Астамур продолжал стоять на коленях, как вкопанный, медленно начиная понимать причину бешенства девушки.

— Это неправда, неправда… — пробормотал он растерянно.

Но Меги уже не слушала его. Она резко отвернулась от Астамура, показавшегося ей таким жалким, и действительно уже не любила его в эту минуту. Она вся дрожала от отвращения к коленопреклоненному. Она пошла прочь, мрачная и неприступная, жестокая и страшная. Абхаз еще долго стоял на коленях. Его подбородок дрожал.

Острая боль, будто стрела, насквозь пронзила юную грудь Меги. Она лишь теперь окончательно осознала, что и вправду убила свое дитя. Дрожь сотрясала ее тело, лицо стало еще мрачнее. Она оглянулась, чтобы позвать на помощь отца мертвого ребенка, но его уже не было на месте.

Безучастная ко всему, шла Меги, ничего не видя перед собой. Ее ноги не ощущали под собой землю. Ей казалось, что это была не она, а какая-то другая, незнакомая ей женщина. Даже имя свое она вспомнила лишь с трудом. Словно медуза, плыла она по неведомым волнам. Ее пустой, погасший взор скользил по залитой солнцем равнине. Блики солнца в кроне деревьев ей уже не напоминали, как прежде, светящиеся пятна леопардовой шкуры, а скорее струпья отвратительной сыпи. Меги казалась себе прокаженной, запятнанной. Ей хотелось плакать, но слез у нее не было, ей хотелось кричать, но она задыхалась. И все же крик, сдавленный крик был в ее волосах, в ее светлых косах. Волосы терзали девушку, тяжелые, волнистые косы душили ее. Она достала нож и отрезала их.

Как долго сдерживаемый крик вырывается на свободу, так облегченно вздохнула Меги, освободившись от кос. Но она не могла заставить себя бросить их. Будто ставшие плотью лучи солнца, извивались они вокруг кисти ее руки. Они были прекрасны, но печать преступления лежала на них. Рука Меги задрожала: не были ли эти косы она сама, девушка по имени Меги? И она пошла дальше, понурив голову.

Вдруг Меги увидела то дерево, под ветвями которого она тогда промчалась на своей лошади. Она вспомнила себя, ту девушку Меги. Имя «Меги» прозвучало как-то странно и незнакомо. Она подошла к дереву, взглянув на нижний сук, на котором висела прядь ее волос, застрявшая в тот день. Меги вдруг охватил страх. Широко раскрытыми глазами уставилась она на прядь волос. Как близка была смерть от нее в тот денк, и почему она не взяла ее? Но ведь сук на месте. Волосы обвились вокруг него. Они манят, они зовут. В смертельный яд превратились мысли. На суку висели концы срезанной веревки. Здесь, наверно, дети качались на качелях. Мозг девушки вдруг окутал густой туман, тело превратилось в крик, тщетно ищущий выхода на свободу. Как дикая кошка, Меги прыгнула на дерево. Она села на сук, сделала петлю из кос и привязала к ней концы веревки, после чего обеими руками взялась за сук, опустила вниз тело и просунула голову в петлю, страстно желая избавиться от самой себя.

Но было бы это избавлением?

Как в звездный час, ее посетило мгновение, в течение которого проходит тысячелетие. Меги вся была зрение, каждая часть ее тела превратилась во взор, направленный внутрь. Этот всепроникающий взор скользил по неведомым, бесконечным просторам. И вдруг она увидела: когда-то, давным-давно жила на свете девушка, задушившая своими собственными косами родное дитя, или ей лишь показалось, что она задушила его? Эта девушка побежала в поле, отрезала мучившие ее косы, подошла к дереву, привязала отрезанные косы к суку, сплела из них петлю, просунула в нее голову… Меги не могла смотреть дальше. Сквозь хаос узнала она в этой девушке себя самое. Рука конвульсивно схватилась за сук… Еще одно мгновение, не менее страшное. Меги смотрит в будущее, в далекие тысячелетия: та девушка снова подходит к дереву, и, как кошмарный сон, повторяется тоже самое, за исключением последнего движения. В ужасе Меги видит: та девушка оглянулась так же, как и она… Страх охватил ее. Еще немного и она отпустила бы сук. И вдруг что-то светлое, словно быстрый солнечный луч, прошло через ее сознание…

Девушка вытянула голову из петли и спрыгнула. Ее ноги вновь ощутили под собой землю. Ужасное рассеялось. Словно проклюнувшийся из скорлупы птенец, вышла Меги из страшных глубин на волю. Она пошла, все дальше удаляясь от того дерева, боясь оглянуться. Ей казалось, что она окаменеет, как жена Лота, если оглянется. Меги еще была полна печали, но печаль ее посветлела. Глаза видели вновь солнечные крендельки сквозь листву деревьев и уже не было ощущения гноящейся сыпи. Вечер таял в багрянце. Меги взглянула на свою тень: и она удлинилась. Ее шаги были легки, как в царстве теней. На глаза навернулись слезы. Меги плакала. Она оплакивала себя.

УМИРАЮЩАЯ ЖЕМЧУЖИНА

Меги шла через широкое поле. Перед небольшим холмом она остановилась. Подобно расплавленной руде, разливался закат. Девушка посмотрела вдаль: кроваво-красный диск солнца тускнел. А если он погаснет совсем? — подумала она и вздрогнула. Далеко на горизонте, над горами Аджарии, плыли облака, но они казались неподвижными. Пылающий диск солнца посылал им свои огненные лучи. Взгляд Меги впитывал все цвета и оттенки неба: от темного пурпура граната до светло-оранжевого и далее до бледно-желтого и отливающего опалом перламутра. Эти цвета чередовались, чтобы в конце концов превратиться в спокойный матовобелый цвет. Небо очистилось, посветлело, стало почти осязаемым. Словно белые лебеди, чьи головы терялись в бесконечности, проносились по небу облака. Но иногда казалось, что они стоят на одном и том же месте. Беззвучная мелодия пространства. Меги вбирала ее в себя всеми порами своего тела. Предел бесконечности. Во вселенной рушились образы и среди них — образ Меги.

Диск солнца погас. Уныние и мрак разлились по Земле. И Меги была сумрачна. Она напоминала умирающую жемчужину. Где та прекрасная незнакомка, на чьей груди она вновь оживет? Меги вдруг вспомнила о своем портрете и ускорила шаги, чтобы увидеть Вато.

Художник в последние дни стал реже показываться в доме амазонок. С каждым днем он становился все нелюдимее. Он построил себе хижину недалеко от дома Цицино, под склоненными, будто зеленый шатер, ветвями старого дуба. В этой хижине он жил и работал, питаясь медом, хурмой и пшеном. Люди избегали его. Работу над портретом он продолжал и уже не сомневался, что закончит ее. Ему казалось, что он подошел к той грани, когда портрет обладает собственной силой, способной дать художнику все необходимые штрихи и цвета, как бы предначертанные свыше. Но порой какая-то мутная волна накатывала на него. Вато любил свое произведение, но он любил и Меги. Он любил ее, может быть, даже еще больше, чем портрет. Страсть подтачивала его, но в глубине души он знал: если желание будет удовлетворено, то погибнет любовь.

В эту минуту, когда он думал о Меги, она вдруг оказалась перед ним. Это был ее первый визит к нему, Вато, немало удививший его.

— Меги, ты?..

Меги молча с мрачным лицом приближалась к нему. Ее взгляд, выражавший безумие и тоску, испугал Вато.

— Что случилось? — спросил он с тревогой в голосе.

— Я пришла посмотреть на картину.

— Это правда? — спросил обрадованный художник. — Идем, идем…

К стене хижины была прислонена лестница. Меги стала подниматься по ней первой. Вато вдруг увидел ее обнаженное колено, похожее на колено Дианы, приготовившейся к прыжку, и почувствовал, что укрощенное пламя в любое мгновение может вырваться на свободу. С затаенным дыханием он волочил свое взбудораженное тело, как улитка раковину.

— Вот она!..

Вато сдернул покрывало с мольберта, и перед Меги предстал вдруг в окружении тонких штрихов, передававших вечерние сумерки, чудесный портрет девушки. Портрет изображал ту самую девушку, которую она оплакивала: она стояла среди высокой кукурузы, доходившей до ее плеч. Зеленые, непроницаемые тона местами сгущались, переходя в цвет ляпис-лазури. То было время перед заходом солнца. Колыхалось кукурузное поле, зеленые волны окружали девушку, тянулись к ней, словно к добыче. Тяжелый лист в виде ящерицы прижался к юной груди, то ли лаская ее, то ли в неистовой страсти. В правой руке у девушки был стебель, извивавшийся как бы от боли. Она стояла с гордо поднятой головой, во весь рост, и волнистые волосы ее горели на фоне необозримого изумрудного поля. Благодаря редкому искусству, которым владеют лишь иранские мастера, тона здесь были смягчены: мерцающий блеск волос напоминал тот не поддающийся точному определению красный цвет дубового листа, который иногда находишь осенью — единственный среди множества опавших листьев. Полуоткрытые глаза — будто влажные египетские изумруды, но увлажнены они не от счастья. В пещере они засветились бы. Их взор парил над всем, и стоило человеку, смотрящему на эту картину, заглянуть в эти глаза, как перед ним исчезало все прочее. Мысль портрета тут же менялась. Кукуруза уже не тянулась к девушке. Твердость линий исчезала, и покой опускался на картину, как ночь опускается на острова южных морей. Но в этом покое было что-то от печали кочевников. Тишина, нарушенная неожиданно вспорхнувшей птицей, — вот что уловила здесь кисть художника. Волшебство исходило от картины, будто сквозь бездонную тишину сочилась слеза.

При виде портрета печаль; наполнявшая Меги, немного посветлела. Может быть, умирающий жемчуг еще можно оживить? Вдруг ей стало холодно и страшно.

— Прикрой ее! — приказала она художнику.

— Она прекрасна, не правда ли? — спросил Вато.

— Да, — равнодушно ответила Меги. Но мысли ее были уже далеко.

— Но ты прекраснее… — робко добавил художник.

Меги увидела огонь в его глазах, который не понравился ей. Она чуть вздрогнула, глядя отсутствующим взглядом во двор. Сумерки сгущались. Вато не отрывал взгляда от Меги, но она, казалось, не замечала его. Он, обычно неразговорчивый, говорил теперь много и лихорадочно. Слова его были бессвязны, мысли рассеянны. Однако спокойный взгляд девушки словно не воспринимал его волнения.