— Но разве вы не учились искусству государственного управления? — перебила я его. — Неужели не сидели рядом с отцом и не выслушивали мнения мудрых советников?

Разумеется, такие уроки были бы куда полезнее, чем устав святого Бенедикта.

— Видите ли, престол предназначался не мне, — объяснил Людовик. — Однако мой старший брат, Филипп, погиб: по набережной Сены носилась свинья без присмотра, конь испугался, встал на дыбы, брат упал с коня. — Голос Людовика вдруг стал хриплым от стараний сдержать свое горе. — Он не мог выжить: упал в придорожную грязь и сломал себе шею.

— Ой!

— Он был совершенным воителем. Из него получился бы великий король…

— Сын мой… — вмешался в наш разговор тихий голос с другой стороны от Людовика.

Это был голос вездесущего аббата Сюжера, которого Толстый Людовик послал, чтобы присматривать за своим сыном и наследником. Он подался вперед — невысокий худощавый пожилой человек с обманчиво кротким выражением лица — так, чтобы видеть не только Людовика, но и меня.

— Сын мой, даме вовсе не хочется слушать о вашей жизни в Сен-Дени. И о Филиппе тоже. Вы теперь наследник престола.

— Но госпожа Элеонора спросила, нравилось ли мне жить в аббатстве.

— Теперь вы должны вместе смотреть в будущее.

Худое лицо аббата — лицо аскета — было изборождено морщинами. Волосы его блестели сединой, как мех горностая, а маленькие черные глазки выражали такое же, как у горностая, любопытство. В это самое мгновение он оценил меня взглядом и, боюсь, нашел несовершенной.

— Конечно же. Простите меня, — покорно кивнул Людовик. — Та жизнь осталась в прошлом.

— Но, мне кажется, вы о ней жалеете. — Мне очень не хотелось, чтобы нашу беседу направлял аббат.

— Иногда жалею. — Вокруг нас снова нарастал шум голосов, и Людовик застенчиво улыбнулся. — Понимаете, мне было уготовано служение церкви. Меня учили ценить воздержание и молитву. Направлять свой ум на более возвышенные предметы, чем… чем вот это.

Он махнул в сторону изрядно подгулявших гостей с откровенным пренебрежением, намеренно так вышло или невольно. Бернар, которому так не повезло, слонялся по зале, не выпуская из рук лютню. Выбрав момент, он затянул хорошо знакомую и всеми любимую песню, и ее тут же подхватил нестройный хор хриплых голосов. Поскольку вино текло рекой, пирующие были в отличном расположении духа.


Жанетта, замуж не беги за лживого глупца,

А лучше ложе сбереги для друга-молодца.

Людовик с такой силой хлопнул по скатерти ладонью, что заплясали серебряные блюда.

— Вы только послушайте! Как вам это может нравиться? Ваши менестрели поют о страсти, каковую не одобряют ни церковь, ни своды правил благопристойности. У этих певцов нет ни малейшего уважения к женщинам, они зовут женщин к разгульной жизни.

В эту минуту из сотен глоток, мужских и женских, вылетели слова о жарких объятиях потаскушек.

— Это же безнравственно. Полное падение. Необходимо запретить подобные стишки. Таких бесстыжих нарушителей приличий, как этот… этот непотребный менестрель, следует за дерзость прогнать по улицам бичами!

Голос Людовика зазвучал слишком уж громко.

— Но это не какой-то непотребный менестрель, — возразила я. — Это Бернар Сикар де Марюжоль.

Непонимающий взгляд, к тому же насмешливый.

— Он известен по всей Аквитании. Мой отец весьма высоко ценил его.

— Слова его оскорбительны и обидны! Я не желаю терпеть его при своем дворе.

Крупица страха, твердая и холодная, как льдинка, стала расти у меня в груди. Всего-то ничего и потребовалось моему господину, чтобы проявить свою власть надо мною? Ну, он меня еще не знает.

— Я не отпущу его.

— Даже если я потребую?

— Для чего же вам требовать? Он мой, и я останусь его покровительницей. В этом вы меня не переубедите.

И я затворила уста для своего повелителя. Вышла за рамки почтительности.

Пока Людовик подыскивал ответ, в зале воцарилась тишина, как порой бывает в многолюдных собраниях.

— Colhon![19]

Выкрик пронесся по зале откуда-то слева. Никто не попытался его заглушить, и я замерла, сжав в руке ложку, испытывая стыд за Людовика — и за себя. Ощутила, как мои щеки вспыхнули точно так же, как у него. Отбросив ложку, я обвила пальцами запястье Людовика. Я чувствовала, как во мне закипает гнев.

— Вы так обо мне думаете? О повелительнице Аквитании? Думаете, что я безнравственна, а мои мысли годятся только для сточной канавы?

Щеки у меня, конечно, горели, гнев пылал во мне, но голосом своим я владела вполне.

— Отнюдь. Я думаю, что вы прекрасны сверх всякой меры, — ответил Людовик с обезоруживающей искренностью, а голос у него стал, как и прежде, тихим и ласковым. — Я думаю, что ум у вас не менее прекрасен, чем лицо. Я не нахожу в вас ни малейшего изъяна. До сих пор не верится, что вы — моя супруга.

Мой ум отчаянно стремился постичь все мгновенные перепады и стремительные повороты нашей беседы. Неужто Людовик столь наивен, что надеется завоевать мою симпатию резкими переходами от сурового осуждения к лести? Как посмел он унижать и бесчестить мой народ, мой образ жизни всего лишь через час после венчания? Значит, он не находит во мне изъянов! Я и не признавала, что во мне есть какие бы то ни было изъяны! И не находила таковых в свободном поведении и языке моих гостей. В крови моей все еще бурлил гнев. Я снова взяла ложку, делая вид, что пробую блюдо из сочных ягод инжира.

Людовик, явно обеспокоенный горящим взглядом моих глаз, поднял свою чашу, намереваясь сделать добрый глоток вина — однако аббат Сюжер тут же положил руку на его локоть.

— Наверное, не стоит, мой господин.

И Людовик сразу отставил чашу в сторону.

— Да, лучше не пить.

— А вы всегда выполняете его советы? — поинтересовалась я.

— Да. Господин мой аббат неизменно блюдет мои высшие интересы. Он ни за что не даст мне дурного совета. — Людовик выглядел несколько озадаченным. — А у вас, госпожа моя, разве нет советника?

— Нет.

— Но тогда откуда вы знаете, что надлежит делать, какие принимать решения?

Об этом стоило поразмыслить. Такого рода вопросы мне никто никогда не задавал, не ставил под сомнение мои желания и потребности. Ответ пришел сам собой.

— Когда был жив отец, мы все время разъезжали по своим владениям. Я наблюдала и училась. Теперь же я поступаю так, как поступил бы он. Он был настоящим мужчиной. Мне его очень не хватает, — призналась я.

Лицо Людовика совершенно преобразилось от ослепительной улыбки.

— Вам нужен я, Элеонора. Я стану вашим советчиком.

Мог ли ребенок, готовившийся стать монахом, посоветовать что-либо мне, воспитанной так, как воспитывали при дворе моего отца? Сомневаюсь.

— Надеюсь, что мы придем к взаимопониманию, — дипломатично ответила я.

— Мой господин будет мудро править вашими владениями, госпожа моя, — вставил аббат Сюжер.

Я прикусила губу, чтобы не ответить резкостью. Разумеется, так и случится, нравится мне это или нет. Мне вдруг захотелось проказничать. Я понизила голос и наклонилась к Людовику.

— Если уж говорить о советах, господин мой, попробуйте вот это блюдо. — Я пододвинула к нему плоское серебряное блюдо, на котором горкой громоздились полупрозрачные серые раковины. — Устрицы, как всем известно, поднимают настроение и заставляют мужчину мечтать о ночи, когда его постель будет согрета красивой женщиной. Устрицы волшебным образом умножают мужскую силу.

Он взглянул на меня так, будто я его ударила.

— Госпожа моя!

— Но ведь я ваша жена. Разве нам не подобает об этом говорить?

Людовик нервно дернул кадыком.

— Полагаю, мадам, это еще далеко впереди…

— Мне будет приятно, — сказала я, потупив взор, — если вы их отведаете. Сама я непременно поем. Поверьте, нынче же ночью их действие порадует нас обоих.

Людовик Молодой стал похож на затравленного кролика. А я с сожалением подумала, что нам неизбежно предстоит изрядно и неумело повозиться, прежде чем мы познаем друг друга. Я бы предпочла, чтобы у моего мужа был хоть какой-то опыт, если уж ему не хватает утонченности. Совершенно позабыв мой недавний гнев, не обращая внимания на плохо скрытую насмешку в моих словах, Людовик молча принял блюдо с устрицами. Я про себя молилась, чтобы советы старушек насчет действенности сочных раковин оказались правдивыми.

Не успел он поднести — весьма неохотно — к своим губам первую устрицу, как через всю залу промчался гонец, расталкивая и попадавшихся на пути слуг, и гостей. Я ожидала, что он обратится ко мне, однако он, конечно же, направлялся к Людовику — нет, он склонился перед аббатом Сюжером, что усилило мое раздражение. Гонец приблизился к уху аббата и что-то ему прошептал — не было слышно, что именно. Аббат бросил ему несколько кратких приказаний, достаточно резких, чтобы приковать мое внимание. Затем гонец в такой же спешке покинул залу, а между аббатом и Людовиком произошел обмен репликами: один распоряжался, другой соглашался.

Мне они ни о чем не сообщили.

— Что происходит?

Я не потерплю, чтобы меня держали в неведении.

— Возникли осложнения, — неохотно обернулся ко мне Людовик.

— Какие же? — подняла я выщипанные по моде брови.

— Мы сейчас уезжаем.

— Уезжаем? Вы хотите сказать — из дворца? Прямо посреди пира?

Сбивались мои худшие опасения.

— Мы покидаем Бордо. Здесь небезопасно.

Небезопасно? Как может быть мне небезопасно на улицах моего собственного города? Никто не посмеет причинить мне малейший вред…

Аббат Сюжер с унылым видом дал пояснения через голову Людовика:

— Мне сообщили, моя госпожа, что за стенами готовится засада. Она будет устроена завтра, под командой графа Ангулемского, вашего вассала. Он захватит вас обоих в плен, а себя провозгласит правителем Аквитании.