– Они говорят: он мой, и ты покорно отвечаешь: ладно-ладно, он твой, возьми его. Мне все равно. Ничто не имеет значения: ни еда, ни хлеб, ни жизнь, ни даже он, мне на все плевать. Я, Татьяна, способна уступить все, потому что не умею сказать «нет».

– Ох, Шура, – укоризненно вздохнула она. – И что ты такое…

Они замолчали, пока она протягивала карточки продавцу. На улице он отобрал у нее хлеб и понес сам. Она, сгорбившись, плелась рядом. Но он шел слишком быстро, и Татьяна за ним не поспевала. Ей пришлось замедлить шаги, но, увидев, что он и не думает сбавлять шаг, она остановилась.

– Что? – рявкнул он, оборачиваясь.

– Иди вперед, – отмахнулась она. – Не жди меня. Сил нет так бежать. Не волнуйся, я потихоньку добреду.

Он вернулся и протянул руку:

– Пойдем. Немцы тоже собираются отпраздновать седьмое ноября внеочередным налетом. И помяни мое слово, бомбежка до вечера не кончится.

Татьяна взяла его под руку. Ей хотелось плакать. Хотелось идти рядом. Хотелось немного согреться. Ботинки, подошвы которых были подвязаны бечевкой, протекали. Боль терзала измученное, разбитое сердце, которое бечевкой не свяжешь…

Они пробирались сквозь снег, упорно уставясь в землю.

– Я не отдала тебя другой, Шура, – вымолвила наконец Татьяна.

– Нет? – горько усмехнулся он.

– Как ты можешь? Я сделала это ради сестры, а ты изображаешь все так, словно я сделала подлость! Как только не стыдно?

– Стыдно. Ужасно стыдно.

Она крепче сжала его руку.

– Это ты должен быть сильным, но я до сих пор не видела, чтобы ты особо за меня боролся.

– Я каждый день борюсь за тебя, – возразил Александр, снова ускоряя шаг.

Татьяна немедленно дернула его за рукав и беззвучно рассмеялась: даже задор куда-то пропал, смытый вновь нахлынувшей слабостью.

– Ну да, если можно назвать борьбой женитьбу на Даше.

Но тут небо раскололось оглушительным грохотом, сопровождаемым пронзительным свистом. Только все заглушали тревожные сирены ее сердца.

– Сейчас, когда Дмитрий умирает и, можно сказать, сошел со сцены, ты вдруг осмелел! – воскликнула она. – Можно о нем не беспокоиться и позволять себе всякие вольности даже в присутствии моей семьи, а теперь ты вдруг приходишь в ярость из-за того, что давным-давно было и прошло. Ну так вот, я не желаю ничего слушать! Плохо тебе? Иди женись на Даше. Сразу станет легче!

Александр остановился и потянул ее за собой в дверной проем подъезда. И тут началось по-настоящему. Словно небеса разверзлись, и оттуда посыпались бомбы, бомбы, бомбы…

– Я не просил ее выходить за меня! – заорал он. – Я согласился жениться на Даше, чтобы отвадить от тебя Дмитрия. Или уже забыла?!

– Ах вот в чем состоял твой великий план! – завопила в ответ Татьяна, которую наконец затрясло от злости. – Так ты собирался жениться на ней ради меня?! До чего же ты заботлив, до чего человечен!

С каждым словом изо рта вырывались белые клубы. Татьяна схватила его за лацканы шинели и уткнулась лицом в грудь.

– Как ты мог? Как ты… – Она перешла на шепот. – Ты просил ее выйти за тебя…

Она крикнула это или прошептала?

Теперь уже непонятно.

Татьяна пыталась трясти его, но сил не было. Пыталась барабанить по его груди кулачками… но не выходило. Получалось только слабое похлопывание. Александр схватил ее и прижал к себе так крепко, что она задохнулась.

– О боже, что мы делаем? – заплакала она.

Он не отпускал ее. Она закрыла глаза. Кулачки так и остались лежать на его груди.

– Что случилось, Шура? Боишься за меня? Чувствуешь, что я скоро умру?

– Нет, – буркнул он, не глядя на нее.

– Представляешь, как я умираю? – не отставала она, отстраняясь и отходя в другой угол.

Александр долго боролся с собой, прежде чем выдавить:

– Когда ты умрешь, на тебя наденут белое платье с красными розами. А волосы рассыплются по плечам. Когда тебя подстрелят на твоей чертовой крыше или прямо на улице, твоя кровь будет похожа на еще одну красную розу, и никто не заметит, даже ты, когда будешь лежать на мостовой, слушая последние удары своего сердца.

– Но я ведь сняла платье, – выдохнула она, пытаясь проглотить застрявший в горле ком.

Александр повернул голову:

– Не важно. Подумай о том, как мало у нас осталось. Почти ничего. И вообще, почему мы стоим здесь? Пойдем домой. Нужно донести твои триста граммов хлеба. Пойдем.

Татьяна не двигалась.

Александр не двигался.

– Таня, к чему притворяться? Зачем? Ради кого? У нас остались минуты. И не слишком светлые притом. Все наносное ушло, растаяло, и, казалось, между нами не должно быть места фальши. И все же мы продолжаем лгать. Почему?

– Я скажу почему! Скажу, ради кого! Ради нее! Потому что она тебя любит. Потому что и ты захочешь дать ей утешение в те немногие моменты, которые у нее остались. Вот и все.

– А как насчет тебя, Таня?

Голос его снова сорвался. Он больше ничего не сказал, только смотрел на нее так умоляюще, словно хотел услышать что-то. Но она тоже молчала.

– А ты? Разве ты не хочешь утешения в последние оставшиеся моменты? – выговорил он наконец.

– Нет, – прошептала она. – Дело не во мне и не в тебе. Просто я могу вынести все. Она не может.

– Я тоже не могу.

Татьяна мгновенно вскинула глаза.

– Можешь! – настойчиво сказала она. – Можешь, Александр Баррингтон! Вынести все и даже больше. А теперь хватит об этом.

– Прекрасно. Я положу всему конец.

– Пообещай мне кое-что…

Он подозрительно взглянул на нее.

– Обещай, что не…

– Что именно? Не жениться на ней или не разбить ее сердце?

Крошечная слезинка скользнула по щеке Татьяны. Всхлипнув и кутаясь в телогрейку, она прошептала:

– Не разбить ее сердце…

Он ошеломленно вытаращился на нее. Она и сама не могла поверить, что сказала такое.

– Таня, не мучай меня.

– Шура, обещай.

– Одно из твоих обещаний или одно из моих?

– И что это должно значить?

– Ничего.

– Я не слышу обещания.

– Ладно, обещаю, если дашь слово…

– Какое?

– Никогда не надевать белого платья. Никогда не делиться хлебом. Никогда не лазать на крышу, иначе я обо всем расскажу ей. Немедленно. Ясно тебе?

– Ясно, – пробормотала Татьяна, думая, что он не слишком справедлив.

– Дай слово, – повторил Александр, хватая ее за руку и притягивая к себе, – что сделаешь все возможное, из кожи вон вылезешь, лишь бы выжить.

– Даю, – кивнула она, поднимая глаза, из которых струилось почти неземное сияние любви.

– Одно из твоих слов или моих?

– И что это должно значить?

Он сжал ладонями ее лицо.

– Если останешься жива, тогда клянусь, что не разобью сердце твоей сестре.

4

Наутро Татьяне пришлось одной идти в магазин. Она получила хлеб, килограммовую буханку, которая казалась легкой даже для нее, и уже хотела выйти, когда кто-то ударил ее по голове и по уху. Татьяна пошатнулась, беспомощно наблюдая, как подросток лет пятнадцати схватил хлеб и, прежде чем она успела сказать хоть слово, принялся жадно рвать его зубами. Глаза мальчишки были совершенно дикими, обезумевшими от голода. Остальные покупатели били его, отнимали хлеб, но он только уворачивался, продолжая жевать. Одна из продавщиц ударила его палкой.

– Нет! – крикнула Татьяна, когда мальчишка упал, как подстреленное животное, жалкий и злобный.

Не вытирая крови, капавшей из уха, Татьяна наклонилась, чтобы помочь ему, но он оттолкнул ее. Вскочил и ринулся к двери.

Продавщица, разумеется, отказалась дать Татьяне другой хлеб.

Сегодняшние карточки были уже отоварены.

– Пожалуйста! – молила она. – У меня семья.

– А что я скажу, если хлеба не хватит? За такое полагается расстрел! – покачала головой продавщица, хотя в глазах светилось сочувствие.

– Пожалуйста… Как я приду домой с пустыми руками?

– Не могу. Вчера расстреляли трех женщин за подделку карточек. Прямо на улице и оставили их лежать. По закону военного времени. Иди, милая, завтра придешь.

– Завтра приду, – пробормотала Татьяна, выходя.

Домой она идти не могла. И не пошла. Просидела в бомбоубежище, пока не пришло время идти на работу. Веры не было. Татьяна немного поспала в одной из холодных комнат. В столовой ей дали чуть-чуть бульона и несколько ложек каши. Она безуспешно искала Веру, потом сидела у постели умирающего солдата. Он спросил, уж не монашка ли она. Она покачала головой, но ответила, что он может сказать ей все.

– Мне нечего тебе сказать. Почему ты вся в крови?

Она попыталась было объяснить, но что тут было объяснять?

Татьяна думала об Александре. О том, как он постоянно стремился ее защитить. От бомбежек, от Дмитрия, от работы в больнице, тяжелой, грубой и неблагодарной. От развалин в Луге. От голода. Он не хотел, чтобы она дежурила на крыше. Не хотел, чтобы она ходила в магазин одна или без дурацкой каски, подаренной им. Просил, чтобы она постоянно умывалась и чистила зубы, хотя на них не было остатков еды.

Хотел одного.

Чтобы она выжила.

Это давало некоторое, пусть и слабое, облегчение.

Некоторое, пусть и слабое, утешение.

Разве ей недостаточно?

Вернувшись домой около семи, она застала всю семью в страшном волнении, а когда рассказала, что случилось, ее стали ругать за то, что не пришла сразу.

– Какой там хлеб?! Главное, ты жива! – повторяла мама.

Даша объяснила, что послала Александра искать ее.

– Прекрати это, Даша, – устало отмахнулась Татьяна. – Что, если его убьют? Я сама прекрасно доберусь.

Странно, что ее ни разу не упрекнули за потерянный хлеб.

Татьяна молча удивлялась до тех пор, пока не обнаружила причину. Все оказалось очень просто: Александр принес немного масла, соевых бобов и половину луковицы. Даша приготовила чудесное рагу, добавив ложку муки и чуточку соли.