Прошло несколько месяцев. Меги почувствовала себя беременной. Тогда, на мельнице, все-таки случилось непоправимое. Позор облекался в пятно во плоти, обретавшее жизнь. Меги испытывала такое отвращение к своему собственному телу, что ей иногда хотелось выплюнуть себя из самой себя. Она доверилась Цецилии. Княгиня посоветовала ей избавиться от плода, но Меги, предпочитавшая избавиться от самой себя, не согласилась с княгиней. Однако помощь пришла неожиданно скоро. Однажды вечером после того, как Меги подняла тяжелый груз, она выкинула мертвого ребенка. Князь торжествовал: выкидыш был для него неопровержимым доказательством невиновности жены. Меги скоро оправилась, но пережитое подтачивало ее сердце. И все-таки, несмотря ни на что, она порой чувствовала себя девушкой, целомудренной, ничем не запятнанной.

О выкидыше скоро узнал весь княжеский дом, и слух о нем дошел до деревни. Меги сгорала от стыда. Молодой князь стал приставать к ней пуще прежнего. И тогда она решила навсегда уйти из Гурии. Цецилии не хотелось отпускать от себя полюбившуюся ей девушку, ставшую ей почти подругою. Но Меги ничто и никто уже не могли удержать. Тайком, доверившись лишь княгине, она покинула дом Эристави.

ПРИЗРАК ЛУНЫ

Меги снова дышала ароматом трав влажной мегрельской земли. Ее тоска по матери была так сильна, что она уже не боялась рассказать ей и о своем позоре, и о пережитых кошмарах. Она начала воспринимать свою судьбу как нечто закономерное и само собой разумеющееся. Она шла медленно, погруженная в свои мысли. Вдали послышались звуки «Челы» мегрельской аробной («Чела» означает по-мегрельски «буйвол»). Сердце ее радостно забилось. Она зашагала быстрее, нагнав скоро пару буйволов, запряженных в арбу. Они шли нехотя, меланхолично, и песня молодого погонщика тоже была грустной. Когда Меги приблизилась к нему, он прервал песню. На арбе сидела женщина с девочкой лет десяти. Девочка спала, положив голову на колени матери. Женщины обменялись приветствиями, и незнакомка предложила Меги место рядом с собой. Разговор не получался. Меги стала приглядываться к ребенку. Он спал, время от времени всхлипывая во сне. Вдруг девочка громко надломленно вскрикнула: казалось, будто зазубренный нож перерезал ее сон. Глаза матери наполнились слезами. И она поделилась с Меги своим горем: у девочки было осложнение после воспаления мозговой оболочки. Предчувствуя приближение приступа, она сникает, умоляя родителей не оставлять ее одну. И жалобно, душераздирающе плачет. Бедное дитя силится подавить слезы, молит о помощи, но помочь не может никто. Кошмар душит ребенка, плачущего почти не переставая в течение всего дня. От постоянной боли девочка не находит себе места, пока ее, обессиленную, измученную, не коснется своими крылами всемогущий сон и не закроет ей веки.

— Куда ты везешь ее? — спросила Меги.

— В деревню Цкепи, — ответила женщина.

— К банщику?

— Нет, я хочу показать ей там картину… — Может быть, она ей поможет.

— Картину? — Меги подумала, что речь идет о чудотворной иконе.

— Говорят, в Цкепи какая-то девочка страдала такой же болезнью, — продолжала мать, — однажды, когда эта девочка плакала, она вдруг увидела эту картину и сразу же и навсегда исцелилась. Рассказывали потом, что девочка просто-напросто не могла оторвать глаз от картины.

Мать при этом ласково посмотрела на свою дочь. Девочка уставилась на нее отсутствующим взглядом. Ее тельце сотрясалось от судорог. На распутье женщины расстались. Меги еще долго думала о больной девочке, но не переставала думать и о своей судьбе. Сколько тяжелых испытаний выпало на ее долю! Казалось, она уже испила чашу горести до дна. И все же, как знать, не страдала ли мать этой больной девочки неизмеримо больше, чем она, Меги? От одной этой мысли на душе у нее сразу посветлело и потеплело. Она шла через родные поля. Смеркалось. Огромная бледно-красная луна появилась на небе. Меги присела на траву, решив еще немного подождать и отдохнуть. Ей хотелось появиться дома, когда луна окутает мегрельские нивы своим спокойным, мягким сиянием. Какая будет радость для всех, какое счастье!

Меги погрузилась в сладостную мечту.

Она видит перед собой маленькую хижину, скромную, уединенную. Вокруг ночь, тишина. Люди сидят у очага. Тихо догорает огонь. Сказка только что кончилась. На лицах слушателей печаль. Все думают о бесследно пропавшем: на охоте, в море или на войне. В эти тихие мгновения все вспоминают о нем без слов, и также без слов обмениваются мыслями. В душе у каждого теплится крошечная надежда: может быть, он еще жив, может быть, не погиб. Каждый из них верит, верит втайне, но твердо, что вдруг откроется дверь и появится он, любимый, желанный. Тихо догорает огонь. На лицах людей печаль и вера в невозможное.

Так или почти так представляла себе Меги свое возвращение. Она встала и решительно зашагала по направлению к родному дому. Мягким, опаловым светом светила луна. Меги слышала учащенное биение собственного сердца. Она шла, как в бреду, но отчетливо воспринимала все, что ее окружало, что попадалось на пути. Наконец показался ее дом. В неописуемом волнении вошла Меги во двор. Она зашаталась, и ей пришлось прислониться к стволу орехового дерева, чтобы удержаться на ногах. В доме было тихо, темно. Даже собаки дремали. Войти сейчас же в дом, разбудить мать, разбудить Меники, ошеломить их! Меги в порыве радости сделала еще один шаг к дому и тут же остановилась, как вкопанная: на балконе сидела ее мать, и кто-то целовал ее колени. Неужели Нау? Уж не призрак ли это луны? Сердце Меги лихорадочно заколотилось, но она не могла сделать ни шагу. Цицино сидела спиной к Меги, но дочь узнала мать. Ее пальцы играли в волосах раба, точно лаская прирученного зверя. Страдания разожгли страсть Цицино. Нау на миг поднял голову и тоже окаменел: неужели Меги? Он хотел было вскрикнуть от неожиданной радости, но не издал ни звука. Стыд и страх отразились в застывшей судороге. Не привидение ли это?

Он опустил голову, и она, казалось, застыла, колено Цицино сразу же ощутило это.

— Что с тобой? — спросила его госпожа. Нау наконец осмелился поднять голову, но Меги уже исчезла.

— Ты что, онемел? — спросила его еще раз Цицино, уже не скрывая своего раздражения. Нау молчал. Он смог издать лишь какой-то неясный звук, похожий скорее всего на рычание безобидного зверя. Цицино оттолкнула его от себя, как собаку, и встала.

Меги, не оглядываясь, выбежала со двора. Теперь она знала, что для нее все потеряно безвозвратно. Что, собственно, произошло? Как будто ничего особенного: чувственное желание, избравшее для своего удовлетворения раба. Но Меги не могла до конца постичь происшедшее. Она была готова снова один за другим пережить все ужасы, выпавшие на ее долю, чтобы только не видеть этот, последний. Цицино, боготворимая ею мать… Нет, нет… Теперь она уже не думала о больной девочке. Ей самой приходилось страдать еще больше. Может быть, и ей стоило пойти в Цкепи, чтобы найти утешение в чудодейственной картине?..

ДВОЙНИК

Прекрасен правый берег Техури. Вдоль него тянется гряда холмов, усеянных тихими, уединенными усадьбами. Здесь находится и Накалакеви. Это слово означает буквально: «место, где когда-то был город». Это развалины древнего города Аэя, о котором упоминает еще Геродот и который позднее Страбон назовет «археополисом». Здесь стоит украшенная великолепными фресками церковь эпохи Юстиниана. Ее своды выложены огромными квадрами. Недалеко от церкви расположена цитадель с потайным ходом, ведущим к реке. Немного ниже по течению реки высится старинная усадьба с двухэтажным домом и длинной, широкой террасой, начинающейся у самого берега моря. В середине двора могучие широколистые платаны, дубы и ореховые деревья образовали плотный шатер. За этой усадьбой, у подножья конусообразного холма начинается деревня Цкепи. На вершине холма можно видеть увитые плющом развалины высокой башни, которая была когда-то частью крепости мегрельских князей.

Женщина с больным ребенком въехала во двор азнаура Кордзая. Во дворе уже стояло много повозок с тентами. Здесь царило оживление. Со всех концов Мегрелии, Гурии, Сванети и Имерети сюда съехались больные. Это были одержимые навязчивой идеей, виттовой пляской, эпилептики, заики, страдающие любовной тоской, помешанные, словом, целое сборище душевнобольных. Все они терпеливо ждали исцеления. Их поддерживала вера, вера в чудо: если даже все уже потеряно, все же где-то на земле, возможно, есть еще крошечный луч надежды, сулящий облегчение. За этот созданный мечтой и обретший в возбужденном сознании почти осязаемую плоть лучик надежды цеплялись больные, но еще больше — их близкие. Случаев магического исцеления было немало. Азнаур Кордзая, практичный и ловкий человек, сумел извлечь пользу из того случая с больной девочкой, о котором рассказала Меги женщина на арбе. В сущности, в этом случае не было ничего сверхъестественного. Девочка уставилась на портрет девушки, красота которой повергла ее в изумление, и успокоилась на короткое время. Родные девочки приписали картине чудодейственную силу, ибо человеческая природа нуждается в том, чтобы счастливый исход болезни или несчастья объяснить чудом — даже в том случае, если оно лишь мнимое. Слух о чудесном исцелении быстро распространился, возбудив множество людей. Кордзая купил эту картину на ярмарке в Сенаки. Но чтобы еще больше подчеркнуть ее чудодейственность, он рассказывал, что приобрел ее у какого-то итальянца, которому он в городе Поти оказал дружескую услугу. Молодую женщину, изображенную на картине, он называл «Девой Марией», хотя многих настораживал тот факт, что она была без младенца. Однако вера в чудо не нуждается в доказательствах. Портрет стал для Кордзая источником дохода. Ему приносили яйца, сыр, шерсть, привозили овец, кур и голубей. Больные и сопровождавшие их близкие могли видеть картину лишь в час захода солнца. Таково было требование Кордзая, которое никто не мог объяснить. Портрет был выставлен под кроной тысячелетнего дуба. Люди уже собрались, и с немым восхищением уставились на картину, когда среди них вдруг появилась девушка. Никто сначала не обратил на нее внимания.