Даша сказала, что у нее груди ссохлись, а Марина тут же вспылила. Какие там груди! Она мать потеряла! И отдала бы все, чтобы ее вернуть, не только какие-то груди!

Даша извинилась, но, прибежав в кухню к Татьяне, расплакалась:

– Танечка! Что мне делать? От моей груди одни мешочки остались!

Татьяна принялась растирать спину сестры.

– Ну, родная. Это еще не самое страшное. Держись, Даша. Пока еще все не так плохо. У нас осталась овсянка. Я сейчас сварю кашу.

После смерти тети Риты Марина по-прежнему каждый день ходила в университет, хотя профессора не читали больше лекций. Да и учебников не было. Хорошо, что немного топили, и Марина сидела в библиотеке, пока не приходило время спуститься в столовую, где давали нечто, гордо именуемое бульоном.

– Ненавижу бульон, – признавалась Марина. – Одна вода.

– Зато горячая, – утешала Татьяна, согнувшись около почти пустого мешка с сахаром. Зато у них еще была ячневая крупа. – Только не касайся ячки. Нам на ней тянуть весь следующий месяц.

– Но здесь не больше чашки! – ахнула Марина.

– Хорошо, что ячневую крупу нельзя есть сырой, – заметила Татьяна.

Но она ошибалась. На следующий день крупы стало меньше.

2

Город, как в свое время Луга, был засыпан листовками. Сначала листовки. Потом бомбы. Только в Луге была кое-какая еда и было тепло. Только тогда Татьяна во многое верила. Верила, что найдет Пашу. Верила, что война скоро кончится. Что все будет хорошо.

Теперь же у нее была одна слабая, но непоколебимая надежда.

Надежда на одного сильного, непоколебимого человека.

Листовки, летевшие с самолетов люфтваффе, кричали:

Женщины! Наденьте белые платья, чтобы, когда пойдете по Суворовскому за жалким кусочком хлеба, мы видели вас с двухсот метров. Тогда ни одна пуля и бомба не попадут в вас.

Надень белое платье и живи, Татьяна!

Вот что кричали ей листовки.

Татьяна подобрала одну за несколько дней до седьмого ноября, двадцать четвертой годовщины революции, принесла домой и небрежно уронила на стол. Там она пролежала до завтра, когда вернулся Александр, исхудавший, с осунувшимся лицом. Куда подевались веселые искорки в глазах, неизменная улыбка, жизнерадостность, обаяние, перед которым было невозможно устоять?

Все ушло.

Остался мужчина, который обнял Дашу и даже маму. Та тоже обняла его и всхлипнула.

– Как я рада тебя видеть, дорогой! Невыносимо было думать о том, как ты там, замерзший и промокший.

– Здесь посуше, но ненамного теплее, – ответил мужчина, который обнял стоявшую у стены бабушку. Она теперь постоянно держалась за стену, потому что не могла ходить без поддержки. – Зато можно отдохнуть, – продолжал мужчина, который чмокнул в щеку Марину и повернулся было к Татьяне, скованно державшейся у двери, но не смог заставить себя подойти и коснуться ее. Не мог, несмотря на то что его глаза не отрывались от нее.

Он всего лишь помахал ей.

Это уже что-то…

Помахал, повернулся и вошел в комнату.

Снял тяжелую от воды шинель, сел и попросил мыло.

Девушки принялись хлопотать возле него. Даша принесла кусочек хлеба, который он проглотил целиком. Марина жадно смотрела на хлеб.

– Завтра седьмое ноября, Саша. Есть чем праздновать? – спросила Даша.

– Принесу что-нибудь из казарм. Только завтра, хорошо?

– Как насчет сейчас? У тебя ничего нет?

– Я прямо с фронта, Даша. Ни крошки.

Татьяна поспешно выступила вперед.

– Александр, хочешь чая? Я заварю.

– Да, Танюша, пожалуйста.

– Я сама! – воскликнула Даша, исчезая.

Александр вынул папиросу, прикурил и протянул Татьяне.

– Давай, – тихо предложил он, – покури.

Татьяна, недоуменно хлопнув глазами, покачала головой:

– Ты ведь знаешь, я не курю.

– Знаю. Но курение заглушает аппетит.

Он вдруг осекся.

– Что? Почему ты смотришь на меня так? – И, слабо улыбнувшись, попросил: – Смотри… только смотри еще.

Татьяна не могла отвести от него ясных, светившихся нежностью глаз. Словно загипнотизированная, она подошла ближе и погладила его по спине.

– Шура, – прошептала она, – ты ничего не знаешь, верно? У меня уже давно нет аппетита.

Она отняла руку. Он сунул папиросу в рот.

Бабушка и Марина, переминаясь позади Александра, во все глаза смотрели на них, но Татьяне было все равно. Главное, что он сейчас стоит лицом к ней и загораживает ее от них.

– Саша, – попросила Марина, подплывая к нему, – почему ты мне не предложишь папиросу? Приглушить мой аппетит.

Александр молча вынул папиросу и вручил Марине. Та затянулась и ехидно бросила Татьяне:

– Уверена, что не хочешь закурить? Да еще такую папиросу, которая только что побывала у него в губах!

Александр устало повернулся к ней.

– Маринка, кури и оставь Таню в покое, – предупредил он, поднимая со стола нацистскую листовку. – Чтобы отпраздновать годовщину нашей революции, первый секретарь Ленинградского обкома Жданов пытается достать для детей хоть немного сметаны. Может быть…

Он снова осекся и пробежал глазами листовку.

– Что это такое?

– О, ничего, – отмахнулась Татьяна, подходя к столу.

Марина села. Бабушка прислонилась к стене. Татьяна распахнула пальто и показала Александру белое платье с красными розами. Тот побледнел.

– Это твое платье? – спросил он срывающимся голосом.

Только Татьяна стояла перед Александром.

Только Татьяна видела, что у него в глазах. Отступив от него, она едва заметно покачала головой, будто говоря: нет, прекрати, эта комната слишком мала для нас, прекрати…

– Да, это мое платье, – подтвердила она, оглядывая платье, висевшее на ней, как на вешалке, и запахивая пальто.

Вошедшая Даша ногой захлопнула за собой дверь.

– Саша, вот чай. Слабый, правда, но это все, что у нас осталось. Больше почти ничего, почти ничего… А что тут у вас происходит?

– Все в порядке, – заверил Александр. – Где вы взяли это?

Даша непонимающе уставилась на Марину. Та пожала плечами, словно говоря: «Будь я проклята, если знаю».

– Поэтому я и надела белое платье, – пояснила Татьяна. – Не хочу, чтобы в меня попали.

Александр вскочил так стремительно, что пролил на себя чай.

– Ты спятила? – заорал он на Татьяну, ударив кулаком по столу. – Совсем рехнулась?

Даша едва успела схватить его за рукав.

– По-моему, это ты рехнулся! Что ты на нее орешь?

– Таня! – снова загремел он, шагнув к ней.

Татьяна не отступила. Только недоуменно моргала.

Даша встала между ними и оттолкнула Александра.

– Да садись же ты! Что это с тобой? И почему ты вопишь?

Александр опустился на стул, не сводя глаз с Татьяны, которая пошарила за диваном, нашла старую тряпку и принялась вытирать лужу.

– Таня, – предупредила Даша, – не подходи к нему. Или через минуту он…

– Интересно, что я сделаю через минуту? – осведомился Александр.

– Не волнуйся, Даша, – тихо сказала Татьяна и, подняв пустую чашку, направилась к двери.

Но Александр схватил ее за руку.

– Таня, поставь чашку и пойди переоденься. – Он не разжал пальцев, только добавил: – Пожалуйста.

Татьяна поставила чашку.

– Таня, – прошипел Александр, впиваясь в нее глазами, – Таня, ты знаешь, что немцы делали в Луге? Ты же была там, помнишь? Они точно так же сбрасывали листовки на женщин и молодых девушек, рывших окопы и картошку. «Наденьте белые платья и платки, и мы будем знать, что вы гражданские лица, а в гражданских лиц не стреляют». Женщины поверили, многие надели белые платья, так что фашисты без труда могли их увидеть и хладнокровно расстрелять. Так гораздо легче определить цель!

Татьяна отняла руку.

– А теперь иди и переоденься. Надень что-нибудь потемнее. И потеплее.

Он поднялся.

– Я сам заварю чай. И, Даша, – холодно добавил он, – сделай одолжение, никогда не путай меня с теми, кто привык избивать твою сестру.


– Ты можешь остаться? – спросила Даша.

– Нет, нужно явиться в гарнизон к девяти.

Они поужинали супом с капустными листьями, заедая его тяжелым, как кирпич, черным хлебом и несколькими ложками гречки. Даже чай был без сахара. Зато для Александра нашлась рюмка драгоценной водки. Он спустился в подвал, принес дров и развел огонь. В комнате потеплело.

Татьяна блаженно улыбнулась. До чего же хорошо…

По одну сторону от Александра сидела Даша, по другую – мама. Марина стояла у него за спиной. Бабушка оставалась на диване. Татьяна забилась в самый дальний угол, глядя в свой желтоватый чай. Все собрались вокруг Александра, все, кроме нее. Она даже не могла подобраться ближе.

– Саша, – сказала мама, – до чего же, должно быть, трудно на фронте! Все время, с утра до вечера, думать о еде!

– Ирина Федоровна, хотите, открою маленький секрет? – Он заговорщически наклонил к ней голову. – На фронте я совсем не думаю о еде.

Мама погладила его по руке:

– Неужели никак нельзя вывезти из Ленинграда моих девочек? У нас совсем нет продуктов.

Качая головой и пытаясь высвободиться, Александр решительно ответил:

– Невозможно. Кроме того, я ведь даже не на Ладоге, а на Неве, веду огонь по германским позициям на другом берегу реки. В Шлиссельбурге. – Он передернулся. – Они не отступят. И не забудьте: озеро еще не замерзло, а баржи… В Ленинграде свыше двух миллионов жителей, и лишь нескольким сотням удалось эвакуироваться по реке. Берут только матерей с детьми.

– Все мы дети для своих матерей, – возразила Даша.

– Маленькие дети и их матери, – поправился Александр. – А вы все работаете, кто вас отпустит? Ирина Федоровна, вы и Даша шьете обмундирование для армии. Таня ухаживает за ранеными. Кстати, как ты там, Таня?

Он повернулся к ней. Она подошла к окну, подальше от стола, и равнодушно пожала плечами.