– А когда она видит парочку влюбленных, смотрящих на воду с борта корабля, она связывает их своими веревками.

– Неужели! – в голосе ее слышалась откровенная ирония.

– Тин Хау отдает команды, а влюбленные повинуются. И, Милли Смит, если бы вы были женщиной, а не девушкой, я бы обнял вас и поцеловал – и мы слились бы воедино, подчинившись воле Тин Хау.

Она вся напряглась.

– Если я, по-вашему, не женщина, значит, я никогда ни с кем сливаться не стану… и не относитесь ко мне свысока! – Она оттолкнула его. – А об этом свечении я узнала еще в школе. Все, что вы видите, – она указала на морские огоньки, – это окисление природных элементов, это явление было открыто в тысяча шестьсот семидесятом году. Так же светятся светлячки. И нет здесь никаких волшебных фонариков, нет вашей глупой старой Тин Хау.

– О Боже, – сказал Эли. – Неужели нет ничего святого? – С этими словами он покинул ее.


Святое все же было. Лунный свет. Еще в школьные дни он сыграл в жизни Милли особую роль, – об этом Эли узнает позже.

Этот свет, пробивавшийся сейчас в ее каюту, напомнил Милли о завораживающей красоте той ночи… и о том, как ей было приказано встать и идти куда-то, она и сама не знала куда. Во всей этой истории далеко не последнюю роль сыграл тогда деревенский паренек по имени Том Эллери..

Лежа в койке, Милли наблюдала, как лунный свет движется по ее каюте, и он показался ей фонарем, одинокий блеск которого освещает ее путь. Надвигающийся сон отяжелил ее веки, и Милли показалось, что она снова в школьном дортуаре, и с длинного ряда кроватей до ее ушей доносится нестройный хор вздохов и похрапываний. И, что самое удивительное, пришел Том Эллери, двенадцатилетний, как и она, несентиментальный ее возлюбленный. У окна, возле изголовья возник силуэт его курносого лица.

Во храме своих грез Милли опять его увидела – ясно-ясно.

– Пойдем, Милли Смит. Пойдем! Ну же! И она, стыдливо натянув на колени ночную рубашку, повиновалась ему.

В первый раз Милли встретила Тома весной на залитой солнцем проселочной дорожке, и было это около деревеньки Бредон. У дороги цвели тогда дикая роза и кусты шиповника, а он бежал по какому-то поручению. Так она, дочь гонконгского богача, его и повстречала. И этот веснушчатый, курносый сын местного бедняка очаровал ее своей улыбкой.

– Я уже где-то тебя видел, – сказал тогда Том. – Я думал, ты воображала и нудная, как старуха. Л теперь, когда я с тобой поговорил, я вижу, что ты совсем не такая.

– Правда? Если я из Гардфилдской школы, это еще не означает, что я воображала и зануда.

– Там в основном все такие. Так задирают свой нос! – Он смотрел на нее во все глаза, на розовое, доходящее до лодыжек платье, на зашнурованные до колен сапожки, на маленькое золотое распятие на шее. Никогда в жизни он не видел такой шляпы, с полями почти до плеч. Сзади на ветру развевались белые ленты, и вся она так сладко пахла, как спелый орех!

– Девочки-то хорошие, а вот училки… – сказала Милли. – Не делай того, не делай этого.

– Ага. Это как мой батя… все долдонит одно и то же: веди себя так и не эдак. А куда ты сейчас идешь?

– На вечерню.

– Это куда же?

– В церковь.

– Но сегодня же не воскресенье!

– Праздник урожая!

Он усмехнулся своим чумазым лицом.

– А! У нас тоже. Мой батя забирает нас – вместе с паданцами – из сада сквайра Олдройда… но в церкви-то я тебя не видел.

– Я здесь недавно, – сказала Милли. – Мой папа уехал в Гонконг, и я только что начала учиться в этой школе.

– А где это – Гонконг?

– Какая разница.

– Ну, мне надо идти, – сказал Том.

– Мне тоже.

Он и с грустью, и с облегчением смотрел ей вслед. Это он-то, который и близко-то никогда не подходил к богачам, так он сказал своему отцу.


Летом они встретились снова. А потом еще. И потом они стали бродить по большому пшеничному полю Олдройда. А потом – встречаться по вечерам, когда было уже темно, и продолжали встречаться так год за годом, никем не замеченные, в укромных местечках. И однажды Том ее поцеловал.

– Никогда больше так не делай, Том Эллери! – сказала Милли.

– Я не так уж много себе позволил, черт побери! Мой приятель Олфи Оуэн встречается с Бронни Эванс – вон там за стогами сена. А как он ее целует! Ты такого никогда и не видала! Ох, она и визжит, когда от него убегает! А уж когда он ее догоняет, она вопит так, будто ее убивают. Что-что, а кричать-то наша Брон умеет.

– Может быть, но я не Бронни Эванс, и ты не Олфи Оуэн, запомни это. И пожалуйста, больше ко мне не прикасайся.

– Не хотел тебя обидеть, – сказал Том.

Они молча шли дальше, опечаленные нечаянной ссорой.

– Нет, все-таки ты старуха и зануда. Можно подумать, я собрался тебя убить, – сказал Том.

На фоне зеленых, ярко освещенных солнцем полей ее платье казалось ослепительно-белым, черные косы падали ей на лопатки. Она шла, а в руках ее покачивалась шляпа от солнца. Жаворонки пели им свои чудные мелодии. Под ноги им попадался дикий плющ и колокольчики, ежевика и куманика. Том помог Милли перешагнуть через ягодные кустики и взял ее за руку, пальцы его пылали.

– Ты – не джентльмен, это точно! – сказала Милли. – Ты даже не спросил разрешения.

– Ага. Такой уж уродился, я же не богач, не то что ты. Но я правда люблю тебя, Милли Смит.

– И я люблю тебя, Том Эллери. Поцелуй меня еще раз, только скромно и прилично.

– Придержи свою шляпу. – Последовал поначалу дружеский поцелуй, но закончился он раскрасневшимися лицами и частым дыханием, ведь им было уже почти по шестнадцать лет.

– Мне давно пора идти, – сказала Милли. – Повтори еще раз то, что сказала раньше, – просил Том, пытаясь ее удержать, и глаза его были печальными и серьезными.


Они продолжали встречаться тайком при луне, зимой они проводили вечерние часы в сарае сквайра Олдройда, летом они бродили среди тихих спокойных холмов. Души их ликовали. Они весело смеялись над светскостью Милли, шутили по поводу низкого происхождения Тома. Они, бывало, вспоминали о матери Тома и приносили на ее могилу летние и зимние цветы. Летом над их головами в бесконечной голубизне, называемой ими раем, стремительно носились галки и жаворонки, а в долине шумно летал ушастый филин. Они боялись одного – лето скоро пройдет.

– Богач из Гонконга, а я босяк, я спал на циновке и ел похлебку из муки и турнепса. Ты когда-нибудь будешь для меня готовить, Милли?

– Буду готовить только для тебя, Том Эллери.

– А я построю тебе дом под соломенной крышей и укрою тебя от свирепых западных ветров, которые проносятся над Бредоном. Слышишь меня?

– Да, слышу.

– И ты только мне отдашь свое тело. Ты ведь так мне обещала?

– Только тебе, Том Эллери.

– Хочешь-не хочешь, но тебе пора возвращаться, а то твои противные училки посадят тебя на цепь, и ты никогда больше не встретишься со своим Томом.

– Этого не случится никогда, – сказала Милли. Сквозь его дыхание она слышала, как в вязах болтают скворцы, различала доносившиеся до нее крики чаек. Над его черной курчавой головой поблескивал ярко-желтый чистотел с восемью лепестками, в котором пауки плели свою паутину. Том держал ее в своих объятиях, но даже запах дикого тимьяна и его поцелуи не могли отогнать от Милли дурных предчувствий.

– Пора идти, – сказал Том. – На рассвете надо боронить поле хозяина, а он не любит, когда я начинаю работать поздно.

Сердце говорило Милли, что она видит его в последний раз. Он, смеясь, высоко поднял ее в своих руках, потом опустил на ноги и опять поцеловал.

– До встречи, – сказал Том.

– До свидания, Том Эллери, – сказала Милли. На следующей неделе Милли отправилась в деревню, чтобы отправить письмо отцу в Гонконг.

– Как жаль Тома Эллери, – сказала какая-то женщина. Она была толстая и недовольная. Черты когда-то веселого лица оплыли, горькие складки застыли на ее тесно сжатых губах.

– Тома Эллери? – спросила Милли.

– Ты что ль не слышала? Болтали, что вы были не разлей вода. Он умер в понедельник, когда боронил пастбище сквайра Олдройда, лошадь испугалась, и он попал под борону.

Милли закрыла глаза.

– Умер?

– Хоронят во вторник, уже почти неделя прошла. Время летит быстро.

– Но этого не может быть!.. – сказала Милли. – Неправда!.. – Она повернулась и убежала, а женщина стояла и смотрела ей вслед.

Не в силах поверить своим собственным ушам, Милли Смит в тот же самый вечер отправилась на свидание с Томом, они уговорились как раз на эту пятницу. Обычно они встречались перед входом на пшеничное поле сквайра Олдройда. И она увидела Тома: он легким и неторопливым шагом, как обычно, приближался к ней со стороны деревни. Милли еще удивилась, что у него не было тени, и подумала, это из-за лунного света.

Дрожа от накатившего вдруг страха (ведь ей сказали, что он мертв), она ждала, а Том со счастливой улыбкой подошел прямо к ней и поцеловал ее. Но холодны были его губы, а руки, обнявшие ее, показались ей просто ледяными. Сквозь его волосы Милли увидела, как по небу несутся облака, а сквозь лоб и щеки – полную луну: так прозрачно было это бледное лицо, потом облака сгустились и стало темно, по и в темноте Милли сумела разглядеть, что его глаза не были глазами живого существа, это был холодный остановившийся взгляд мертвеца. Она в ужасе отпрянула назад, и тогда видение, только что бывшее Томом Эллери, растаяло, исчезло, точно пламя угасающего костра. Милли закричала, с нарастающим ужасом наблюдая за тем, как преображается, все более искажаясь, образ того, кто недавно был живым… Она упала прямо там в поле и пролежала без чувств до утра, когда после долгих поисков ее нашли учителя.


Взрослые твердили, что все это – проделки лунного света и сильное нервное потрясение, которое со временем пройдет. Сама же Милли чувствовала, что никогда больше не будет прежней.