Григол Робакидзе - Меги. Грузинская девушка

Девушка стояла, погрузившись в глубокое раздумье. Она смотрела на знакомые ей с детства поля, в которых, казалось, все элементы еще пребывают в состоянии первородного брожения. Они, правда, уже познали резкое, сладостно-жуткое прикосновение животворящего дыхания, но их еще не тронула последняя, завершающая печать: «Да будет так!». Может быть, это объясняется тем, что Понт Эвксинский не дает земле окончательно превратиться в земную твердь, не переставая пропитывать ее своим влажным духом?! Задумчиво глядя на родные нивы, девушка размышляла о незнакомце, но еще больше о белом соколе с желтым полумесяцем вокруг шеи. Вдруг во дворе раздался чей-то сильный голос:

— Меги!

Это была Цицино, мать девушки, высокая, сильная женщина, не старше тридцати пяти лет.

— Что-нибудь случилось, мама? — спросила Меги.

Цицино подошла к дочери. Мать и дочь походили друг на друга как две капли воды. Только волосы у Цицино были другие — иссиня-черные с фиалковым отливом. Красота ее могла поспорить и спорила с красотой дочери.

— Что случилось, мама? — повторила Меги.

— Твоя лошадь захворала!

— Какая?

— Джондо!

Меги вздрогнула. Джондо была ее любимая лошадь. Незнакомец и его сокол тут же были забыты.

— Что с Джондо? — спросила она взволнованно.

— Не знаю. У нее какой-то недуг.

Меги повернулась, чтобы бежать в конюшню.

— Ее там уже нет. Я отвела ее к Уту. Может быть, ты хочешь привести ее обратно? Тебе незачем так волноваться.

Но Меги уже потеряла покой. Не ответив матери, она убежала, обеспокоенная и рассерженная. Через полчаса она уже была у цели. Ее подруга Бучу, дочь дворянина Одишария, вышла ей навстречу. Она была ростом с Меги, но чуть стройнее ее, черноволосая, с агатовыми глазами.

— Ах, это ты, Меги!

— Как здоровье Джондо?

— Уту, наверное, уже поставил ее на ноги.

Показался Уту. Он служил исцелителем животных в доме Одишария. Это был мужчина очень низкого роста, худощавый и жилистый. Глаза на его лице карлика напоминали высохших, блеклых ос. Он мало говорил, и какая-то сила исходила от него. Его зубы истерлись все до одного, как у старой лошади. Меги забросала его вопросами.

— Что с моей лошадью? Что с Джондо?

— Ничего, — ответил Уту, и усмешка заиграла на его губах. — Сухожилия растянуты. Я уже пустил ей кровь и натер ноги мазью… Но лошадь хороша… Очень хороша… — немного погодя добавил он. И ушел, чтобы привести ее.

Меги и Бучу последовали за ним. Лошадь была привязана к небольшому дубу. Это была кобыла черкесской породы, красно-бурой масти, без единого пятнышка, словно выкупанная в йоде. Увидев хозяйку, лошадь заржала и стала бить правым передним копытом землю. «Она в хорошем настроении», — подумал, улыбаясь, Уту.

Меги подошла к лошади и погладила ее по шее. И в самом деле животное было радо хозяйке. Есть что-то прекрасное в том, что человек и животное узнают друг друга. Две чуждые по своей сути стихии сближаются и чувствуют внутреннее сродство между собой. Не оттого ли радость при их встрече? И не в этом ли причина смутной, безграничной, ни с чем не сравнимой тоски животного? Может быть, ему от рождения свойственно неосознанное и неизъяснимое влечение к человеку? Уту загадочно улыбнулся, глядя на девушку и лошадь. Он был полон земной мудрости. Исцелитель животных отвязал поводья и взял лошадь за голову. Вдруг лицо его исказилось, и он стал произносить какие-то странные заклинания. Как неясные обрывки первобытного хаоса, они проникали в ухо лошади. Сам заклинатель не понимал этих слов, но они были полны живой жизни. Это были не истертые, засохшие и бессильные разменные слова, монеты повседневности, а чеканные, выразительные образы. Аошадь ободрилась. Наблюдательный глаз заметил бы призрачную, едва уловимую улыбку на ее морде, длившуюся не более доли секунды. Но какой-то ужас был примешен к этой улыбке, подобной наилегчайшему дуновению «terror antiqqus». Лошадь подняла голову и уродливо зевнула. Поодаль висел на колу ограды череп лошади: согласно древнему обычаю голые черепа, прогнившие кости, в которых пауки плетут свои сети и в трещинах которых водятся змеи, оскал зубов, наводящий ужас — все это верные средства от дурного глаза. Глядя на этот череп, понимаешь, почему в Апокалипсисе, в этой жуткой книге преследуемого злым духом поэта, так страшен белый конь, на котором летит всадник Смерть. И снова призрачная улыбка на морде лошади, которая, возможно, лишь померещилась, как последний ужас. Но улыбка эта исчезла вместе с новым зевком животного.

Заклинатель сделал свое. На земле лежал железный инструмент, использованный им для кровопускания.

Уту удалился.

— Ты не встретила Джвебе с каким-то незнакомцем? — спросила Бучу подругу.

«Опять этот незнакомец…»? — подумала Меги, ничего не ответив.

Бучу продолжала:

— Они собирались на перепелиную охоту.

Снова молчание.

— Незнакомец, говорят, абхаз, — сказала Бучу. — pro зовут Астамур Лакербая. Отец сказал мне, что он гостит у княгини Дадиани.

Меги и теперь не нарушила молчания.

Она вдруг вскочила на неоседланную лошадь и спросила:

— Когда ты зайдешь к нам, Бучу?

— Может быть, завтра утром, — ответила подруга с некоторым удивлением. Такой сконфуженной она еще не видела Меги.

— Прощай! — крикнула Меги и ускакала.

Кобыла Меги и в самом деле была исцелена. От ее прежнего недуга не осталось и следа. Лошадь неслась во весь опор. Были ли то заклинания знахаря или же волнение хозяйки передалось животному? Когда Меги доскакала до открытого поля, она приметила вдалеке обоих всадников. Это были Джвебе и его друг Астамур Лакербая, как его назвала Бучу. «Какое красивое имя! — подумала Меги. — Астамур! Как чудесно это звучит!..» Ее глаза цвета морской волны вдруг загорелись, и, словно морской волной, ее захлестнуло неизведанное доселе дерзкое чувство. Меги пустила лошадь в карьер по направлению к всадникам. Она промчалась мимо молодых мужчин как опытная наездница, достойная дочь своей матери Цицино. Мужчины поначалу были немало удивлены. Но уже через считанные мгновения и они пустили своих коней в галоп, вслед за юной амазонкой. Волна неожиданного вызова передалось не только мужчинам, но и их коням. Разгоряченные, они мчались во весь опор, но впереди их была гнедая Джондо. Прижавшись головой к гриве Джондо, девушка — белокурый кентавр — вихрем неслась по полю. Как драгоценную добычу, уносила лошадь наездницу. Меги отдалась чувству безбрежной дали, и Джондо мчалась, охваченная диким порывом. Кто догнал бы их? Взмыленная лошадь вихрем влетела во двор.

— Что с тобой, Меги?! — крикнула мать.

— Видишь, Джондо поправилась.

Разгоряченная, вся в поту, она спешилась. Цицино взглянула на лошадь, потом на дочь. Ее наметанный глаз наездницы ликовал. Ноздри Джондо нервно раздувались. Но и ноздри девушки дрожали. Мать заметила это, и в ее сердце закралась тревога: обе, лошадь и наездница, были необычайно возбуждены. Но разве волнение Меги не было гораздо сильнее возбуждения лошади?

— Уту просто волшебник… — сказала Цицино.

Подошел Нау и увел Джондо.

На балконе дома появилась Меники — няня Цицино. Это была пожилая женщина лет за шестьдесят. Но она бы смертельно оскорбилась, если кто-нибудь из мужчин не почувствовал бы в ней женщину и не дал бы ей это понять каким-нибудь образом в ее присутствии: словом, жестом или интонацией. Она когда-то была красивой. Теперь же ей приходилось пускать в ход все колдовства и средства косметики, чтобы избежать разрушительного действия времени: басму для бровей, хну для волос — ту самую хну, которую, по свидетельству Клеменса Александрийского, впервые применила колхидянка Медея. Для лица она приготавливала особую мазь из жженых ракушек и еще чего-то таинственного, что она скрывала от всех. Оспа оставила на ее лице загадочные следы, хотя и не очень заметные. А чтобы они не бросались в глаза, Меники замазывала их тонким слоем таинственной смеси. Она редко смеялась и никогда не плакала, боясь, что морщины выдадут ее возраст. Так же редко она улыбалась, но в улыбке ее было нечто, внушавшее страх. Она никогда не уставала ухаживать за собой и проводила за этим занятием не менее трех-четырех часов в день. Между неумолимым временем и обладательницей стареющего тела завязалась борьба не на жизнь, а на смерть, в которой победа пока оставалась за женщиной. Меники обладала исключительным даром колдовства, способным перехитрить саму природу. Она еще уверенно и прямо держалась в седле и была, несмотря на свой возраст, все еще женщиной… Как! Превратиться в старую ведьму? Нет! Нет! И еще раз нет! Меники не сдавалась. Она была весьма далека от того, чтобы стать старой ведьмой. Но волшебницей она была. Она знала секрет целебной силы растений, камней, кореньев и семян. Ей были ведомы таинственные слова и имена. Она была искушена в магических заклинаниях. Вся Мегрелия боялась ее глаз, излучавших зеленый свет, ее твердого, колючего взгляда. Она любила Цицино больше, чем свою дочь, а Меги — больше, чем Цицино. Когда она увидела разгоряченную девушку, ее опытный глаз распознал первое волнение крови юного девичьего тела. Меники улыбалась. Цицино еще раз бросила взгляд на дочь. Меги потупилась от смущения.

Легким воздушным покровом опускался вечер на землю, становясь все плотнее и темнее. Издалека донесся шум деревни и замер. Тихо шелестя, пробуждался лиственный лес. Не появилась ли там на дубе птица феникс? Но нет, ведь полночь еще не наступила. Меники, Цицино и Меги приветствуют мегрельскую ночь. Меги с отсутствующим взглядом молчит, Цицино ушла в свои мысли, Меники рассказывает. В шелесте лиственного леса роится множество древних историй. Меники рассказывает… Чужестранцы вошли на кораблях в устье реки. Они видят замок царя и тенистую рощу, там огромный дракон охраняет дуб, обвив ствол своим чешуйчатым телом. На шишковатых ветвях дуба висит Золотое Руно. Плакучие ивы и боярышник в белом цвету увидели там пришельцы…