Роза стояла позади него, дрожа от холодного ветра с реки.

– Будь они прокляты! – пробормотала она. – И почему только до этого дошло?

Гладстону не раз приходилось слышать этот вопрос – от владельцев шахт, ткацких фабрик, сталеплавильных заводов. В Америке не было ни одной крупной отрасли промышленности, где рано или поздно не понадобились бы его ребята. Он ничего не сказал. Роза Джефферсон должна сама прийти к неизбежному выводу и принять решение – так же, как и другие до нее.

Роза думала о грузах, ожидавших отправки, об уже сорванных поставках, о перебоях в отгрузке, из-за которых по всей стране на складах скапливался товар, начинавший портиться и гнить.

«Я несу ответственность перед моими заказчиками. Я отвечаю за «Глобал». Потому что «Глобал» должна выстоять».

Ей так хотелось бы, чтобы Франклин был рядом с ней и поддержал в ее решении. На сердце было тяжело от мысли, что он покинул ее, нарушив свой долг, и считает ее врагом.

– Начинайте, мистер Гладстон, – проговорила она ясным голосом. – Пусть ваши люди защитят мою собственность.

Забастовщики не спускали настороженных глаз с остановившихся перед ними грузовиков. Кое-кто выкрикивал оскорбления в адрес сидевших на них людей. Вожаки нервно прохаживались вдоль цепи рабочих, помахивая своими дубинками. Они, как и их товарищи, были не бойцами, а семейными людьми, и на лицах их отпечаталась долгая трудовая жизнь. С одной стороны, они отчаянно стремились избежать насилия; с другой, чувство собственного достоинства не позволяло им отступать. Именно оно, а не деньги и не что-либо другое, удерживало теперь людей перед воротами пакгауза.

– О Боже милосердный!

Они повернулись на крик и увидели, что из грузовиков выпрыгивают люди с длинными полицейскими дубинками и в зеленых фуражках боевиков Гладстона. Рабочие начали разбегаться, но обнаружили, что скрыться некуда; оставалось только лезть через ограду. Охранники из службы безопасности «Глобал Энтерпрайсиз», патрулировавшие нейтральную полосу, ретировались.

– Не поддавайтесь панике! Не бегите, стойте на месте!

Рабочие обернулись к Франклину Джефферсону, бежавшему к ним через улицу, напрямик.

– Они вас не тронут! – кричал он, встав между рабочими и надвигающимся на них отрядом Гладстона.

– Я на вашей стороне. Все еще есть выход! Мы можем решить все без драки!

– А зачем они тогда сюда явились? – выкрикнул кто-то у него за спиной.

Франклин поднял руки вверх.

– Все в порядке. Я поговорю с ними. Вам нечего бояться!

Он повернулся и смело шагнул к предводителю отряда Гладстона.


Роза схватила Гладстона за руки.

– Там мой брат! Вы должны остановить их! Гладстон продолжал наблюдать за разворачивающейся внизу драмой.

– Слишком поздно, мадам, – ответил он. – Мистеру Джефферсону нечего было лезть туда, а у моих людей приказ. Будьте уверены, они его выполнят.

Роза не могла сдержать ужаса. Изо всех сил она закричала:

– Франклин!


– Сэр, мое имя Франклин Джефферсон. Мы вместе с сестрой являемся владельцами этих зданий. Я должен попросить вас не двигаться с места, иначе я вызову полицию и вы будете арестованы за вторжение в частные владения.

Рыжеволосый ирландец, возвышавшийся над Франклином, словно башня, удивленно моргал, будто не мог поверить в то, что слышал.

– Так вы с ними? – спросил он наконец.

– Да, сэр, я с ними, – сказал Франклин. – Я понимаю ваши намерения…

– Если ты с ними, так получай!

Ирландец резко взмахнул рукой, и резиновая дубинка угодила Франклину по ребрам. Следующий удар пришелся по почкам, а третий – в пах – заставил его корчиться на земле.

Страшный рев вдребезги расколол воздух. Франклин чувствовал, как его бьют ногами, лупят кулаками, затем что-то тяжелое ударило его в челюсть, и он погрузился в спасительное забытье, взлетая куда-то ввысь, прочь от воплей и кровавой драки. Последняя его мысль была о Розе, и он уже не чувствовал, как глаза его наполняются слезами.


К концу дня, когда утихли крики сражения, в больнице насчитали пятьдесят два раненых. Трое из них умерли, не дожив до следующего утра.

Однако насилие этим не закончилось. Вооруженные столкновения разгорались то в одном, то в другом отделении компании еще целый месяц. Росло число пострадавших; приходилось хоронить все новых и новых убитых. В конфликт вынужден был вмешаться мэр Нью-Йорка Уильям Гэйнор, который пригрозил конфисковать вагонетки и грузовики, управляемые штрейкбрехерами, и подкрепил свои угрозы, прислав полицейских. Обе стороны смягчили свои требования, и под пристальным надзором мэра было наконец заключено перемирие. Роза нехотя согласилась не увольнять рабочих, участвовавших в забастовке, за исключением тех, кто был арестован полицией за нарушение общественного порядка, а также назначила своих представителей для рассмотрения требований забастовщиков. Рабочие, в свою очередь, вернулись на прежние места, и вскоре товарные поезда компании «Глобал Энтерпрайсиз» вновь двинулись по железным дорогам страны.

– Сорок тысяч долларов… – задумчиво проговорила Роза, изучая итоговый отчет Эрика Голланта об ущербе, причиненном забастовкой.

Когда-то и сумма вдвое выше этой показалась бы ей недорогой ценой за перемирие. Но теперь Роза измеряла потери уже не только в деньгах.

Роза бросилась к Франклину, как только увидела, что он упал. Она привела отряд охранников из службы безопасности компании на поле битвы и помогла вынести брата в безопасное место, а затем отвезла его в больницу.

Франклин Джефферсон был среди тех, кто легко отделался: у него не оказалось никаких повреждений внутренних органов, сломанные ребра зажили, а огромная иссиня-желтая опухоль на подбородке рассосалась. Несмотря на ежедневные визиты Розы, Франклин отказывался ее видеть. Вместо этого он писал письма с соболезнованиями семьям убитых рабочих, а Хью О'Нила попросил проследить, получили ли их вдовы и дети компенсацию. Единственное, на чем он настаивал – чтобы средства на это шли из его личных доходов. Он не желал, чтобы помощь приходила от «Глобал Энтерпрайсиз».

Впервые с тех пор, как Франклин начал работать в компании, он чувствовал себя совершенно одиноким и никому не обязанным. Единственным человеком, с которым он делился своими мыслями и сомнениями, был Монк Мак-Куин.

– Роза ужасно переживает за тебя, – сказал Монк, усаживаясь на подоконник и загораживая Франклину захватывающий вид на окрестности Ист-Ривера и остров Рузвельта, уже тронутый яркими красками осени. – Она не может себе простить того, что случилось. До тех пор, пока ты ее не простишь.

– Она не меня должна просить об этом, – ответил Франклин. – Я еще жив.

– Тогда ты должен простить ее, – сказал Монк. – Ведь ты же не думаешь, что она хотела, чтобы все это произошло.

– Может быть, она и не хотела. Но это она наняла Гладстона с его головорезами. Она знала, на что они способны. Я больше не могу работать с Розой. Не могу вернуться в «Глобал», как будто ничего не случилось. Мне дороги наши люди, Монк, и я никогда не смогу смотреть им в лицо.

Монк знал, какая борьба происходит сейчас в душе его друга. Франклин поступил так, как подсказывали его сердце и совесть, не понимая, что, как бы ни были благородны его намерения, за них придется расплачиваться. А это значило бы перечеркнуть все надежды, которые Роза когда-либо на него возлагала.

– Я всегда старался поступать по справедливости, – продолжал Франклин. – Я поверил Розе, когда она говорила о моей ответственности перед дедом и перед компанией. Поэтому я и пришел в «Глобал». Я поверил в образ, который она мне нарисовала, и вошел в сказочный мир Нижнего Бродвея, не зная, что он так же далек от действительности, как и то, что произошло в тот день на Гудзоне. Я хотел поступить по справедливости… И потерпел неудачу.

Монку стало не по себе от того, какое направление получил разговор.

– Не принимай поспешных решений. Тебе очень многое нужно обдумать. Пройдет немало времени, прежде чем ты сможешь оценить все объективно.

– Я уже все обдумал, – тихо сказал Франклин. – Я знаю свою дорогу и что мне делать.

Монк был озадачен.

– Куда же ты собираешься?

– Туда, куда и ты.

Сперва Монк не понял, что имеет в виду Франклин. Когда значение его слов наконец дошло до него, ему стало страшно – не от смысла сказанного, но от непоколебимой решимости, звучавшей в голосе друга.


Стивен Толбот любил грандиозные приемы, которыми славился Толбот-хауз. Несмотря на свои девять лет, он принимал очень серьезный вид, когда мать представляла его гостям. Ему не дозволяли оставаться с ними больше часа, и Стивен, возмущенный этим, старался использовать свое время как можно лучше. Он прохаживался в толпе приглашенных, обходя стороной дам, которые непременно желали тискать его и ерошить ему волосы. Его тянуло к мужчинам; он любил аромат одеколона и сигар. Скоро Стивен стал понимать, что громкий, сердечный смех – нередко примета мужчин, чем-то обиженных или уязвленных и старающихся сохранить жизнерадостный вид, а вот те, кто уверен в своей силе и могуществе, говорят тихо, непринужденно, но их голоса всегда звучат весомо. Такие мужчины напоминали Стивену отца.

Когда мать объявила, что из-за болезни Франклина отменяет прием в честь Дня Благодарения, Стивен злился несколько дней. Но никто ничего не заподозрил. Стивен научился мастерски скрывать свои чувства. От чучел зверей, которые он злобно распарывал ножницами, чтобы выместить гнев, он побыстрее старался избавиться, как только порыв ярости ослабевал.

Сидя за обеденным столом рядом с матерью, Стивен обиженно поглядывал на своего дядю. Он знал все о ссоре между Розой и Франклином, знал, что мать вызвала полицейских, чтобы прекратить забастовку, а дядя пытался их остановить. Стивен никогда не испытывал привязанности к дяде, про себя он считал его слюнтяем и не мог понять, почему мать души в нем не чает. Как может она не замечать, что это за человек? Стивен терзался этим вопросом, пока не пришел к неизбежному ответу: люди не желают отказываться от своих иллюзий. В его глазах это было слабостью, о ней нужно помнить, по возможности использовать, но ее необходимо всегда остерегаться.