– Только не сейчас.

– А какая разница? – возразила мать. – И какое это имеет значение? Лучше уж сразу.

– Я согласна с Сашей, – вмешалась бабушка. – Ей так нужны силы. Этот удар просто с ног ее собьет.

Татьяна распахнула дверь:

– Что узнать? О чем вы?

Все как по команде смолкли.

Дашино лицо было залито слезами.

– Ох, Таня…

– Что «Таня»? Да говорите же.

Никто не ответил. Никто не смотрел на нее.

Татьяна переводила взгляд с бабки на мать, Марину, Дашу и наконец остановилась на Александре, пристально изучавшем кончик папиросы.

«Ну же, хоть кто-нибудь, посмотрите на меня! Александр, что ты стараешься утаить?»

Он поднял голову:

– Твой дед умер, Таня. В сентябре. Воспаление легких.

Поднос грохнулся на пол. Чашки разбились, и горячий чай выплеснулся на ноги. Татьяна встала на колени и принялась молча собирать осколки, что было, вероятно, к лучшему, потому что ни у кого не было духа сказать ей что-то ободряющее.

Она собрала все, подняла поднос и вернулась на кухню. И, уже закрывая дверь, снова услышала Александра:

– Ну что? Счастливы?

Татьяна, шатаясь, побрела к окну и, бездумно глядя во двор, схватилась за подоконник, чтобы не упасть. Здесь ее и нашли Даша с Александром.

– Солнышко, – шепнула Даша, подходя ближе и обнимая Татьяну, – думаешь, мне легче? Он ведь и мой дед. Мы все его любили. Невозможно смириться с тем, что его больше нет.

Татьяна тоже обняла сестру:

– Даша, это дурной знак.

– Нет, Танюша, что ты!

– Это дурной знак, – повторила Татьяна. – Похоже, дедушка умер, не в силах вынести того, что случится с его семьей.

Девушки повернулись к Александру, но тот молчал.

И почти не разговаривал до самого утра, когда они стояли в очереди за хлебом. Когда они уже шли обратно по набережной Фонтанки, Александр сунул руку в карман шинели и объявил:

– Завтра мне нужно возвращаться, Танечка. Но смотри, что я тебе принес.

Он протянул ей маленькую плитку шоколада. Татьяна взяла и даже сумела вымучить слабую улыбку. Но глаза ее были полны слез.

Александр взял Татьяну за руку и похлопал себя по груди:

– Иди сюда.

Она не помнила, сколько простояла, уткнувшись лицом в его шинель и горько плача…

* * *

Нога Антона не заживала. Легче Антону не становилось. Татьяна принесла ему квадратик шоколада. Антон съел, но без всякого удовольствия.

Она сидела у его постели. Обоим не хотелось говорить.

– Таня, – неожиданно спросил он, – помнишь позапрошлое лето?

Она поразилась слабости его голоса.

– Нет, – покачала головой Татьяна. Вот прошлое лето она помнила до мельчайших деталей.

– В августе, когда ты вернулась из Луги, мы с тобой, Пашей, Володей и Петькой играли в Таврическим саду в футбол. И ты пнула меня в коленку, чтобы отнять мяч. По-моему, в ту же самую ногу.

Его губы искривились в подобии улыбки.

– Кажется, да, – кивнула Татьяна. – Ш-ш-ш… лежи тихо. Ты поправишься, и, может, будущим летом мы опять пойдем играть в футбол.

– Да, – выдохнул он, стиснув ее руку и закрыв глаза. – Но не с твоим братом. И не с моими.

– Только ты и я, – пообещала она.

– И не со мной, Танечка, – прошептал он.

«Они ждут тебя, – хотела сказать она. – Ждут, чтобы снова поиграть с тобой в футбол. И со мной».

5

Обычно Татьяна уходила за хлебом ровно в шесть тридцать, чтобы, даже простояв в очереди около часа, вернуться к восьми, когда раздавался вой сирены, возвещавшей о налете. Но в последнее время она замечала, что либо бомбежки начинались раньше, либо она выходила позже, потому что три утра подряд, возвращаясь домой, она попадала под обстрел на улице Некрасова.

И только потому, что она обещала, клялась Александру, приходилось спускаться в подвал в ближайшем здании, прижимая к груди драгоценный хлеб и натягивая каску, которую он оставил ей и потребовал пообещать, поклясться носить ее при малейшем признаке опасности.

Хлеб, который держала Татьяна, вовсе не был вкусным, белым или мягким. Скорее сырым и тяжелым, но что за аромат исходил от него!

Полчаса она сидела под обстрелом тридцати пар глаз, пока откуда-то из темноты не раздался старушечий голос:

– Девочка, не поделишься хлебцем? Дай откусить.

– Это для моей семьи, – отбивалась Татьяна. – Нас пятеро, и все ждут меня дома. Что они будут есть, если я все раздам?

– Не все, девочка, – настаивала старуха. – По кусочку.

Но тут, на счастье, обстрел прекратился, и Татьяна, первой выскочив на улицу, помчалась стрелой.

Однако, несмотря на все усилия, ей не удавалось вернуться домой до того, как снова и снова слышался знакомый зловещий свист.

Выходить в десять было немыслимо. Татьяне нужно было успеть на работу: там ее тоже ждали. Может, Марине или Даше удалось бы действовать расторопнее? Мама с утра до ночи шила обмундирование – вручную, потому что машинки больше не было. Нельзя же посылать ее? Она не поднимает глаз от шитья, чтобы получать дополнительное питание.

Даша сказала, что не может ходить, поскольку и так стирать некому. Марина также отказалась, что было к лучшему. Она почти перестала ходить в университет, а свою порцию хлеба съедала немедленно. По вечерам она буквально требовала у Татьяны еды.

– Маринка, это несправедливо, – убеждала ее Татьяна. – Все мы голодны. Я знаю, это трудно, но нужно же держать себя в руках…

– Не все такие, как ты! И тебе удается держать себя в руках?

– Да, – кивнула Татьяна, поняв, что Марина имеет в виду не только хлеб.

– И тебе это удается. Действуй и дальше в том же духе.

Но Татьяна чувствовала, что силы тают с каждым днем. Она с трудом двигалась, и все же родные не уставали превозносить ее трудолюбие. Видимо, что-то было неладно в этом мире, где четыре женщины дружно считали успехом жалкие попытки держаться на плаву. Татьяну беспокоила не столько собственная медлительность, сколько то, что силы постепенно утекали, как вода в песок. Все усилия встряхнуться, быть бодрее, ускорить шаг встречали неожиданное сопротивление. Сопротивление ее собственного тела. Оно отказывалось встряхнуться, быть бодрее, двигаться энергичнее, и неопровержимым доказательством этого были немецкие бомбардировщики, которые ровно в восемь закрывали небо над городом, и два часа продолжались победный гул и грохот взрывов и падающих стен, нарушавшие покой мирного утра.

Солнце тоже поднималось в восемь. Татьяна шла в магазин и обратно в полутьме.

Как-то она брела по улице Некрасова и миновала человека, идущего в том же направлении. Высокий, немолодой, в шляпе…

И только сейчас до Татьяны дошло, что она давно уже никого не обгоняла. Люди шли не спеша, экономя силы. Либо она проворнее, либо он еще медлительнее.

Она остановилась и, повернувшись, успела заметить, как он сползает по стене и валится на бок. Татьяна вернулась к нему, чтобы помочь сесть. Он не двигался. Но она все же попыталась его посадить. Подняла шляпу. Немигающие глаза уставились на нее. Они оставались открытыми, как несколько минут назад, когда он еще шел по улице. Но сейчас незнакомец был мертв.

Татьяна в ужасе выпустила шляпу из рук и поплелась дальше. На обратном пути, чтобы не проходить мимо трупа, она решила пойти по улице Жуковского. Начался налет, но она уже ни на что не обращала внимания, тем более что в убежище легко могли отобрать хлеб. Что она сможет поделать одна против толпы?

Она ниже надвинула на лоб каску Александра и упрямо продолжала шагать.

Когда же рассказала родным о том, что видела на улице мертвеца, те остались равнодушны.

– А вот я видела посреди улицы дохлую лошадь, – объявила Марина, – и люди отрезали от нее куски. Каждый старался урвать побольше. Я тоже подошла, но мне не досталось.

Лицо мужчины, походка, дурацкая шляпа никак не могли выветриться из памяти Татьяны. Стоило закрыть глаза, как утреннее происшествие с новой силой всплывало в мозгу. Татьяна сталкивалась со смертью и раньше: Луга, гибель отца и Паши… Почему же все время думает об этом бессильно шаркающем по тротуару человеке?

Наверное, потому, что он умер на ходу, и хотя шел медленнее, чем Татьяна, но ненамного.

6

– Сколько банок тушенки осталось? – спросила мама.

– Одна, – вздохнула Татьяна.

– Не может быть.

– Мама, мы едим тушенку каждый вечер.

– Но этого не может быть, – повторила мама. – Всего несколько дней назад у нас было десять.

– Да, дней девять назад.

На следующий день мама снова подступила к Татьяне:

– А мука? Мука у нас есть?

– Да, с килограмм. Я пеку блинчики на ужин.

– Теперь это называется «блинчики»? – фыркнула Даша. – Мука с водой!

– Так оно и есть. Александр называет их «галетами».

– Неужели не можешь испечь хлеб вместо идиотских блинчиков? – потребовала мать.

– Хлеб? Но из чего? Ни молока, ни дрожжей, ни масла. И уж, конечно, ни одного яйца.

– Смешай муку с водой. Сухого молока не осталось?

– Три столовые ложки.

– Положи в тесто и добавь сахара.

– Как скажешь, мама.

Татьяна испекла на ужин лепешки с последним молоком и сахаром. К ним полагалась оставшаяся банка тушенки. Было тридцать первое октября.


– Что они кладут в этот хлеб? – возмутилась Татьяна, отламывая кусочек черной корки и заглядывая внутрь. – Что это?

Они дотянули до начала ноября. Бабушка лежала на диване. Марина и мама уже ушли. Татьяна рассуждала, пытаясь растянуть свою порцию. Идти в больницу не хотелось.

Даша безразлично пожала плечами:

– Кто знает? И какая разница? Он вкусный?

– Омерзительный.

– Все равно ешь. Или ждешь, что дадут белого хлеба?

Татьяна вынула что-то из мякиша, повертела и положила в рот.

– Даша, Господи, знаешь, что это?