Тушеной печени у меня еще было достаточно. Я нажарила к ней картошки, с чесноком, как любил Стас. Потом сбегала за квасом и овощами. Мне никогда не нравилась окрошка, но муж ее очень уважал в жаркие дни. После того, как все приготовила для окрошки, испекла еще быстрый пирог с творогом, который Стас тоже очень любил, и заварила чай с бергамотом. Вытереть пыль с мебели и привести в порядок пол было делом недолгим, и после уборки я уселась в комнате в любимое кресло с электронкой в руках, надеясь погрузиться в чтение. Но отвлечься и успокоиться не получалось. Мысли всячески пытались убежать в сторону, но я с упорством возвращала их назад. Получалось, что я не столько читала, сколько боролась с собой. Именно в этот момент треснуло старое зеркало.

То, что я назвала маминым дневником, по большому счету таковым не являлось. Это была специальная книга для записи кулинарных рецептов, в нарядном переплете. У нее была твердая обложка из бордового кожзама с золотым тиснением и твердые листы мелованной бумаги, собранные на стальной спиральке. На первых листах каждого раздела: «Салаты», «Блюда из мяса» и тому подобное – действительно были записаны рецепты, и довольно много. В конце книги, где находились листы для заметок, этих самых заметок тоже было написано приличное количество: и как выводить пятна с обивки мягкой мебели, и как чистить столовые приборы, и каким составом лучше укреплять волосы, и каким полоскать горло при затяжной ангине. Написано это было вовсе не маминой рукой, а бабушкиной. Неужели это бабушка спрятала за старым зеркалом свою книгу? Ну не из-за рецептов же! Я пролистнула многочисленные «Блюда из мяса» и после них напала на те записи, ради которых эта книга, видимо, и была сохранена. Записи, не имеющие никакого отношения к кулинарии и ведению домашнего хозяйства, делала мама. У нее был крупный и смешной детский почерк, который невозможно было спутать ни с чьим.

Ее записи не были дневниковыми. Они велись бессистемно и отрывочно. В них не было имен, фамилий и даже обозначения города, в котором происходили описываемые события. Дат не было тоже, только дни недели. Я бегло просмотрела все. Было понятно, что между записями протекали не только дни или месяцы, но даже годы. Менялись инструменты для письма: сначала мама писала фиолетовыми школьными чернилами советской поры, потом шариковой ручкой. Цвет пасты был разным, изменялся нажим и даже – слегка – почерк. Одно, похоже, оставалось неизменным – чувство огромной любви, которое испытывала мама. Во всяком случае, первые записи просто источали любовь.


Среда.

Я влюбилась в него сразу. Нет! Не так! Сначала я не поняла, что влюбилась. Как можно сразу определить то, что никогда не случалось прежде? Конечно, мне нравились некоторые одноклассники, однокурсники, сослуживцы и просто знакомые молодые и не очень молодые люди, но у меня никогда при виде симпатичного мужского лица не перехватывало дыхания, и поэтому я сначала решила, что просто поперхнулась. Смешно, конечно, но я даже принялась откашливаться. Потом поняла, что это мне не поможет, поскольку дыхание все равно сбивается, когда я смотрю на этого человека. Чтобы не смотреть, я отвернулась к окну. Когда мы подъехали к нужной мне остановке, я поспешила к выходу из автобуса. Краем глаза я видела, что привлекший мой взгляд молодой мужчина тоже пробирается к выходу. Мысли, что он торопится, чтобы успеть за мной, не возникло, но у книжного магазина, куда я собиралась зайти, меня осторожно взяли за рукав. Я обернулась. Мои глаза встретились с глазами того мужчины, и я вдруг поняла, что пропала. Ничего особенного не было в этих глазах, в лице, во всем его облике, но этот человек был МОИМ! У меня опять перехватило дыхание. Я хлопала глазами и ничего не могла сказать. Похоже, что он тоже растерялся, но, поскольку проявлять инициативу положено все-таки мужчинам, он и начал ее проявлять. Я сразу согласилась пойти с ним в кино, даже толком не расслышав название фильма. Да и какая разница? Разве в фильме дело? Я фильм и не запомнила. Что-то из старинной английской жизни. Может быть, даже детектив. Во всяком случае, на экране стреляли. Мне казалось, я вздрогнула от выстрела, но, может быть, от того, что он взял меня за руку.


Пятница.

Лучше его никого нет. Вообще никого. Это так странно, потому что у меня всегда было много подруг, да и с мамой мы в самых близких отношениях. Но он лучше всех их, вместе взятых. Я могу сказать ему все-все! И только ему. Я чувствую его на расстоянии. Мне передается его настроение. А ему – мое. Он так говорит. Я знаю, что это правда.


Пятница.

Я очень люблю пятницы. Так получилось, что встречаемся мы чаще всего именно по пятницам. Ему так удобнее. А мне – как ему. В пятницу можно все. Можно снять одежду и прижаться к нему своей обнаженной кожей. Его кожа пахнет удивительно. Я сначала пыталась как-то определиться с этим запахом, вспомнить похожий, но оказалось, это невозможно: просто от него пахнет моим мужчиной. Видимо, я всегда знала, как должен пахнуть мой мужчина. От субботы к следующей пятнице я проживаю дни в облаке этого не заметного никому другому запаха. Он исходит от моей кожи. Исходящий от моего запястья тонкий аромат мужской кожи возвращает меня к прошедшему свиданию и заставляет с трепетом ждать следующего.


Пятница.

Он любит меня так же сильно, как я его. Он говорит мне о любви, но если бы даже молчал, я все равно была бы убеждена в этом. Он весь пропитан любовью ко мне. Каждая встреча – праздник. Он устраивает эти праздники. Делает мне подарки. Смешные и трогательные. И еще дарит цветы… Я вся в цветах. Мама спросила: «У тебя появился молодой человек?» Я кивнула. Она опять спросила: «Ты влюбилась?» Я опять кивнула, но… Влюбленность – она в прошлом… А я уже любила. А он – меня. Я уже была его женой. А он – моим мужем. Не перед людьми. Перед небом!


Я в настоящем раздражении захлопнула бордовую, тисненную золотом кулинарную книгу. Зачем мама прятала эти свои записи? Чтобы мы с Наташей их нашли, а после упивались бы ее рассказом о том, как сильно они с отцом любили друг друга? В этом никто и никогда не сомневался. Но Наташа тоже живет со своим Ильей душа в душу, и вряд ли мамины записи о любви поразили бы ее воображение. Что же касается меня, то мне эта родительская любовь – как острый нож… Ну нет у меня этого! Нет! Стоит ли тыкать меня носом в любовь чужую… Пусть и родительскую… Я тоже могла бы написать в какой-нибудь кулинарной книге: что, как только увидела Мая, сразу поняла, что он мой мужчина! Ну и что?! Этот мой мужчина моим никогда не будет! Я еще как-то могу вернуть Стаса… Может быть… Что-то он вчера был совсем квелым… Мама пишет, что отец из каждой встречи делал праздник. Может, и мне попробовать? А что? Тушеная печень с окрошкой у меня есть. Пирог есть. Может, сбегать за вином? Стас пьет в основном коньяк… Тогда за коньяком!

Я сорвалась с места, и через час у меня был очень романтически сервирован кухонный стол на две персоны. Я его накрыла скатертью, которую обычно стелю, когда к нам в гости приходит Наташа с семьей и еще в новогоднюю ночь. Скатерть блестящая, темно-бордовая, с редкими матовыми полосками. На ней очень торжественно смотрится белая посуда и свечи. Несколько неиспользованных тоже осталось с новогоднего праздника, и я поставила по золотистой витой свечке возле наших тарелок. Стас обедает на работе, но вечерняя окрошка будет… не столько для желудка, сколько для души… Уж на что я ее не люблю, однако тоже поем, чтобы, значит, вместе… Парадные столовые приборы из старого мельхиора, яркая коньячная бутылка, два пузатых фужера и салфетница с белоснежными салфетками удачно дополняли сервировку.

Потом я сменила постельное белье. Предыдущее было еще совсем не грязным, но так безжалостно смято после вчерашней ночи, что производило ужасное впечатление. Конечно, стирка и глажка пододеяльников мне не доставляла никакого удовольствия, но я решила, что буду почаще менять белье, чтобы ничто некрасивое и неаккуратное не могло испортить наши со Стасом ночи. В конце концов, стирает машина, а я уж как-нибудь напрягусь и поглажу. И все у нас будет прекрасно и душисто! Душисто? Точно! И я прыснула на подушки и одеяла немножко своей туалетной воды, которая очень нравилась Стасу.

Муж этим вечером пришел поздно. Я начала третий раз разогревать тушеную печень, когда наконец в замке повернулся ключ. Я тут же задернула шторы, чтобы в период белых ночей в кухне создался хоть какой-нибудь полумрак, и зажгла свечи. Поскольку наш коридор в эти самые белые ночи обычно освещался кухонным окном, первым делом Стас угрюмо спросил:

– Чего так темно-то?

– Так… – пролепетала я и предложила ему побыстрей вымыть руки.

Похоже, муж никак не мог предположить, что руки надо было мыть исключительно в гигиенических целях перед принятием пищи, потому что лицо его выражало настоящий испуг, когда он пришел на кухню с вытянутыми вперед мокрыми руками, вместо того чтобы вытереть их в ванной. Я дала ему полотенце, а он испугался еще больше, когда увидел свечи и новогоднюю скатерть.

– У нас будут гости? – с ужасом спросил он.

– Нет, это для нас… Захотелось, чтобы красиво…

– А-а-а-а… – протянул муж, бочком прошел к своему месту и сел на краешек стула, будто незваный гость на чужом празднике.

Я решила на этом не акцентироваться и налила холодного кваса в глубокие тарелки, куда уже были положены нарезанные овощи, зелень и колбаса, потом плюхнула в обе сметаны, сказала:

– Ешь! Твоя любимая окрошка! – и тоже взялась за ложку.

Стас изумленно следил за тем, как я зачерпнула ложкой окрошку и отправила себе в рот. Он даже скривился, так как предполагал, что это сделаю я, когда распробую ненавистное блюдо. Но я вполне искренне сказала:

– А что? В жару ничего… Зря я раньше не любила… Ешь, пожалуйста!

И Стас начал есть, не поднимая на меня глаз. Я вспомнила про коньяк и спохватилась: