Хотел до одури, до сумасшествия.

Вот за это ее ненавидел — что до сих пор ее хотел. И себя ненавидел — что не находил сил этому сопротивляться.

Голую хотел. Всю. Каждый сантиметр тела. Кожу целовать, разгоряченную от ласк. Теплом ее дышать, им снова отравиться. Навсегда.

Пропитаться. Всю ночь из рук не выпускать. Из-под себя не выпускать. Подмять, подавить и восполнить всё, что отняли.

Не хватало ее. Не секса. Секс у них был. И желание ошалевшее, и страсть больная, удовольствие физическое, но тепла не было. Чуткой, тонкой близости не было. Когда входишь в нее и всем телом ее чувствуешь, каждым нервом реагируешь. Без слов знаешь, что с ней происходит. Когда языком и губами чувствуешь ее удовольствие.

Обхватил за плечи. Не обнял, а сжал Марину так сильно, будто хотел что-то выжать из нее.

Уже не контролировал себя. За той чертой находился, где каждый стон, каждый вздох, каждое ее движение становились его безумием.

Развернулся вместе с ней. Она, пятившись, шла под его давлением, пока не запнулась и не упала на диван.

— Почему ты не пришла? Тогда… Почему не пришла, если всё знала?

— Зачем?

— Узнать, как я… сказать мне что-нибудь…

— Зачем? Всё было сказано.

— Не всё. Ты должна была прийти и сказать мне что-нибудь от себя. Поставить какую-то точку. Я ждал тебя.

— Ты не должен был… ждать… не должен был, — с трудом проговорила, обескураженная его словами, сдавленная сильными руками.

— Я ждал! Что ты придешь! — заорал он, еще до того, как сам понял, что начал кричать.

Еще до того, как успел остановить себя. И уже не остановит. — Неужели всё, что было, ничего для тебя не значило? Правда, не значило?

— Ты не мог меня ждать!

— Мог! Ждал!

Марина зарыдала, услышав его убежденный крик.

Мажарин сорвался и стал говорить ей то, что говорить не намеревался, слишком болезненным было признание:

— Это твои гонцы! Твое послание! Ты должна была вернуться! Вернуться! И сказать мне всё сама! Хоть что-то объяснить! Сама! Я тебя ждал!

— После всего! Не мог!

— Мог.

— Ты не должен был меня ждать, Мажарин, не должен был! Как ты мог? После всего, что случилось, как ты мог меня ждать? Как ты мог ждать, что я приду? Я всё сделала, чтобы ты меня не ждал! — вскричала отчаянно, приложив трясущуюся руку ему чуть ниже солнечного сплетения. То ли оттолкнуть пыталась, то ли печать эту черную прикрыть, которой Мажарин шрам свой закрасил.

Но у нее не хватит ладони, чтобы этот шрам прикрыть…

— Ждал. Все равно ждал. И хотел, чтобы ты пришла, — глухо и тихо сказал он.

Ненавидел и умирал от желания увидеть. Ненавидел и хотел, чтобы пришла.

Потому что видеть ее — как лекарство, без которых он тогда не мог нормально жить. Без которых он задыхался от боли. А от Маринки ни уколов, ни таблеток не было. От этой боли его ничто не могло спасти. И ненависть от озверелой тоски не спасала. С этой болью он не мог справиться.

Печень, разорванную, ему зашили, крови пять литров перегнали. А душу кто залатает? Дыры от потери и разочарования не зашьешь. И никто эти раны не видел, кроме него. Никто о них не знал.

Любое воспоминание — бритва по едва затянувшимся швам. Любое напоминание о ней — кислота разъедающая. Но, кажется, он сам ее искал, цепляясь за все, что могло Маринку напомнить. Как долбаный мазохист себя истязал, искал и находил, потому что ждал, что она появится. Все-таки придет. Что-то же было между ними. Теплое, родное, человеческое.

Было же!

Она же не тварь бездушная, чтобы вот так его бросить!

Или все-таки бездушная?

Встряхнул ее за плечи. Марина зарыдала еще громче, захлебнувшись слезами. Не его крик стоял в ушах. Собственный. Свой отчаянный безумный крик, свои слова. Те, что Егору орала, когда просила отпустить.

Всё поплыло перед глазами, закружилось, будто снова неслась по гостиной. Падала, вскакивала… Потом Харин… И снова этот непереносимый тошнотворный запах собственного пота, смешанного с удушающим железистым запахом крови. Так явно… Снова он заполнил ее всю. Всю до отказа. Желудок, легкие, глотку, нос, рот…

Много лет забыть его не могла. Несколько лет он ее преследовал. В носу стоял. В голове. И вот опять. Будто снова в то время, как в ледяную воду, окунули. Искупали в собственной желчи. Невозможно горькой — не переваришь, не проглотишь.

Воспоминания больные подкатили к горлу рвотой. Едва успела до ванной добежать и над раковиной склониться, стало рвать. В глазах потемнело, и в этой темноте Марина поначалу потерялась. Не понимала, откуда слышала звуки. То ли из прошлого, то ли сейчас Мажарин ей что-то говорил.

Потом почувствовала на лице ледяную воду, и пробежавший по телу озноб вернул в реальность. Отпустило.

Отпустило до слабости в ногах. Колени подогнулись, но Сергей удержал, подхватил на руки и отнес на ближайший диван, в кабинет.

— Мариша, подожди, я сейчас.

Ее трясло как от холода. Хотел принести плед и согреть, но не смог отойти. Прижал к себе, погладил по спине, подождав, пока она немного успокоится. И самого тошнило так, что проблеваться бы. Всю муть со дна души поднял, весь осадок. Горло им забил и легкие. Всё, что тогда пережил, на зубах песком заскрипело.

Когда Марина немного расслабилась, ненадолго оставил ее. Принес плед и горячий чай.

Укутал плечи, она притихла, глядя на него покрасневшими глазами.

Сел рядом и, замерев, посмотрел ей в лицо. Сквозь волну ненависти и застарелой ржавой боли, сквозь изгибы собственной рваной души он увидел, что стояло в ее глазах. Понял, чем звенела она. Узнал.

Потому что об этом чувстве, явственно проступающем на измученном лице, он знал всё.

Боль. Огромная. Застывшая. Залитая в нее расплавленным свинцом. Закаменелая.

Про боль он знал всё.

Какой она бывает верной. Хочешь, чтобы бросила, оставила, а она не оставляет — всегда с тобой.

Какой ненасытной, рычащей и требовательной может быть — как страстная любовница. До конца выжирает. Только решил, что расплатился, а она снова приходит забирать долги.

Знал все ее отголоски. Стон. Звон. Визг. Плачь. Вой.

Можно подумать, будто что-то произошло с Мариной за то время, пока не виделись. Что-то случилось, оставив в ней этот застывший след. Но, нет.

Она именно на него так реагировала. На его прикосновения, на его взгляд, на любое его слово.

Коснулся щеки, и она сразу чуть отклонилась, словно не могла выносить эти еле ощутимые касания. Положил руки на плечи, а она вздрогнула, как от удара. Нет, она на него реагировала, на каждый жест. Сочилась этой болью.

Маринка дни считает. Только сейчас понял: она дни считает. Для нее всё, что происходит, пытка. Думает, что выдержит, перетерпит эти десять дней и снова будет жить, как раньше.

— Зачем ты это делаешь? — спросил, не разъясняя, о чем спрашивал.

Она поняла и выдохнула обессиленно:

— Потому что люблю тебя…

От этих негромких слов Мажарин похолодел, потеряв дар речи. Что-то липкое заполнило горло. Липкое, теплое, солоноватое…

— Ты никогда не был для меня мусором… никогда… — продолжила, поверхностно дыша, — ты был для меня всем… а потом у меня всё отняли… тебя… и ничего у меня не осталось… ничего не осталось… я специально так сказала, чтобы тебя не тронули, чтобы ничего с тобой не сделали…

— Зря сказала, — тяжело проговорил.

— Знаю, что зря. Я поздно это поняла… слишком поздно поняла, что это всё были лишь заигрывания… нужно было всё по-другому сделать… другое нужно было сделать… тогда ты бы сразу стал им неинтересен, и ничего бы с тобой не случилось…

— Что сделать? Что сделать, Мариша?

— Мне холодно… — вздрогнула плечами.

Обнял ее, крепко прижав к себе. Она уткнулась ему в шею сухими губами.

Бесчисленное количество времени просидели так. Молча. Не разговаривая и не двигаясь. Потом, когда Марина нагрелась и окончательно расслабилась, уложил ее тут же на диване, а сам уселся за рабочий стол. Работать не собирался. Собирался подумать, вернувшись туда, куда памятью не хотел возвращаться.

Тогда всё ладно сложилось. Слова Харина и братца четко легли на Маринкино поведение, на все ее закидоны. То, что на звонки поначалу не отвечала, ничего о себе не рассказывала и в жизнь свою не пускала, не оставалась у него ночевать. Визиты ночные, слова резкие и другие странности… Всё логично объяснилось. Логично и очень больно.

Хотя не верил ни во что, пока послание от нее не передали. Дело не только в словах, а в том, что бросил эти слова ему в лицо какой-то дерьмовый ублюдок. Швырнул то, что только они с Мариной знали, будто в постели у них побывал.

Сразу всё в фарс превратилось. Их жизнь совместная, чувства, близость. Всё рассыпалось и обесценилось, стало фарсом, а он сам — игрушкой.

Тогда всё сложилось, а вот теперь совсем не складывалось. Никак не сходилось. Потому что, если в тот раз он был игрушкой, плакать Маринке сейчас незачем, не из-за чего расстраиваться. Бездушная мразь, которая просто поиграла, выбросила и угробила, должна быть другой. Бездушная мразь не будет после его слов блевать до желчи. А ее рвало так, будто водки пережрала. Но она алкоголь не пила, ничего такого не ела, на самочувствие не жаловалась. От другого ее тошнило.

Его тоже тошнило. Мутило натурально. Самое время пойти в откат. Сыграть против рынка, как говорится. Пойти против себя, против движения, против ненависти, против как будто правды. Именно сейчас. Когда бурлил и кипел внутри.

Именно сейчас нужно протащить себя сквозь эту лаву.

Без Маринки х*ево было, а если всё бросить и не разобраться, можно и не жить дальше. Без нее теперь вообще жизни не будет.

Давай. Откатываем. В самую боль. В самую грязь.