– Да, после того как ты сунешь его в печь.

Александр, не сводя взгляда с Татьяны, отряхнулся.

– Вспомни, что пишет Пушкин:

О, мощный властелин судьбы!

Не так ли ты над самой бездной,

На высоте, уздой железной

Россию поднял на дыбы?

– Шура, подвинься же немного, – потребовала Татьяна, вынимая скалку. – Пушкин также писал:

В опасный путь средь бурных вод

Его пустились генералы

Спасать и страхом обуялый

И дома тонущий народ.

– Страхом обуялый, Шура. Вот что я имею в виду под двойственностью. Люди не хотели ни спасения, ни реформ. Так думал Пушкин.

Александр по-прежнему не шевелился, упираясь бедром в скалку.

– Таня, но это город, равного которому нет, не было и не будет. Там, где раньше простирались болота, возникла цивилизация!

– Перестань толкать скалку! И скажи это пушкинскому Евгению, лишившемуся рассудка. И заодно – Параше, которая утонула!

– Евгений был слаб. Да и Параша – тоже. Что-то я не вижу памятника, возведенного в их честь!

Он продолжал подталкивать скалку бедром.

– Может быть. Но ты же не отрицаешь, что сам Пушкин был двойствен? Недаром он спрашивает, не слишком ли велика цена, заплаченная за строительство этого города, возведенного, между прочим, на человеческих костях!

– Отрицаю, – упрямо настаивал Александр. – Не думаю, что он был двойствен! Кстати, в этом пироге ожидается начинка или ты сунешь в печь одно только тесто?

Татьяна бросила раскатывать тесто и подбоченилась:

– Шура, как ты можешь такое говорить?

– А что я говорю? Начинки-то нет!

Она легонько ткнула его в ногу скалкой.

– Пойди принеси сковороду. Как ты можешь говорить, что он не двойствен? Послушай, что пишет Пушкин! Да в этом смысл всей поэмы!

И, озарен луною бледной,

Простерши руку в вышине,

За ним несется Всадник Медный

На звонко-скачущем коне.

– Заметь, конец поэмы резко отличается от начала, где воспеваются великолепные гранитные парапеты, золоченые шпили, белые ночи и Летний сад.

Ее сердце на миг сжалось при упоминании Летнего сада. Они улыбнулись друг другу.

– Пушкин, – продолжала Татьяна, – говорит, что да, Ленинград был построен, но статуя Петра Первого ожила, словно в кошмарном сне, и вечно преследует несчастного Евгения, бегущего по чудесным, прямым как стрела улицам:

И во всю ночь безумец бедный

Куда стопы ни обращал,

За ним повсюду Всадник Медный

С тяжелым топотом скакал.

Татьяна едва заметно вздрогнула. Почему? Озноб? В такой жаркий день?

Александр притащил тяжелую чугунную сковороду.

– Таня, не могла бы ты спорить со мной и одновременно начинять пирог? Или я должен согласиться с тобой, чтобы наконец получить ужин?

– Шура, это цена Ленинграда. Параша мертва. Евгений тронулся умом и всюду видит Медного всадника, – бормотала Татьяна, раскладывая начинку на листе теста и защипывая края. – Думаю, Параша вряд ли хотела умирать, а Евгений уж точно не хотел платить рассудком и предпочел бы жить в болоте.

Александр вновь уселся на стол, широко расставив ноги.

…У порога

нашли безумца моего,

И тут же хладный труп его

Похоронили ради Бога.

Он небрежно пожал плечами.

– Как бы то ни было, я считаю, что такие, как Евгений, – разумная цена за право жить в свободном мире.

– И разумная цена за построение социализма? – помедлив, выпалила Татьяна.

– Брось! Надеюсь, ты не сравниваешь Петра Великого со Сталиным! – взвился Александр.

– Отвечай!

Александр спрыгнул на пол.

– Уздой железной, Татьяна, но в свободный мир! Не в рабство! Это жизненно важная, существенная разница! Разница между гибелью за Гитлера и гибелью в попытке его остановить!

– И все же гибель есть гибель, верно, Шура? – прошептала Татьяна, подходя ближе. – Гибель есть гибель.

– Я скоро погибну, если не поем, – проворчал Александр.

– Все, ставлю в печь.

Она сунула пирог в печь и нагнулась, чтобы вымыть лицо и руки. В избе стояла невыносимая духота, хотя двери и окна были открыты настежь.

– У нас есть сорок пять минут, – объявила Татьяна, выпрямляясь. – Что будем делать… нет. Подожди! Забудь, что я это сказала! Господи, ладно, но нужно же хотя бы смести муку со стола! Смотри, я белая, как призрак! И тебе это нравится, бесстыдник! Ох, Шура, ты ненасытен! Невозможно же делать это день и ночь…

О Шура, мы не можем…

О Шура…

О…


– Ты просто споришь назло мне, – заявила Татьяна, когда они ужинали под открытым, уже темнеющим небом, в котором бледно сиял полумесяц. Пирог все же допекся. Татьяна порезала помидоры и намазала черный хлеб маслом. – Потому что уверен, что гибель за Гитлера и гибель за Сталина – это одно и то же.

Александр проглотил огромный кусок пирога.

– Да, но я говорю о том, чтобы остановить Гитлера. Не дать ему поработить весь мир. Я союзник Америки и сражаюсь на стороне Америки. И буду сражаться до последней капли крови.

Татьяна подняла глаза.

– По-моему, пирог не пропекся, – мягко заметила она.

– Уже девять вечера. Я съел бы его сырым четыре часа назад.

Но Татьяна не собиралась отступать, возможно, потому, что считала себя правой.

– Возвращаясь к Пушкину, должна сказать, что Россия в образе Евгения не хотела реформ. И Петру следовало бы оставить все как есть.

– Да ну?! – воскликнул Александр. – Какую Россию? Когда вся Европа вступала в эру Просвещения, Россия все еще оставалась в Средневековье! Построив Санкт-Петербург, Петр привнес в Россию культуру, французский язык, образование, ввел в моду путешествия. Впервые появились понятия аристократии и среднего класса. А театр? Книги? Книги, которые ты так любишь! Пойми, Толстой никогда не написал бы своих романов, если бы ни реформы Петра! Жертва Евгения и Параши означает, что победил лучший мировой порядок! Что свет восторжествовал над тьмой.

– Да, легко тебе говорить о чужой жертве! Не тебя преследовал бронзовый исполин!

– Взгляни на это с другой точки зрения, – посоветовал Александр, доедая хлеб. – Что у нас сегодня на обед, который плавно перетек в поздний ужин? Пирог с капустой. Хлеб. Почему? Не знаешь почему?

– Иногда я просто не пони… – начала она.

– Терпение. Через минуту поймешь. Мы питаемся кроличьей пищей, потому что ты не захотела вставать в пять утра, как я просил, чтобы наловить рыбы. Позже рыба не клюет, так ведь? Ты меня послушала?

– Иногда я слушаю… – вставила Татьяна.

– Верно. И в такие дни у нас есть рыба. Я прав? Разумеется. Конечно, просыпаться в такую рань не хочется, зато у нас есть настоящая еда!

Александр с удовольствием откусил кусок пирога.

– Отсюда мораль: великие деяния стоят великих жертв. Я имею в виду и Ленинград. Он стоил всех жертв.

– А Сталин? – вырвалось у Татьяны.

– Нет, нет и нет!

Он поставил тарелку на одеяло.

– Я сказал великие деяния. Жертвы во имя сталинского мирового порядка не только омерзительны, но и бессмысленны. Что, если бы я заставил тебя встать, приказал, велел и у тебя не было иного выбора? Если бы тебе пришлось встать и нехотя, протирая глаза, тащиться на холод не ради рыбы, а ради грибов, причем не просто грибов, а ядовитых поганок, которыми я продолжал бы набивать корзину, тех, от яда которых разлагается печень и нет ни противоядия, ни лекарства? Скажи-ка, захотела бы ты тогда подниматься на рассвете?

– Я и сейчас не хочу подниматься, – проворчала она, показывая на тарелку. – Доедай. Конечно, это не рыба…

Он поднял тарелку.

– Это пирог прелестной Татьяны, – весело объявил он, набивая рот. – Знаешь, есть такие битвы, когда приходится сражаться, даже если ты не хочешь. Битвы, за которые стоит отдать жизнь.

– Думаю… – начала она, отводя глаза.

Александр доел пирог и снова отставил тарелку:

– Иди ко мне.

Татьяна подвинулась к нему.

– Давай больше не говорить об этом, – решила она, крепко обнимая его.

– Пожалуйста, давай больше не будем говорить об этом. Лучше поплаваем в вечерней Каме, – вторил Александр.


Наутро Александр отправился рубить дрова, но отчаянный вопль Татьяны, перекрывший мерные удары, заставил его бросить топор и мчаться на помощь. Ворвавшись в избу, он огляделся. Татьяна скорчилась на кухонном столе, обхватив коленки.

– Что? – выдохнул он.

– Шура… когда я готовила, по моей ноге пробежала мышь!

Александр обвел взглядом сковороду с яйцами, кипящий чайник на примусе, нарезанные помидоры, Татьяну, сумевшую одним махом вскочить на высокий стол… Как он ни сдерживался, губы сами собой расплывались в широкой улыбке.

– И что… что ты здесь делаешь?

– Я же сказала! – завопила она. – Мышь пробежала… и задела хвостом по ноге! Придумай что-нибудь!

– Хорошо, но для чего ты туда забралась!

– Пряталась от мыши, разумеется! – недовольно нахмурилась Татьяна. – Так и будешь стоять или все-таки поймаешь ее?

Александр подошел ближе и подхватил ее. Татьяна обняла его за шею, но по-прежнему не касалась ногами пола. Он обнял ее и стал целовать.

– Татьяша, глупышка, мыши могут взбираться наверх.

– И вовсе нет!

– Я как-то видел, как в Финляндии мышь взбиралась по колышку палатки командира, пытаясь достать лежавшую на крыше корочку хлеба.

– А откуда там взялась корочка хлеба?

– Мы положили.

– Зачем?

– Посмотреть, сможет ли мышь достать ее.

Татьяна невольно хихикнула.

– Так вот, не видать тебе завтрака, пока мышь здесь бегает.

Александр вынес ее наружу и пошел за тарелками. Они поели, сидя на скамье.

– Таня, – недоверчиво спросил он, доедая яичницу, – ты в самом деле боишься мыши?

– Да. Ты убил ее?

– Интересно, каким это образом? Ты никогда не говорила, что боишься мышей.