— Ты мой друг, — уверенно говорю я, — поэтому я здесь.

Я хочу еще что-то добавить, нечто вроде того, что друзей не бросают, друзьям прощают ошибки, но все эти слова кажутся мне напыщенными и лубочно-красивыми, и я молчу. Да и к чему слова? Когда и так все ясно. Слишком ясно… Вот только неясно, как я буду жить дальше. Хотя буду. Куда я денусь? Этот путь каждый должен пройти до конца, до СВОЕГО конца. Его конец уже близок, он дышит ему в затылок или в лицо? И он знает об этом. И знает, что это знаю я. Мы оба знаем. И это знание является абсолютным. Конечным.

— Прости меня, — вдруг произносит он. — Прости за то, что я усомнился в тебе, что смог поверить, что ты способен на подлость, на предательство.

Я знаю, как трудно ему было произнести эти слова. Ему, который так не любил признавать своих ошибок и ни у кого никогда не просил прощения, даже если понимал, что был не прав.

— Почему же теперь ты мне веришь? — я не мог не задать этот вопрос. Слишком он был важен.

— Она написала об всем в своем дневнике, — ответил он.

И хотя имени он не называет, я отлично понимаю, о ком идет речь. Ему трудно произносить ее имя, потому что имя материально. И если он произнесет его вслух, то боль вырвется наружу и затопит все вокруг. А он должен держаться. Он не может себе позволить быть слабым и беспомощным даже сейчас. Даже на пороге смерти.

— В тот день, когда это случилось, я увидел оставленную на ее столе тетрадь. Это был ее дневник. Я понял это, когда начал читать его. Я понимал, что поступаю низко, что не должен этого делать, но не мог оторваться. Мне слишком важно было знать, что она думает, чем живет, чем дышит. Там было много всего… Я не стану все рассказывать. Но скажу главное — она написала о том, что раскаивается в своем поступке, что оклеветала тебя. Так она и написала — «оклеветала». Она собиралась мне во всем признаться, но не знала, как это сделать, боялась. Она была влюблена в тебя. Ты знал об этом?

— Да, — я кивнул. — Да, я знал.

— Почему ты мне ничего не сказал?

— Потому что я не…

Я не знал, что ответить. Вернее, знал, но не мог выразить словами. У меня вдруг ужасно разболелась голова. Все мысли перемешались, как овощи в салате. Дурацкое сравнение. Почему оно пришло мне в голову? Черт возьми, как здесь жарко! Или мне это только кажется? Я приложил руку к горлу, хотел ослабить галстук, но потом вспомнил, что сегодня я без галстука. Это привычка. А когда-то я терпеть не мог носить строгие костюмы. Предпочитал джинсы, свитеры, футболки. Впрочем, я и сейчас не люблю костюмы, но положение обязывает, что называется. Что за бред лезет в голову? Неужели я так боюсь посмотреть ему в глаза? Боюсь увидеть в них… себя, свое отражение.

— Ты сможешь простить ее? — спросил он, и я понял по его напряженному, изучающему взгляду, что этот вопрос очень важен для него.

— Я уже это сделал.

— Почему? Потому что она умерла?

Он все-таки смог произнести это слово вслух. И не вздрогнуть при этом, не закричать, не заплакать.

— Нет, не поэтому.

— Если бы она была жива, ты смог бы простить ее? Только не ври, — потребовал он.

— Да, — коротко ответил я.

Мой ответ был искренним. И он это понял. Я уже простил ее, в те минуты, когда…

— Скоро я встречусь с моей девочкой, — сказал он. — Я с нетерпением жду этой минуты. Она соскучилась без меня, бедная. Представляю, как ей одиноко и холодно там, под землей… Но я приду к ней и согрею ее, прижму к себе, и нам будет хорошо и уютно, как в детстве.

Должно быть, мой взгляд выразил замешательство, потому что он, криво усмехнувшись, пояснил:

— Не бойся, я не сошел с ума, хотя, признаться, мне бы очень этого хотелось. Безумие — это ведь тоже спасение от боли. Самое надежное спасение. Я понимаю, что несу бред, но я хочу верить в этот бред. Хотя бы немного. Иначе мне не выдержать. — Он снова прикрыл глаза и, помолчав, добавил: — У меня к тебе просьба. Поклянись, что исполнишь ее.

— Клянусь.

— Найди его. Найди этого подонка, который убил мою девочку! — Его руки сжались в кулаки с такой силой, что побелели костяшки пальцев. — Сделай все, чтобы найти его, и покарай самой страшной карой, слышишь?! Я должен сделать это сам, но боюсь, уже не успею. Сделай это за меня. Чего бы это тебе ни стоило. Ты сможешь?! — Он слегка приподнялся и впился в меня умоляющим взглядом. В его потускневших глазах мелькнула ярость и боль и луч надежды.

— Я сделаю это. Обещаю, — сказал я и накрыл его руку своей ладонью.

И он вдруг сжал ее с такой силой, что я почувствовал боль. Откуда взялась такая сила в его ослабевшем теле? Мы иногда развлекались армреслингом. Иногда он выходил победителем, иногда я. Чаще побеждал я. На моей стороне были молодость и спортивная подготовка. На его — опыт и вера в свои силы, упорство. Хорошее мужское слово. Он любил его употреблять. Черт возьми, почему я говорю о нем в прошедшем времени? Ведь он есть. Он жив. Он обессиленно откинулся на подушки. Этот порыв отнял у него последние силы. Он тяжело дышал, и лицо его было землисто-серым.

— Тебе нужно отдохнуть, — сказал я. — Сейчас я позову врача, тебе сделают укол. А я приду позже.

— Позже? — он усмехнулся и облизнул побелевшие губы. — Ты, конечно, придешь позже, в другой мир. И там мы с тобой встретимся. Поболтаем, попьем пивка. Весело проведем время, как ты считаешь?

Он вдруг подмигнул мне, и на мгновение я увидел в нем прежнего мэра, каким я его знал и любил. Сильным, насмешливо-грубоватым, уверенным в себе, любящим жизнь и все ее удовольствия. Любящий работу, спиртное, женщин. Женщин… я вспомнил о женщине, с которой он был последнее время и которую, как мне кажется, любил. Ее не было на похоронах Эльвиры и сейчас нет. Почему? Я задал ему этот вопрос. Он поморщился, как от зубной боли.

— Наталья… она для меня больше не существует. Ее нет.

— Но почему? Что случилось? Вы расстались?

— Мы разлетелись с хрустом и звоном, как осколки разбитого зеркала. Она изменила мне. Банальная пошлая история. Я застал ее с другим. Они не ожидали моего появления. Она оправдывалась, плакала, валялась в моих ногах, умоляла простить ее. Я не мог этого сделать. Она говорила, что ошиблась, что еще слишком молода и не понимала, что делает. Но это не было ошибкой. Это было предательством. Я ударил ее, несколько раз. Разбил губу, из носа потекла кровь. — Его лицо перекосилось от волнения.

Было видно, что эти воспоминания причиняют ему боль. Впрочем, эта боль растворилась в главной боли, которая заполнила собой все вокруг. И для другой боли просто не оставалось ни сил, ни пространства.

— Ты не можешь ее простить даже сейчас? — задал я вопрос и тут же прикусил губу, поняв, что выдал себя. «Даже сейчас» означало, что я верю в его скорый конец и принимаю его как данность, как неизбежность.

— Даже сейчас, на пути туда, я не хочу и не могу ее простить. Для меня она умерла раньше. Когда я застал ее в постели с любовником. Я вычеркнул ее из своей жизни. И не хочу больше слышать о ней. Пусть живет, но вдали от меня, не во мне. Я не хотел о ней вспоминать, но ты спросил, и я ответил на твой вопрос. И еще…

Он сменил позу и вытер со лба выступивший от напряжения пот. Я видел, что каждое движение дается ему с большим трудом и отнимает много сил.

— Я должен тебе это сказать. Я действительно был любовником Алины Вайзман. Мы были близки. Но в то же время бесконечно далеки. Эта женщина внушала мне сложные, противоречивые чувства. Я не мог с ней расстаться, но и быть вместе тоже не мог. В тот день, когда ее тело обнаружили в ее спальне, я был у нее. Я видел ее мертвой. Но ничего никому не сказал. Возможно, я повел себя как трус, но я не хотел, чтобы узнали о нашей связи. К тому же уже ничего нельзя было изменить… Эта женщина умерла молодой, как она и хотела. Больше всего на свете она боялась старости. Она сама мне в этом призналась, когда выпила лишнего. Правда, потом жалела о сказанном. Она не любила быть откровенной. Старость — единственное, чего она боялась. Смерть ее не страшила. Я должен был сказать тебе об этом раньше, сразу. Но не сделал этого. Так что можешь считать меня трусом.

Я хотел ответить, но в это время в палату заглянула врач, строгая женщина с усталыми глазами в белоснежном халате. Лучший врач-кардиолог. Именно она вытащила Анатолия буквально с того света после первого инфаркта.

— Заканчивайте разговор. Больному нужен отдых, — тоном, не терпящим возражений, произнесла она.

Для нее пациент не был мэром города, а его посетитель — главным прокурором. Их чины и положения в обществе не были для нее важны. Здесь она была главной, она устанавливала правила и тщательно следила за их выполнением. В больнице ее побаивались, но уважали. Она была врач, что называется, от бога. Поэтому я не стал с ней спорить. Во-первых, это бесполезно, во-вторых, я понимал, что моему другу и в самом деле нужен отдых.

— Прощай, — сказал он и протянул мне руку.

Я пожал ее и поправил его:

— Не прощай, а до свидания.

— Нет, — он отрицательно покачал головой. — Именно прощай.

— Я приду завтра, — пообещал я.

— Завтра уже не будет. Для меня не будет, — сказал он абсолютно спокойно.

Я хотел возразить, но передумал. Да и что я мог сказать? Все слова прозвучали бы фальшиво. Мы привыкли говорить друг другу правду в глаза, какой бы тяжелой она ни была. Это непременный атрибут мужской дружбы. Незачем делать ее приторно-сиропной. Я не хотел притворяться и врать накануне его ухода. Может быть, завтра и будет, но послезавтра не будет, это я понимал. Когда я уже стоял на пороге, он окликнул меня:

— Саша!

Я обернулся:

— Да?

— Исполни мою просьбу. Ты обещал.

Врач недовольно покосилась на меня. Я медлил уходить. Я стоял в дверях, словно не мог заставить себя переступить порог. Эти несколько шагов иногда труднее сделать, чем пройти длинный путь.