Еще были неприятности в школе. Настя с девочками совсем на меня ополчились. Дразнили, что сменила фамилию, что на собрание в первой четверти у меня было целых трое родителей. Мама, папа и Герман. А я понимала, что это совсем ненадолго. Вот уедут мама с Германом, и на собрание будут ходить только бабушка и папа. А еще мне Володечка рассказывал, что женской дружбы не существует. Что подруг настоящих не бывает. И я верила, потому что пример мамы и тети Наташи был ярким доказательством его правоты. Хотя я ее всю жизнь терпеть не могла, сама не знаю почему. Просто так, на уровне подсознания. Вот и Настя и ее компания стали мне глубоко безразличны.

Так в повседневной суете наступил декабрь. Мама с Германом все суматошились, что-то покупали, что-то паковали, отправляли, занимались языком, между собой говорили только на английском. Со мной общались мало. А я не жаловалась. Так постепенно привыкала к предстоящей разлуке. Только привыкала ли? Иногда так жалела, что отказалась ехать с ними… Это же мама моя!!! Представляете, что такое остаться без матери?! Да еще по доброй воле?!

Как я плакала ночами. А потом утром вставала и бежала в ванную комнату, чтобы умыться холодной водой, дабы никто не заметил. Но часто натыкалась на бабулю с такими же заплаканными глазами, как у меня. И тогда я понимала, что решила все правильно, что бабулю оставлять никак нельзя. Вот и Новый год мы встречали с ней вдвоем, плача обнявшись у накрытого стола, и вспоминая маму, и желая ей счастья каждую минуту. Мы даже есть не могли, все плакали и плакали. Не знаю, сколько бы это все продолжалось, но раздался звонок в дверь. Бабуля открыла, и я вышла с ней в коридор. В двери стоял тот старик, которого я видела тогда на качелях.

Они с бабушкой долго смотрели глаза в глаза, а потом он произнес.

— Я пришел прощения просить, Нина.

— За что? — спросила бабушка. — Проходите, Виктор Петрович.

— Можно?

— Это Ваш дом.

И он прошел. Чтобы остаться.

На следующий день мы поехали к нему: туда, где он жил все это время. Это было общежитие квартирного типа, где проживали молодые офицеры с семьями. Всем, кто попадался нам навстречу, он рассказывал, что с ним его сноха и его правнучка, и его глаза блестели от слез. Он говорил о нас с бабушкой с такой гордостью, а меня все время трепал по голове. Бабушка приглашала всех к нам в гости и давала наш телефон. Мне было немного странно, что она вот так с распростертыми объятиями впустила прадеда в нашу жизнь. Но она была рада, что он к нам пришел, а потом и я была рада.

Он умел слушать… Понимаете — слушать, а ведь иногда человеку надо высказаться, поделиться хорошим и плохим, страхами и сомнениями. Просто для того, чтобы понять самого себя, бывает очень нужен человек, который может слушать и слышать так, как ты говоришь, не привнося никаких своих оттенков. Так вот он умел. И мне с ним было хорошо. Я ни с кем никогда не позволяла себе быть до конца откровенной, потому что каждый, будь то мама или бабушка, тут же начинали оценивать ситуацию и навязывать свое мнение, единственно-верное по их понятиям, а иногда просто ругались. Вот я и стала тщательно отфильтровывать, что можно говорить, а что нет, что можно спрашивать, а до чего легче дойти своим умом. А о чем лучше и вовсе промолчать.

Деда Витя, как я его называла, полюбил меня, и я его тоже. Мы много разговаривали, я читала ему книжки, он слушал, потом мы разговаривали, и герои становились живыми. Мы могли рассуждать, что бы они сделали в других обстоятельствах, в другое время. Мы жили их жизнями и вершили их судьбы. Это было гораздо интересней игры в куклы, а потом — с куклами я играла одна, а в героев книг с дедушкой.

Папа тоже с ним подружился. И дед никак не мог понять, почему у моих родителей так и не сложилось. А еще он удивлялся, что я решила остаться с бабушкой. Он считал это подвигом, а я просто, что так правильно. Он часто говорил, что я ему очень напоминаю его жену — Машу, в честь которой я и была Машей. Но не внешне. Он говорил, что я гораздо красивее ее, а вот характер, рассудительность, ужимки, мимика и даже душа — ее. Рассказывал, как не вязалась девушка после исторического факультета МГУ с гарнизонной жизнью, как ей было тяжело мириться с грубостью и армейскими порядками. Как десять лет жизни моталась с ним по гарнизонам, терпела все невзгоды и лишения, потому что больше жизни любила мужа и сына. Рассказывал, как они ссорились из-за воспитания мальчика. Он сам — потомственный военный — воспитывал его мужиком. Спорт был во главе всего. А Маша книжки ему читала про любовь. И Сережа сам потом читал, с фонариком под одеялом, чтобы отец не увидел. И тянулся Сережа к матери больше, чем к отцу. Учился хорошо, всегда его хвалили на собраниях, а вот в суворовское училище мать его не пустила. Чуть не до развода дело дошло. Деда Витя настаивал, а она первый раз характер проявила. «Уйду, — сказала, — и сына заберу». Он сдался. А после школы уже настоял на военной карьере сына. Мужик же, должен Родину защищать. «Жалеет ли сейчас об этом», —спросила я. «Жалеет», — ответил дед. Но повернуть вспять ничего не может. « Я ведь любил моего мальчика! Как отец твой тебя любит, так и я…» — он долго плакал и не стеснялся своих слез. Ну и я вместе с ним.

«Если бы я знал, что потеряю их обоих, и сына, и жену, то смирился бы с его любимой историей. Но у меня был бы сын, а у тебя дедушка, понимаешь, внучка. Но мы часто понимаем, как оно правильно, когда уже ничего не вернуть и прощения просить уже не у кого. А так хочется, чтобы простили, чтобы совесть очистилась, и любовь чтобы была… »

«Если бы я знал! Если бы хоть тень сомнения посетила мою душу, я, может, поступил бы по-другому! Но, увы, я был уверен в своей правоте и в своих идеалах! Вот так и загубил Сережу. Маша ведь права была, когда кричала, что я его убил. Сам… своими руками! Самое же тяжелое, что их уж нет давно, а я живу и вину свою несу по жизни!»

Я пыталась убедить деда, что они его простили, и придумала самый веский аргумент. Я люблю его, а я — продолжение их. И если я люблю, то они точно простили, потому что свели нас, дав ему прощение.

Потом он заболел, сначала просто простудой, потом простуда перешла в пневмонию, а потом он умер, так и не вставая с постели. Это была самая большая моя утрата из всех, произошедших за этот год. Ведь встретиться с моим прадедушкой будет тяжелее всего, надо будет прожить всю мою жизнь, чтобы встретиться с ним после смерти. А я хотела жить долго, очень долго и счастливо…

====== В ожидании чуда ======

Я сегодня с утра снова поссорилась с бабушкой. Как мне все надоело. То не делай, туда не ходи, с мальчиками осторожно. Достала! Нужны мне эти мальчики! Что они собой представляют?! Ничего, им лишь бы пощупать да в раздевалку заглянуть. Глупости!!! Вот Глупости и все! Это Настя с подружками тащатся от такого «внимания», а мне пофиг. И Настя пофиг! Живу и живу, хочу чего-то, а вот чего — сама не пойму. Вот чего не хочу, точно знаю. Сегодня не хочу в школу и не пойду! Только дура классная опять бабушке позвонит, а потом — скандал. Достали! Все достали! А бабушка больше всего. Чего только стоят ее принюхивания ко мне, как только я домой возвращаюсь. И сколько я ей говорю, что я не курю, нет, не верит. Учусь я хорошо, а что прогуливаю иногда, так что теперь… мне отдых нужен, от этих морд однообразных, от звонков и перемен, и тех глупостей, которые периодически на уроках слышу. И даже не периодически. Они бы хоть читали что-нибудь на досуге. Учителя тоже мне. Я порой больше их знаю. А день сегодня какой! Солнце, ручейки от подтаявшего снега и пахнет как! Боже, как я люблю запах весны! Вот погуляю по улицам, посижу в сквере и — такой кайф! Вот просто невообразимый…

И я пошла, даже рюкзак свой школьный не взяла. Зачем? Расчесала волосы, посмотрелась в зеркало. Увы, от очаровательной девочки ничего не осталось, некрасивая я стала и все. И никакая косметика не помогает. А еще толстая. Почти пятьдесят килограмм, а выросла метр семьдесят — дылда получилась, но все еще росту.

Ладно, общий портрет вы представили. Мне пятнадцать, а жить уже порядком надоело. Действительность угнетает… и бабуля ворчит.

Выйдя на улицу, я забыла про все на свете. Какой день, ну просто потрясающий день. Я останавливалась у витрин, глазела просто так, заглядывала в окна кафешек, там уютно за столиками сидели взрослые солидные люди, завтракали, беседовали. Вот бы подслушать! Пронеслось в голове, а мечты унесли меня в Париж. Да, в Париж, где я никогда не была, да, наверное, и не буду, но мечтать-то можно. Я представила, что там, за столиком, сижу я и… да, с ним, с Володечкой. Я в голубом легком платье, ветер играет в моих светлых волосах, касается нежной кожи лица, я откидываю назад попавшую на лицо прядь, а он берет меня за руки, что-то нежно говорит, признаваясь в любви. Я не слышала слов в своих грезах, но какая разница, что он говорил, главное, что слова были адресованы мне и говорил он о любви. Я остановилась и стояла как завороженная. Ведь все, о чем думала, как бы видела через стекло, и я улыбалась…

Я вернулась в реальность от того, что почувствовала на себе взгляд. Пристальный такой взгляд. Возвращаться из грез не хотелось, но чувство, что меня рассматривают, как под лупой, никуда не исчезало.

ОН стоял от меня метрах в двух. Красивый! Вот прямо первая мысль при виде его. Очень красивый!

— Какое кино смотришь, красавица? Давай знакомиться, Павел.

Он протянул мне руку, а я как завороженная протянула свою.

— Маша.

— Кофе?

Я лишь пожала плечами.

— Пойдем, а то я еще не пил с утра, а теперь не жалею: такая приятная компания образовалась.

Я пошла. Мы сидели за столиком и пили потрясающий макиато с фисташковым сиропом из таких специальных стеклянных кружек на ножке. Это было потрясающе, я съела шоколадный маффин с мороженым внутри и просто таяла от этого сладкого, немного приторного завтрака, с таким милым, ниоткуда взявшимся кавалером.