Но мужчины здесь были похожи на Кэсселя, который остановился у их стола и хлопнул Малкольма по спине. Жест был дружеским, но в темных глазах затаилась злоба.

— Карнэч! — воскликнул он. — Сто лет тебя не видел.

Кэссель был на несколько лет старше Малкольма и Фергюсона, и Малкольм едва помнил его по Итону и по коротким поездкам в Лондон во времена своего юношества. Но он вполне вежливо пригласил Кэсселя присоединиться.

— Довольно давно. Ротвел, ты ведь помнишь лорда Кэсселя?

Фергюсон кратко кивнул, когда Кэссель уселся.

— Кэссель.

— Я все еще сожалею о вашем брате, ваша светлость, — масляный тон Кэсселя явно нашел брешь в доспехах Фергюсона. — Инциденты на дороге порой так трагичны.

Фергюсон оскалил зубы в улыбке.

— Уверен, он был бы счастлив, зная, что кто-то о нем горюет.

Смерть брата Фергюсона была плохо замаскированным самоубийством, а не инцидентом на дороге — и этот факт был отлично известен Кэсселю, как и остальным членам общества. Малкольм напрягся. Кэссель явно преследовал какую-то цель. Но Малкольм и без того недолюбливал Кэсселя за то, что произошло с Эмили в прошлом году. Однако Кэссель являлся значимой фигурой в палате лордов, он часто говорил о превосходстве Англии над остальными Британскими островами. Союзником он бы не стал, но Малкольм не хотел превращать его в заклятого врага.

Конечно, пару часов спустя, сидя в своем кабинете, Малкольм уже знал, что Кэссель и был врагом — возможно, всегда им являлся, определенный самой судьбой, вне зависимости от слов самого Малкольма. И все же, припоминая разговор, Малкольм морщился. Не стоило предлагать ему стул. Не стоило позволять говорить. Не стоило слушать.

Но слишком поздно об этом жалеть. Разговор состоялся, и никто не мог отменить сказанного.

Малкольм попытался завладеть вниманием Кэсселя, отвлечь того от странных нападок на брата Фергюсона, не зная, что Кэссель лишь бросил пробный шар, готовясь к атаке на Малкольма.

— В чем мы можем тебе посодействовать, Кэссель? Уверен, ты предпочел бы завтрак пустым разговорам о давно минувших днях.

— О, но воспоминания так забавны, не правда ли? Я не могу упустить возможность и не поздравить тебя с твоим браком.

Настала очередь Малкольма скалить зубы.

— Как мило, что ты это помнишь.

— Как я могу забыть? Леди Эмили — о, прости, леди Карнэч — незабываема. Надеюсь, ты не жалеешь об обстоятельствах, которые привели тебя к браку.

Кэссель говорил тихо, но резко. На них начинали оглядываться. Малкольм наклонился вперед, пытаясь сохранить остатки вежливости.

— Я попросил ее руки, и леди милостиво ответила согласием. Если ты слышал иное, знай, что услышал ложь.

— Я не сомневаюсь в ее чести, — сказал Кэссель, вскинув руки в жесте притворного поражения. — Конечно же, если женщину называют «непокоренной», она выскочит замуж в мгновение ока. И уверен, что вы довольны ее частью обязательств, граф.

Фергюсон внимательно изучал свои ногти, но при последних словах Кэсселя не мог не вмешаться.

— Кэссель, сегодня я нахожу твое общество утомительным. Если ты хочешь о чем-то сказать, говори.

Щеки Кэсселя залила болезненная краснота, под стать носу, уже выказывавшему излишнюю страсть к алкоголю. Его взгляд метался между Фергюсоном и Малкольмом, но ни один из них не извинился. Малкольм не одобрял прямолинейности Фергюсона, но был благодарен тому за неловкость Кэсселя. Фергюсон был герцогом, а графский титул Малкольма превосходил простое баронство — Кэссель мало что мог ответить на их слова.

Нужно было закончить на этом. Малкольм и Фергюсон вернулись к своим тарелкам, ожидая, что Кэссель уйдет. Но его голос подлил масла в огонь, воспламеняя сам воздух между ними.

— Надеюсь, перо своей жены ты контролируешь лучше воспитанности своих друзей, — сказал он Малкольму.

Малкольм продолжил разрезать ягненка. Он знал, как играют в такие игры.

— Перо моей жены вас не касается.

— Да неужели? При том, что она может выставить дураком любого мужчину из общества?

Малкольм поднял глаза, и это была ошибка. Кэссель улыбнулся, увидев выражение его лица. Он продолжил без приглашения:

— Только не говори, что она тебе не рассказала. Какой позор, я вызнал ее секрет раньше ее же мужа.

— Осторожнее, Кэссель, — сквозь сжатые зубы процедил Малкольм. — Ты пожалеешь, что оскорбил ее.

— А она не жалеет о том, как оскорбила меня? Будь она мужчиной, я вызвал бы ее на дуэль за такой поступок.

Все вокруг резко замолчали. Тишина расползлась по столовой, и ничто не могло отвлечь Малкольма от грохота пульса в ушах.

— Что именно она сделала?

Кэссель достал из пальто тонкую книгу в переплете из телячьей кожи. И бросил ее на стол, как перчатку.

— Она написала эту мерзкую клевету. Не сомневаюсь, она сидит сейчас дома и сочиняет очередной пасквиль под самым твоим носом. Возможно, на этот раз она спишет злодея с тебя, а не с меня.

Кэссель поднялся.

— И вновь желаю вам семейного счастья, мистер Роузфилд.

На обложке стояло имя А. С. Роузфилд — псевдоним, как догадывались все, но до этого момента никто не предполагал, чье имя он защищает. В столовой начался ропот, похожий на жужжание сотни жуков, готовых обглодать его кости. Малкольм игнорировал толпу. Игнорировал книгу. Даже голос, который советовал ему сохранять спокойствие и сгладить бурю.

Вместо этого он поднялся и ударил Кэсселя в голову.

Глава двадцать девятая

Эмили вошла в дом в четверть пятого. Экипаж довольно быстро доставил ее от дома Элли на Портман-сквер к ее новому дому на Карзон-стрит, но от страха Эмили показалось, что минула целая вечность. Она размышляла, не так ли себя чувствовала мать Маделины, маркиза де Лубрессак, по дороге на гильотину.

А затем моргнула и велела себе не драматизировать. Тетушка лишилась головы во время Французской революции, поэтому Мадлен и росла вместе с Эмили. И что бы ни случилось, сама Эмили отправляется не на казнь. Возможность потерять Малкольма не может быть хуже смерти, не так ли?

Она не знала ответа на этот вопрос.

Она предложила Пруденс довезти ее до дома в Блумсбури, хоть это и означало объезд хорошо вымощенных улиц через Гайд-парк, но Пруденс отказалась. Будь у нее возможность отговорить леди Харкасл от скандала, Эмили не упустила бы шанса, но Пруденс считала, что все мольбы Эмили матушка пропустит мимо ушей.

Так что когда экипаж остановился у парадного крыльца, Эмили оставалось лишь ждать возвращения Малкольма и надеяться, что успеет признаться ему до того, как другие сообщат ему новость.

Когда же она поднялась на крыльцо особняка, так и не ставшего ей домом, дворецкий приветствовал ее:

— Его светлость уже возвратился, миледи. И ждет вашего присутствия в своем кабинете.

Эмили отдала дворецкому плащ, сумочку и перчатки — все, что могла отдать, чтобы выиграть хоть секунду у неизбежной встречи. И в одиночестве зашагала по коридору. Шаги ее полусапожек гулко отражались от голого деревянного пола. Она слышала, как ее шаги замедляются до темпа похоронной процессии.

Дверь в кабинет Малкольма оказалась закрыта. Эмили остановилась перед ней. Рука, которой она собиралась стучать, дрожала, как лист на ветру.

— Ты сама это устроила, — прошептала она. — Сама и справляйся.

Она стукнула по дереву кулаком.

— Войди, — загремел голос.

Эмили толкнула дверь. Малкольм сидел в конце комнаты, между столом и французской дверью за ним. В сумерках приближающейся зимы его лицо было неразличимо. Он не зажег ни свечей, ни ламп, ни даже камина. В комнате было холодно, но сам он пылал от жара. Раскинувшись в кресле, сбросив камзол, жилет и галстук, которые грудой лежали теперь на столе, он выглядел королем ада, ждущим свою фаворитку.

Эмили задрожала и прикрыла за собой дверь. Ее воображение было неудержимо и в хорошие моменты, но сейчас, пожалуй, даже более, чем в день смерти своего отца, Эмили боялась ему поддаваться.

Когда она повернулась к Малкольму, он все еще сидел, наблюдая за ней исподлобья, и мрачно потягивал что-то из бокала в руке.

— Подойди сюда, — приказал он.

Он редко оставался сидеть в ее присутствии. Эмили сглотнула комок в горле. И ей внезапно захотелось сбежать, спрятаться, забраться в самый глубокий подвал и надеяться, что гроза отгремит без нее.

Но она подошла к нему. Это был ее долг. Что бы ни случилось, он не заслуживал трусливой жены.

И она не была готова признать поражение.

Это была самая долгая прогулка в ее жизни. Он не улыбнулся. Не поднялся ей навстречу. Не выказал ни намека на поддержку. Его глаза над кромкой бокала оценили сначала ее грудь, затем бедра. Он наблюдал за ней так, словно Эмили была темной богиней. А он — языческим охотником, разрывающимся между страстью и обязанностью ее уничтожить.

Она дошла до кресла, стоящего у стола. Вцепилась в спинку, ожидая, когда он заговорит, и зная, что, если она заговорит первой, ее слова превратятся в бессвязные просьбы. Малкольм мрачным голосом разрядил тишину:

— Зажги свечу.

Она посмотрела на стол перед собой. Дрожащими руками подняла трутницу. Раньше она отлично с ней управлялась, но сейчас все усилия были напрасны. Она не высекла ни единой искры.

Малкольм выругался. Отставил бокал с такой яростью, что чуть не разбил его, обошел стол и вырвал огниво из ее дрожащих рук. Свечу он зажег с первой попытки. Пламя окутало его лицо демоническими тенями. В его глазах были вопросы, на которые Эмили не смела ответить, а в напряжении скул виделось осуждение, на которое она не хотела смотреть.

Он вернулся в кресло и развалился в нем. Эмили хотела присесть, но он жестом остановил ее.