.

– Мне было жарко, – спокойно объяснила она, – вот я и сняла сабо.

Мадам пришло в голову, что в эту минуту прозрачные глаза девочки похожи на маленькие озерца, наполненные холодной чистой водой, в которой отражается зеленая листва деревьев.