Оксана Сергеева - Мажарин

— Так есть же… — зашла в гостиную и, чуть обескураженно глядя на Марину, поставила на стол бутылку вина.

— Это все из-за меня. Все, что с Серёжой произошло, это все из-за меня. Я не хотела… мой брат был против того, чтобы мы встречались… это он все устроил… и со мной, и с ним… — быстро заговорила Марина, боясь, что прервавшись, не сможет продолжить. Никто ее не заставлял, не просил, был у нее выбор: смолчать или рассказать правду, и на этот раз она решила не начинать жизнь с Мажариным со лжи. Со лжи нельзя, только не сейчас.

Баба Шура молча выслушала о негодяе-братце и его деяниях. О роли Харина Марина умолчала, о таком не расскажешь.

— Ты чужие-то грехи на себя не бери, — усевшись рядом, тихо сказала старушка, подняла сухощавую руку и погладила Марину по голове.

— Как не брать-то… — всхлипнула Стэльмах и разрыдалась.

Легко баба Шура коснулась, только чуть волос, почти не ощутимо, но словно к себе притянула. Маринка и пригнулась, приникла к ее плечу и заплакала.

— Я бы с тобой, милая моя, поплакала, да я все уже давно выплакала, — еще тише проговорила бабушка, обняла сильнее, и Марина сильнее заплакала.

В женских руках плачется по-иному. Слезы текут свободнее. И какие-то они другие. Совсем не сдержанные и очень горькие, хотя должны быть солеными. Но они горькие, будто вся накопленная горечь со дна души поднялась и наружу хлынула.

— Давай-давай, деточка, успокаивайся. А то Серёжа скажет: довела кочережка старая до слез.

— Да прям. Не скажет, — улыбнулась Марина и прокашлялась. Голос осип, словно простыла, а на душе стало так просто и тепло, словами не высказать. — Спасибо…

Можно было и не краситься…

Пока Марина умывалась, Мажарин вернулся и, встав в дверях ванной, внимательно посмотрел на Стэльмах.

— Чего встал? — одернула его бабушка. — Иди за стол.

Мажарин то ли возразить хотел, то ли спросить что-то.

— Иди, — настойчиво сказала баба Шура. — Не лезь. Может, нам о своем, о женском поговорить надо было. Иди-иди, а то все остыло уже, — ворчала, подталкивая внука в сторону гостиной.

Сергей не стал спорить, сокрушенно вздохнул и уселся за стол. Ничего не стал у Марины спрашивать и ничего не стал говорить. Она через минуту присоединилась к нему. Глаза блестели, но не от слез. Лицо, хоть и заплаканное, но другое.

Изменилось что-то в нем. Светлее оно стало, будто солнце лучами обласкало.

— Так, Серёжа, налей нам с Мариной чего-нибудь.

— Тебе же нельзя.

— Иногда можно, — сказала баба Шура, и Марина улыбнулась ее строгой решительности. — Ну не это же! — пожурила, когда он потянулся к вину. — Там у меня в шкафчике стоит хороший.

— Понял. — Сергей поднялся, пошел на кухню и вернулся с коньяком.

— Блин, Мажарин, я, кажется, напилась. Я снова плохая девочка.

— Не кажется, а напилась. С трех стопок коньяка уехала, мажорка моя упоротая, — засмеялся Серёжка и теснее прижал Маринку к себе.

— Не уехала, а улетела, — хихикнула Стэльмах, пылко отвечая на объятия любимого.

Время, наверное, около трех ночи. Они сидели на лавочке в парке у дома Мажарина. Вернее, Сергей — на лавке, а Маринка на нем, уткнувшись носом в шею. Не настолько она была пьяна, как сказала, другое ее охватило чувство: слабость, какую рождает только душевное спокойствие.

Ночь душная и пряная, как перед дождем. Но ничего не чувствовалось. Ни ночных ароматов, ни духоты — только тепло мажаринского тела, его сильные крепкие руки на спине, горячие губы и виска. И ничего Марина не слышала, кроме шепота родного голоса.

Давно не курила, но представила, что ощутила, если бы сейчас втянула в себя дым.

Понравилось бы? Может быть.

— Серёженька, прости меня за сегодняшнюю истерику, — прошептала и, хотя чувствовала себя растекшимся желе, собрала все силы и крепко стиснула его плечи, — я не специально.

Сергей усмехнулся:

— Я знаю, ты по привычке.

— Мажарин, я больше тебя никуда не отпущу, никогда! Нам нельзя отдельно, вот точно!

После расставания с ним жила пусто, словно из нее душу вынули, а сейчас Мажарин вернулся, и душа на месте.

— Я люблю тебя. Люблю, — сказал он и чуть встряхнул ее, словно разбудить пытался. Как будто боялся, что она его не услышала.

Марина слышала, но от его слов тугой ком к горлу подкатил, что ответить сразу не смогла.

— Мажарин, — начала, продышавшись и обхватив ладонями его лицо, — ты моя жизнь. Вся моя жизнь. Мне кажется, у меня ничего и никого, кроме тебя нет. Нет, не кажется, это так и есть. Ты всё для меня. Мое спасение, моя погибель, мое наказание, мой смысл жизни. Стоит ли мне говорить в ответ всего три банальных слова? Могут ли они вместить все это?

Страшно представить, какой была бы ее жизнь без Мажарина. Какая бы она сама была без этой всепоглощающей любви к нему? И без его любви.

Наверное, ее самой, Маринки Стэльмах, уже на свете давно бы не было.

— Могут, — уверенно сказал он и потребовал: — Скажи. Я хочу их слышать. Мне этого тогда не хватало… не хватило… Скажи сейчас. Я хочу знать.

Хочу слышать их.

— Я люблю тебя, — коснулась его губ своими губами.

— Кайф.

— Люблю, люблю.

— Кайф, кайф, — шептал он, целуя ее.

— Люблю, люблю, люблю. Очень люблю. Тебя одного люблю. Как фамилию твою услышала от Нинки, меня сразу принакрыло, — засмеялась.

— А я ненавижу твою фамилию, терпеть ее не могу, она меня с самого начала бесила. Давай поменяем?

— Если только на Мажарину, — осторожно сказала Марина.

— Только на Мажарину.

— Тогда давай поменяем. Мажарин — моя любовь. Теперь я тоже Мажарина.

Полночи просидели на этой лавочке — не могли друг от друга оторваться. От лавочки — тоже.

Признавались в любви, в чувствах. Разговаривали.

Марине казалось, что они с Мажариным сбежавшие из дома подростки, которые, вырвавшись на свободу, добрались до тайного места, где их никто не сможет найти. С наступлением утра, вероятно, это волшебное ощущение рассеется, но пока в каждой тени виделось что-то мистическое, в каждом звуке слышалось что-то особенное. И это «что-то» заставляло сердце биться чаще, а душу трепетать от странного предвкушения.

Семь лет назад у Маринки так и было. От своей убогой грязной реальности она сбегала к Мажарину — в свой придуманный рай. Сначала на час-два. У нее появилось свое тайное место. Там она чувствовала себя любимой, желанной. Там она тонула в душных мажаринских объятиях. Там она временно меняла свою горечь на приторное удовольствие.

Чувства были настоящие — любила она Серёжу, — а рай придуманный. Попытка попробовать счастье на вкус чуть не сгубила обоих. Потому что за тонкими границами придуманного рая ждал Харин.

Об абсолютно безоблачном небе над головой Марина теперь уже и не мечтала, но, может быть, именно сегодняшний день станет новой точкой отсчета, станет тем моментом, когда напряжение пойдет на убыль, и они с Мажариным снова вернут свой «рай».

Вернувшись домой, они занимались любовью, потом вместе мылись в душе. Все по привычному и приятному сценарию. Стэльмах окончательно опьянела — от впечатлений, от нахлынувших эмоций. От невероятного душевного облегчения, которое принесла встреча с бабой Шурой.

— Серёжа, только давай обручальные кольца будут без бриллиантов, — забираясь в постель, попросила она.

После теплого душа студеный воздух, идущий из распахнутого окна, подернул кожу мурашками. Но закрывать окно не стала. Холода не боялась.

Почему-то все привыкли ассоциировать холод непременно с одиночеством, но это не всегда так. Холод сближает. Заставляет жаться друг к другу в поисках тепла.

На свои слова она услышала сначала раскатистый смех из ванной, потом почувствовала прохладные руки на своем голом теле, горячие губы — на спине. Сергей улегся рядом. Марина, повернувшись на бок, прижалась к его крепкому телу — вдохнула тепло, и в прохладе комнаты оно ощутилось еще острое.

— Почему? — усмехнулся он. — Помнится, ты была к ним весьма неравнодушна.

— Я и сейчас к ним неравнодушна, — подтвердила со смешком. — У меня же рефлекс. Я сразу брюлики в банковскую ячейку утащу.

Мажарин снова рассмеялся, но тише. Будто боялся собственным смехом потревожить в себе угасшие воспоминания. Память, что вода. Даже самый мелкий камешек — круги. Вспомнился тот далекий вечер на лавочке после дня рождения Арсюши. Маринка небрежно сняла с себя все побрякушки, он убрал их в карман пиджака и забыл о них на семь лет, а вернув, узнал, что все подделка. И жизнь его оказалась такой же подделкой, и чувства, которые к Маринке на тот момент испытывал. Семь лет обмана.

Что-то занемело сразу в левой стороне груди от этих мыслей — отогнал их от себя.

— Поэтому и говорю: давай без бриллиантов, а то вдруг забудусь, — не уставала веселиться Марина.

— Главное, не продавай. Обручальное кольцо все-таки.

— Ничего не могу обещать. Вдруг я решу сбежать от тебя, и мне срочно понадобятся деньги.

— Мариша, это невозможно. Пойми, не везет тебе в смерти.

— Точно! Били-били — не убили. Зато в любви еще как везет. Свалился, блин, на мою голову.

— Это кто еще на кого свалился. Только начну вести приличный образ жизни, Стэльмах появляется и начинает юбку передо мной задирать.

Марина захохотала. Громкий смех резанул, оглушил, но Сергей не попытался утихомирить любимую. Когда она смеялась, он не просил ее быть тише. Никогда не просил — она должна смеяться.

Его Мариша должна хохотать. Высмеивать их горе, боль, обиды и кощунственно танцевать на надгробной плите кровавого прошлого, которое они похоронили. Вся боль еще не ушла окончательно, но уже перестала иметь над ними всецелую власть и перестала управлять их действиями.