Марина должна смеяться громко, чтобы перекричать призраков прошлого и прекратить сомневаться, что имеет право на счастье. Иначе ее сомнения отнимут счастье у него.

Темный потолок вдруг посветлел. Это внизу у подъезда проехала машина, и свет фар, попав в окно, на миг развеял полумрак, царящий в спальне.

Подождав, пока в комнату снова вернется таинственная темнота, Стэльмах приподнялась на локте и посмотрела Мажарину в лицо.

— Серёж, скажи, а ты любил кого-нибудь после меня?

— Чего? — с насмешкой переспросил он.

— Любил ты кого-нибудь еще? Ну были же у тебя бабы! Были же!

— Не было.

— Врешь.

— Не было.

— Врешь! Скажи! Я просто спрашиваю. Ругаться не буду. Мне интересно.

— Угу, — хмыкнул Мажарин, — сначала тебе просто интересно, а потом мне так же очень просто наступит п*здец.

Его невозмутимость рассмешила Маринку. Так, продолжая смеяться, она уткнулась лицом ему плечо. Смех мягкой вибрацией проник сквозь кожу, внутри стало тепло — Сергей обнял крепче женские плечи.

Не ревновала она. Даже если допустить, что после нее Мажарин менял баб как перчатки, злости этот факт не вызывал. Ей такое довелось пережить, что не до банальной ревности. Они с Мажариным столько испытали и перенесли — их чувства безраздельно больше, чем просто любовь. Их чувства намного крепче, чем любая другая привязанность. Они друг другу ближе и роднее, чем любовники, потому что не только любовью связаны.

Их встреча перевернула жизнь обоих. Страсть поглотила, а нежданная любовь — почти уничтожила, но именно она не дала сломаться окончательно.

Именно она помогла выстоять и сделала сильнее. У Серёжи был выбор. Он мог никогда не возвращаться. Но он вернулся. После всего, что случилось, после всех страданий и потрясений он все равно к ней вернулся.

Кто еще на такое отважится? Как вообще можно на такое отважиться?

Только ее Мажарин сможет. Ее Мажарин смог.

— Не любил я никого, — сказал Сергей серьезно.

— Не любил?

— Нет.

— Ты только меня любил, да? — уточнила Маринка и расплылась в довольной улыбке.

Он видел эту улыбку в неглубокой темноте комнаты. Он слышал эту улыбку в хмельном голосе.

— Только тебя, — и сам улыбнулся, чему-то порадовавшись.

— Как здорово, хоть и врешь. Но молодец: знаешь, где врать. — Поцеловала его в щеку.

Смачно чмокнула, со вкусом и со звуком. Приподнялась выше на подушке, заерзала на постели. Вся прижалась к нему, закинув ногу на бедро. Чтобы каждой клеточкой его чувствовать, а не только губами.

— Не вру, — теперь и Мажарин засмеялся, не собираясь, впрочем, ничего доказывать.

Не врал. Все прочие девушки ему даже не нравились. Секс был для него не удовольствием физическим, а доказательством самому себе, что он мужчина. Но каждый раз после этого он к себе же испытывал легкое презрение. Женщина же должна нравиться. Неважно, сколько ты с ней собираешься провести времени. День, ночь, час… Хоть немного нравиться…

Никогда не был скотиной, равнодушно использующим женщин лишь для плотских утех, но почему-то после Маринки стал таким. Эгоистичным, бездушным. Совершено бесстрастным к их надеждам, попыткам, мотивам, интересам. Он даже не водил их домой — тащил в какую-нибудь гостиницу.

Не любил он никого, кроме нее. Чувства к ней затмили все. Потому и помнил те дни с кристальной ясностью, что испытывал тогда бешеные эмоции. С ней все было на грани. Всегда на десять из десяти, каждая минута — взрыв мозга. Ярко. Нервно. В те дни успел и ревность почувствовать, и страсть. Беспокойство, ярость, нежность, тепло. А когда все разрушилось, осталась только ненависть. Ненавидел ее тихо. Без надрывного крика и обещаний отомстить. Ненавидел надломлено, разочарованно. До этого не понимал, почему говорят: от ненависти до любви один шаг. Как можно ненавидеть ту, которую когда-то любил? Как можно полюбить ту, которую ненавидишь? Можно. Ненависть, рожденная безысходностью и отчаянием, была неотделима от любви, она привязала его к Маринке навсегда. Его ненависть была не от презрения. Его ненависть была от невыносимой боли.

— Мариш, скажи…

— Что?

— Ты бы уехала тогда без меня, если бы получилось?

— Нет. Не уехала, не смогла. Если бы смогла, то не звала тебя с собой, — ответила Марина без раздумий, припомнив, что, кажется, говорила ему об этом. Но она ему это еще сто раз повторит, а потом еще сто. И тысячу! Что никуда бы без него не уехала.

Он вздохнул. Провел кончиками пальцев по ее спине и одернул руку.

— Серёж, а как Витя? Как у него дела?

Никогда до этого про Савина не расспрашивала. К слову не приходилось. Разговоры замыкались только друг на друге, касаясь самых узких тем.

— Хорошо, — улыбнулся Мажарин. — Витя женился, дочке четыре года.

— Как жену зовут?

— Олеся.

— Олеся? — удивилась Марина. — Та самая?

— Нет, другая. Но тоже Олеся. Та была лебедь белая, а эта сорока.

— Почему?

— Трещит без умолку. Болтливая. Заводная.

— Повезло Витьке.

— И правда повезло. Она у него хорошая. Для жизни.

— Вот вы какие мужики! Гулять так с одними, а жениться — на других! — шутливо возмутилась Маринка.

Мажарин посмеялся и замолчал, но после минутных раздумий решил-таки высказать свою мысль:

— Это ужин в ресторане легко разделить… а вот заботы и проблемы делить — это уже другой разговор. В жизни же не всегда все вкусно и сладко. И настроение бывает хреновое, и на работе косяки, и еще много всего.

— Это точно, — задумчиво согласилась Марина. Ей ли не знать про всякие жизненные проблемы.

Легко любить, когда все красиво. Легко любить человека в ресторане, за вкусным ужином. В дороге, на шикарной машине. В постели, на шелковых простынях. Но любить человека без обертки… Любить его сомнения, его боль, его неуверенность. Любить его недостатки. Любить грубость, злость, любить надоедливых друзей и злых начальников.

— А Нина?

— Нина за Арсюшу вышла.

— За того самого?

— За того самого. Они в Сочи уехали.

— Нинка всегда мечтала жить у моря.

— Вот и живет у моря. Кстати, Витька говорил, они собираются приехать. Точно не знаю когда. Хочешь с ними увидеться?

— Да. Хочу. Я очень хочу всех увидеть, — произнеся это, Марина сама удивилась той простой мысли, что сразу пришла на ум.

Вспышкой зажглось вдруг понимание: их с Мажариным прошлое — не только общая боль, которая до сих пор мешала им свободно дышать, но это еще и радость.

Была же радость, была!

Пусть совсем ненадолго, но ее жизнь стала настоящей, наполненной. Веселье, смех, шутки.

Общие друзья. Нужно вспомнить и вернуть все это.

Марина еще долго расспрашивала о Савине. Мажарин, посмеиваясь, рассказывал.

— С Витькой встретимся обязательно, но только позже. После Питера.

— После Питера? — тревожно переспросила.

— Ты же обещала поехать со мной в Питер к родственникам, а обещание надо выполнять.

Неважно, что давала ты его много лет назад.

— Угу, надо… — растерянно вздохнула Стэльмах, чувствуя, как что-то в груди туго сжалось.

— Сначала в Питер, а потом в Хельсинки. Как хотели, будем пить финскую водку и закусывать норвежской селедкой.

— Когда?

— Завтра.

— Завтра? Мажарин, завтра? Уже почти утро, а ты только сейчас мне говоришь, что мы завтра, уже сегодня, едем в Питер?

— Я только что это придумал, поэтому только сейчас и говорю.

— Надо же собраться!

— Соберешься.

— А если я не успею?

— Успеешь.

— У меня загранпаспорта нет. Он просрочен. Я не меняла. Давно никуда не ездила.

— Значит, в Питере у нас будет конечная остановка.

— Я летать боюсь.

— Значит, не полетим. Проснемся, соберемся и возьмем билеты на ближайший «Сапсан».

— Серёжа, только надо предупредить! Слышишь? Давай без сюрпризов.

— Завтра Лёшке позвоню, что вечером приедем.

— Лёшка?

— Брат двоюродный.

— А мы к нему?

— Ко всем. Он вместе с родителями живет, у них большой дом.

Марина обрадовалась, засыпала его вопросами о тете и дяде: как зовут, что любят, чем увлекаются. Подумала, что надо успеть купить всем подарки. Обязательно нужны подарки, нельзя ехать с пустыми руками.

Разволновавшись от предстоящей встречи, Стэльмах долго не могла уснуть. Волнение переросло в тревогу, и эта тревога погрузила ее в какое-то ледяное отчаяние. Не летать она боялась. Боялась Марина перемен. Они однажды уже собирались уехать. Вот так же планировали. Она думала, что получится. Так хотела, чтобы получилось, так молила Бога, чтобы удалось. Но им не удалось, и настал самый страшный день в ее жизни. Таких до этого и потом было много, но этот — самый жуткий. Когда их с Мажариным буквально разорвали на куски. И тела, и души — в клочья. Харина и Егора давно не было в живых, но после него осталась привычка бояться. Она еще не разучилась этому, она еще не отвыкла боли. За семь лет боль крепко въелась в нее. Вросла сгустками метастаз.

Невозможно не думать, не вспоминать, не вздрагивать от каждой мысли о том дне.

Невозможно не оглядываться, получив столько ударов в спину — эти воспоминания в нее вбили ринговкой. Они с ней до сих пор — уродливыми рубцами.

Снова весь день перед глазами, будто это случилось только вчера. Снова все до мелочей. Харин с ринговкой. Свинцовая от боли голова.

Агонизирующее от ударов тело. Даже привкус алкоголя во рту. Не того, что с бабушкой Мажарина за ужином пила. В носу встал запах крепкого неразбавленного виски, который семь лет назад Веня ей вливал в рот перед тем, как выпороть. Перекошенное испугом лицо брата. В глазах немой ужас. Поздно…