* * *

Граф Лестер тоже улыбнулся, прочитав письмо Соука, но не потому, что оно его позабавило. Лестер радовался, что хоть один человек, которого он знает много лет, остался верен себе. У Роберта Лестера был слишком большой жизненный опыт, чтобы ожидать неизменного поведения от любого человека. Но такие очевидные перемены в характере Стефана — от крайней уступчивости до полной непреклонности — спутали его планы и стали источником неприятного и непривычного чувства надвигающейся опасности. Да и сам Рэннальф заставил поволноваться, проявляя странное и неестественное легкомыслие перед лицом в высшей степени серьезных обстоятельств. Но он, по крайней мере, вернулся в свое нормальное состояние, насколько Лестер мог судить по письму.

Лестер улыбался от облегчения, что может ответить молочному брату открыто и честно, пока ему нечего скрывать. Он упорно пытался отговорить Стефана от развязывания войны не потому, .что стремился выиграть преимущества для Генриха, а просто оттого, что хотел сохранить свои деньги и уберечь страну от бессмысленных страданий. Он не сомневался, что Генрих взойдет на трон, если не вмешается Господь Бог и не заберет его на небо. Все, чего желал Роберт Лестер, — это спокойствие, в первую очередь для себя, а потом, если возможно, не допустить разорительной войны в королевстве, пока не придет Генрих и не займет трон.

Лестер и мысли не допускал, что Юстас может стать преемником отца. До сражений 1149 года это еще было возможно, но его поведение с той поры зародило неистребимую ненависть к нему даже в сердцах самых ревностных приверженцев Стефана. Очень и очень немногие примкнут к Юстасу, если им придется выбирать между ним и Генрихом Анжуйским.

Лестер не возражал против того, чтобы Генрих стал королем. Он пережил тирана и нашел это отвратительным, потому и поддерживал Стефана Блуасского. Но под властью этого короля он увидел: истинной бедой для страны может стать только слабый король. Многие годы он стремился объединить баронов и убедился, что они скорее сплотятся против посягательств на их права, чем захотят урезать свою безграничную свободу. Слегка улыбаясь, он читал развернутый перед ним свиток, исписанный тяжелым неуклюжим почерком человека, больше привыкшего к мечу, чем к перу, и думал, что он и его молочный брат желают одного и того же. Только у брата были мечты ребенка, и они разбились, а вернуть их он не смог. Рэннальф, Рэннальф, лучше хоть какая-то мечта, чем никакой.

Смех сотрясал его грузное тело. Лестер представил лицо Рэннальфа, если бы тот услышал такие поэтические слова или если бы ему сказали, что он — не более чем мечтатель-романтик. Сказать такое Рэннальфу, который гордится своим знанием жизни! Это все забавно, но не поможет вести человека по пути, который ему необходимо пройти. Лестер отодвинул письмо и взял пергамент и перо, чтобы написать Рэннальфу о новостях. Первая едва ли была новостью. Стефана никак не удалось отговорить от его сумасшедшей идеи, хотя сплоченная оппозиция баронов пыталась обуздать его за те недели, которые Рэннальф провел в замке Херефорда. Настоящей новостью было известие, что Людовик Французский отбил Нойф-Марше у сторонников Генриха и тут же передал его Юстасу для содействия их совместному нападению на Нормандию.

Он медленно выводил слова, в то время как его мысль искала способ красноречиво описать дело, чтобы Рэннальф не захотел этому поверить.

«Лорды воспрянули духом, особенно Нортхемптон, и сразу же согласились с требованиями короля. Они уверены, что если Людовик так много сумел один, то вдвоем с Юстасом они победят любого врага. Прошу тебя, отнесись с большой осторожностью к этому сообщению, помни, что замок крепок, да хозяина в нем не было. Несомненно, если Генрих недооценил доблесть Людовика, что вполне возможно, то теперь они оба станут гораздо злее и осторожнее. Более того, он будет сам сражаться с силой, выставляемой сейчас против него. Представь себе только, дорогой мой Рэннальф, насколько лучше может двигаться вперед телега, запряженная одним слабым и глупым ослом, чем когда ее тянут злобный и упрямый буйвол и глупый осел вместе, но в разные стороны».

* * *

Стефан встретил Рэннальфа с распростертыми объятиями и гордо показал письмо Юстаса, в котором тот расхваливал план и смекалку Рэннальфа. Никогда еще Рэннальф Тефли не видел, чтобы Стефан проявлял такую энергию и решимость. Предупреждение Лестера было сведено на нет. Письмо действительно так сильно отражало мысли того Юстаса, каким он был до кампании 1149 года, что это превзошло самые смелые надежды Рэннальфа. Все было прекрасно. Если Рэннальф и был чем-то недоволен, то только собственной слабостью, так как отклонился от своей обычной политики, что лучшая защита — это нападение. Что за слабость его поразила и заставила так горячо желать мира, он не понимал, но теперь все это в прошлом. Ему следовало бы знать, что врага лучше уничтожить, чем дружить с ним, как бы притягательны ни были его личность и его идеи.

Рэннальф вышел из палатки, служившей ему домом в полевых условиях, и направился к шатру короля. Послания своим вассалам он уже приготовил.

Оставалось только вписать дату и место сбора, об этом как раз он и собирался узнать у Стефана.

Охранники короля едва взглянули на него, потому что граф Соук был тем, кто имел доступ к королю в любое время. Вдруг юноша, сидевший в тени на корточках, вскочил.

— Отец!

Рэннальф неохотно повернул голову. Боже правый, это же Джеффри! «Ничего, — любил повторять он, — не может быть лучше, чем отдавать детей на воспитание в надежные руки». Нортхемптон любил Джеффри, но не такой любовью, как отец, который помогал делать сыну первые нетвердые шаги и до сих пор видел в нем дитя, которое нужно защищать от всего на свете; сердце воспитателя не ныло от воспоминаний о младенческих поцелуях и слезах. Для Рэннальфа было мукой даже осознавать, что его сын окажется среди воинов. Как Нортхемптон мог отправить Джеффри на битву? Как он мог подвергнуть мальчика такой опасности?!

— Ты давно в лагере? Не ранен? С тобой все в порядке?

— Я только что приехал с сообщением к Нортхемптону от его старшего сына. У меня все отлично, папа. А ты как?

— Ты ведь знаешь, я никогда не болею, — ответил Рэннальф, улыбаясь, чувствуя безразличие в голосе сына. Дело не в том, что мальчик не любил его, просто он до сих пор свято верил в его неуязвимость. Рэннальф очень старался поддерживать эту веру. Незачем страдать ребенку, опасаясь за жизнь отца. — Я расположился вон там, — указал Рэннальф на свою палатку. — Если твой хозяин разрешит, приходи ко мне, и мы вместе переночуем.

Мальчик кивнул, и Рэннальф, улыбнувшись, ласково потрепал его по плечу и собрался было войти в шатер короля. Вдруг Джеффри дернул его за рукав, ничего не объясняя, схватил за руку и потащил прямо в поле. Рэннальф не протестовал, когда увидел, как глубоко взволнован Джеффри. Когда они отошли на приличное расстояние, Джеффри повернулся к отцу.

— Папа, можно я скажу тебе кое-что, что не сказал бы ни одному человеку?

— Ты можешь сказать мне все. Джеффри казался обеспокоенным.

— Не хочу выдавать моего молочного брата, но есть что-то такое, что я обязан тебе сказать.

Теперь уже Рэннальф встревожился. Если старший сын Нортхемптона замышляет или вовлечен во что-то бесчестное, было бы полезно узнать об этом, но только не ценой чести Джеффри. Правильно это или нет, подопечный обязан быть преданным семье своего воспитателя. Он мог бы, в крайнем случае, при столкновении интересов уведомить и уйти от них, но не имел права предавать. Рассказ Джеффри может иметь опасные последствия. С другой стороны, кровные узы — еще более важная связь.

— То, что ты хочешь рассказать, может грозить опасностью для Нортхемптона? Джеффри это обдумал.

— Опасности нет. Это не такое уж большое событие, пустяк, по которому можно определить, куда дует ветер.

Рэннальф прикусил губу.

— Мы одна плоть и кровь, рассказывай, но помни, когда ты говоришь со мной, ты говоришь со стеной. Рассказывать еще кому-либо о таких делах — опасно.

— Можешь не волноваться. Ты знаешь, что Нортхемптон написал своему сыну, чтобы он собрал вассалов и держал их в готовности? Ну вот, я только что приехал с ответом, что он очень хворает и не может выполнить распоряжение отца. Действительно, когда я забирал у него письмо, он лежал в постели, но, папа, он не болен!

— Ты уверен?

— Я не цепляюсь к нему, но в тот день, когда пришло письмо, он охотился с ястребом и я вместе с ним. Могу поклясться, что тогда он был совершенно здоров. Когда я забирал у него письмо, глаза и цвет лица его не были болезненными, не было заметно вялости, как у человека, которого мучает лихорадка или боль.

— Нортхемптон знает?

— Этого я не могу сказать. Конечно, я ему об этом не рассказывал, но в пакете, который я ему доставил, было более чем одно письмо.

Это могло означать только несколько дней или недель отсрочки. Внезапно смутное и недоброе предчувствие пронзило Рэннальфа, но тут же рассеялось. Он покачал головой, попросил сына молчать и велел не придавать этому делу слишком большого значения. То, что Джеффри остался таким же озабоченным, его не смущало. Горячие юные сердца часто принимают простую предусмотрительность за истинную опасность. Лучшие надежды Рэннальфа получили подтверждение в виде теплых приветствий, с которыми его встретили Стефан и Нортхемптон. Ему рассказали ту же историю, и Рэннальф решил, что Нортхемптон принял этот предлог, если это не было правдой, за чистую монету.

— Какая досада, — посетовал старик, — но заболевание, кажется, не очень серьезное, я уверен, что он скоро приедет.

— В некотором смысле, — твердо сказал Стефан, — это даже хорошо. Не болезнь вашего сына Саймона, разумеется, а отсрочка. Я хочу опустошить мелкие владения, чтобы они не отвлекали нас набегами перед нападением на Уоллингфорд. У меня хватит солдат, чтобы Уоллингфорд не получил никакого продовольствия.