– Я сама постоянно спрашиваю себя. И не только об этом.

Александр растерянно моргнул.

– Таня…

– Я не хочу говорить с тобой сейчас! – крикнула Татьяна, отступая еще на шаг. Глаза ее были полны слез, губы дрожали, но она все же сумела выговорить: – И вообще никогда!

– Таня, позволь объяснить…

– Нет.

– Хотя бы секунду…

– Нет.

– Таня…

– НЕТ!

Она подошла к нему, сжав зубы и не доверяя себе: слишком велико было желание ударить его. Кулаки непроизвольно сжались. Поверить невозможно, что она способна ударить Александра…

Он посмотрел на эти крошечные побелевшие кулачки и сказал грустно, неверяще:

– Ты обещала простить…

– Простить тебе, – прошипела Татьяна, не вытирая катившихся по лицу слез, – храброе и равнодушное лицо. – Она застонала от острой боли, казалось, поселившейся в ней навеки. – Но не храброе и равнодушное сердце!

И прежде чем он успел ответить или остановить ее, Татьяна вбежала в подъезд и одним махом взлетела по ступенькам.

Отец лежал на полу в коридорчике, все еще пьяный и без сознания. Мама и Даша плакали в комнате. Татьяна наспех смахнула слезы. Господи, неужели это никогда не кончится?

– Таня, что за ужас! – прошептала Марина. – Ты не представляешь, что наделал Александр. Взгляни на стену!

Она почти восторженно показала на валявшиеся на полу обломки штукатурки.

– Он сказал, что своим пьянством твой папа губит семью как раз тогда, когда нужен ей больше всего. Что он не выполняет своего долга по отношению к людям, которых обязан защищать, а не калечить. Надвигался на твоего отца, как танк! И кричал на весь дом: «Куда ей податься, если на улице в нее стреляют фашисты, а в доме собственный отец пытается ее убить!» Таня, его было невозможно унять! Он велел твоей матери положить отца в больницу! Сказал, что мать обязана заботиться о своих детях. Твой папа едва на ногах держался. Но все же попытался его ударить. Александр схватил его за плечи и швырнул в стену, а потом выругался, плюнул и выскочил за дверь. Как только не убил! Клянусь, я думала этим кончится! Не поверишь!

– Почему же, поверю, – протянула Татьяна.

Александр носил в сердце память о своем отце. О матери. О своей судьбе. Татьяна была единственной в мире, кому он доверял, поэтому она помогала ему нести этот крест. На какое-то мгновение она забыла о своих чувствах и думала только о нем и даже злиться стала меньше.

– Он лишился чувств от боли? – спросила Татьяна, садясь на диван.

– Скорее от страха. Таня, ты меня слышишь? У Александра было такое лицо, словно он сейчас прикончит твоего отца.

– Я слышу, – обронила Татьяна.

– О Таня, – шепнула Марина, очевидно, не желая, чтобы остальные догадались, – что вы теперь будете делать?

– Не пойму, о чем ты. Лично я собираюсь помочь папе.

Папа все еще не пришел в себя, и Метановы забеспокоились.

Мама предложила попробовать положить папу в больницу на несколько дней и дать как следует протрезветь. Татьяна посчитала, что это неплохая идея. Папа вот уже много дней не выходил из пьяного ступора.

Она попросила Петрова помочь отнести отца в Суворовскую больницу, при которой был вытрезвитель. На Греческой, где работала Татьяна, такового не имелось.

Все вместе они донесли отца до вытрезвителя, где его положили в одну палату с еще четырьмя пьяницами. Татьяна попросила губку и воды и обтерла лицо отца, а потом посидела несколько минут, держа его безвольную руку.

– Мне очень жаль, папа, – вымолвила она.

Он не ответил. Она посидела еще немного, настойчиво добиваясь ответа. Наконец он застонал. По-видимому, это означало, что он приходит в себя. Мутные глаза приоткрылись.

– Я здесь, папа, – повторяла она. – Я здесь.

Он слабо шевельнул головой.

– Ты в больнице, всего на несколько дней, – пояснила Татьяна. – Пока не протрезвеешь. Потом придешь домой, и все будет хорошо.

Он чуть сжал ее пальцы.

– Прости, что не смогла выручить Пашу. Зато все остальные живы и здоровы.

В его глазах стояли слезы. Губы чуть приоткрылись. С языка сорвался хриплый шепот:

– Это я во всем…

Татьяна поцеловала его в щеку:

– Нет, папочка. Во всем виновата война. Но тебе не стоит пить.

Он снова закрыл глаза, и Татьяна ушла.

Дома расстроенная Даша накричала на нее. Марина пыталась их помирить. Татьяна сидела на диване и молчала, воображая, что мирно беседует с дедом и бабушкой. Видя, что сестра не обращает на нее внимания, Даша вошла в такой раж, что попыталась ударить Татьяну. Марина едва успела перехватить ее руку:

– Прекрати! Она и без того изувечена! Неужели не видишь, что у нее с лицом?

Татьяна благодарно взглянула на Марину и хмуро – на Дашу, поднялась и направилась в другую комнату. Хоть бы лечь, заткнуть уши и ничего не слышать! И не видеть!

Даша схватила ее за подол. Татьяна увернулась, вскинула голову и холодно, твердо объявила:

– Даша, берегись, мое терпение не вечно! Замолчи и оставь меня в покое. Способна ты на такой подвиг?

Должно быть, Даша что-то поняла, потому что отпустила ее и больше не произнесла ни слова.

Ночью, лежа в постели, Марина погладила Татьяну по спине и прошептала:

– Все хорошо, Танечка. Все будет хорошо.

– Интересно, каким это образом? Нас бомбят каждый день, мы в блокаде, скоро начнется голод, папа никак не перестанет пить…

– Я не об этом, – возразила Марина.

– Тогда я не пойму, о чем именно, но прежде чем ты начнешь объясняться, советую хорошенько подумать.

Даши в постели не было.

Татьяна спала лицом к стене, положив руку на «Медного всадника», подарок Александра. Рубец на лбу пульсировал, набухая болью. Но утром стало немного лучше. Она смазала ранку йодом и пошла на работу, разукрашенная коричневыми пятнами.

В обеденный перерыв она вышла из больницы и медленно побрела к Марсову полю. Пейзаж, изуродованный окопами, было трудно узнать. По всему периметру были оборудованы огневые позиции. Само поле заминировали: теперь по нему не погуляешь. И ни одной скамейки. Единственное, что смогла сделать Татьяна, – постоять в нескольких метрах от арки, ведущей в Павловские казармы, и понаблюдать, как оттуда выходят смеющиеся курящие солдаты.

Она провела там с полчаса. Потом вернулась в больницу, думая о том, что ни бомбы, ни разбитое сердце не смогут стереть в ее памяти тот день, когда она, босая, шла с ним через жасминовый июнь по Марсову полю.

7

Этим же вечером, во время очередного налета, в больницу на Суворовском, где лежал отец, попали сразу три бомбы. Несмотря на все усилия пожарных, пламя не удалось сбить. Здание было выстроено не из огнеупорного кирпича, а из обмазанного штукатуркой лозняка, обычного материала начала восемнадцатого века, который использовался почти для всех строений того времени. Корпус больницы мгновенно рухнул и загорелся. Немногие успели выпрыгнуть из окон.

Отец, в свои сорок три года не обладавший большой подвижностью и хорошей реакцией и к тому же так и не протрезвевший до конца, даже не успел подняться.

Девушки вместе с матерью помчались на Суворовский, где с ужасом и бессилием наблюдали, как пылающий ад торжествует над пожарными, струями воды, ночью и несчастными жертвами.

Они даже помогали опрокидывать бесполезные ведра с водой на окна первого этажа, таскали песок с крыш окружающих домов, но все это было бессмысленными жестами отчаяния. Татьяна заворачивала обгорелые тела в мокрые простыни, привезенные из госпиталя на Греческой. Она оставалась там до утра. Даша, Марина и мама вернулись домой.

Спастись удалось жалкой горстке людей. Пожарные не сумели даже найти папино тело и не пытались оправдываться за свое бездействие.

– Взгляни, девочка, что тут творится, – бросил один из них. – По-твоему, можно кого-то отсюда вытащить? Сплошные уголья. Погоди, вот это остынет, и тогда все, чего бы ты ни коснулась, обратится в пепел. – Он рассеянно похлопал ее по плечу. – Иди-ка отсюда. Так, говоришь, отец? Гребаные фрицы! Товарищ Сталин прав. Не знаю как, но мы обязательно заставим их хлебнуть того, что они уготовили нам!

Медленно бредя домой, она вспоминала, как лежала под развалинами вокзала в Луге, чувствуя, что жизнь медленно вытекает из тех троих, под тела которых она заползла. Она надеялась, что отец так и не очнулся. Не страдал.

Дома она молча взяла карточки, все, кроме папиной, и пошла за хлебом.


Если жизнь в коммунальной квартире и раньше была для нее нелегка, то теперь стала почти невозможной.

Мама была безутешна и не разговаривала с ней.

Даша злилась и не разговаривала с ней.

Трудно сказать, сердилась ли она из-за папы или из-за Александра. Во всяком случае, она не замечала сестру.

Марина ежедневно навещала мать и продолжала посматривать на Татьяну участливыми, все понимающими глазами.

А бабушка рисовала. Ее яблочный пирог, по словам Татьяны, так и хотелось съесть.

Несколько дней спустя после смерти папы Даша неожиданно попросила Татьяну пойти с ней в казармы и рассказать о случившемся. Татьяна для поддержки потащила с собой Марину. Она хотела видеть его, и все же… слишком мало можно было сказать. Или, наоборот, слишком много?

Татьяна сама не понимала, не могла сообразить без помощи Александра и в то же время боялась встретиться с ним лицом к лицу.

Ни Александра, ни Дмитрия в казармах не оказалось. К ним вышел Анатолий Маразов, которого Татьяна знала по рассказам Александра.

– Разве Дмитрий не у вас в роте?

– В моей, но его взводом командует сержант Кашников. Начальство послало их в Тихвин.

– Тихвин? На другом берегу реки? – уточнила Татьяна.

– Да, на барже через Ладогу. В Тихвине не хватает людей.

– И Александр тоже там? – выпалила Татьяна.

– Нет, он в Карелии, – ответил Маразов, оценивающе оглядывая Татьяну. – Значит, вы и есть та девушка, ради которой он забыл всех других?