Оксана Сергеева - Мажарин

— Отвези меня домой, — попросила, волнуясь, и в собственном голосе услышала предательски высокие нотки.

— Скажи, какого хрена ты тащишь меня трахаться в туалет, а потом рыдаешь?

— Что за вопрос, Мажарин? Это же самое подходящее место, чтобы отыметь меня, как суку, — резанула с нарочитой грубостью, которая плохо сочеталась со слезами.

— Ты даже не кончила.

— Неловко было. — Стиснула руки в замок, скрывая дрожь.

Сергей выбросил вперед ладонь, описав круг указательным пальцем. Раз-второй. Как будто не только в воздухе, но и в голове что-то у себя прокрутил.

— Я не догоняю, — резко сказал он. — Ты с Мотей не трахалась.

— Тебе объяснения нужны, почему я с ним не спала?

— Допустим.

— За ум взялась. Теперь к незнакомым мужикам в первую же встречу в постель не укладываюсь, домой к ним сама не езжу, сексом занимаюсь только после двадцатого свидания. Кто Моте виноват, что он меня так редко куда-то приглашал. Приглашал бы чаще, уже бы давно трахались, — выдала почти на одном дыхании.

— Долго эту скороговорку учила? — посмотрел на нее знакомым сосредоточенным взглядом.

Господи, как она боялась этого взгляда!

— Нормальный ты нашла способ взяться за ум, — продолжил он. — То есть, на первом свидании ты не спишь, зато потом трахаешься, где попало.

В машине, в туалете… Где еще? Куда следующий раз пойдем? Хоть куда, только не домой?

— Почему? — спросила, вдруг потеряв силу в голосе. — Первый раз это было у меня дома… если ты забыл.

— Не забыл. Вот и говорю, теперь ко мне поедем.

— К тебе не поеду.

— Почему?

— У меня удобнее.

— Кому?

— Мне.

— А мне нет. У меня квартира больше. Там можно в каждом углу трахаться. И в ванной. А на кухне сам бог велел только трахаться.

— Давай завтра.

— Не хочу завтра, хочу сегодня.

— А я сегодня уже не хочу.

— Захочешь. Мне кажется, я сумею тебя уговорить на долгое и жаркое продолжение. Только за клубничкой и шампанским заедем.

Мажарин совсем успокоился, потому что его движения стали мягкими. Пугающими. Голову он к ней поворачивал медленно и, кажется, даже чуть осел на сиденье, расслабившись. Марине стало еще больше не по себе, ее затошнило.

— Ага, особенно за клубничкой. Давай. Чего еще неделю тянуть, прямо сегодня меня угробь.

Пусть я сдохну от отека Квинке.

— Чего?

— Аллергия у меня на клубнику. Я ее с детства не ем.

— Блины с клубничным вареньем у меня ела и ничего.

— С абрикосовым! — заорала Марина. — С абрикосовым вареньем мы ели блины! С абрикосовым, Мажарин! А вечером поехали к твоей бабушке!

И у нее на столе была скатерть в красно-белую клетку! И бабушка боялась, что суп пересолила! А она не пересолила! И торт мы ей купили!

«Птичье молоко»!

— Точно, — спокойно подтвердил, выслушав ее истеричные вопли. — Варенье было абрикосовое. — Опять сделал этот жест. Крутанул ладонью.

Раз-второй. И снова у Марины к горлу подступила паническая волна. — Не по рынку движение.

— Отвези меня домой, — тихо и чуть хрипло попросила она. Не просила, умоляла.

— Накидываешь ты мне что-то, дорогая. Точно накидываешь.

— Отвези! Домой! — закричала.

— Нет, — невозмутимо. — Хочу тебя на всю ночь. А утром на завтрак блины. С меня варенье. Абрикосовое.

Как ни просила Марина, не отпустил Мажарин. Привез к себе домой, на Воробьевы горы.

Каждый поворот ключа в замочной скважине как удар по натянутым в струну нервам. Ощущала себя так, словно из нее вынули внутренности и заполнили желе. Дрожало всё. Было мягким и непослушным.

Прихожая со встроенными по обеим сторонам шкафами как-то сразу перетекла в просторную жилую часть, и Марина оказалась в гостиной.

Нелепая ситуация. Когда-то у него в квартире чувствовала себя как дома, а сейчас терялась.

Не та квартира. Не та ситуация.

Что им теперь делать? Выпить? Поговорить? Потом душ? Постель?

Мажарин даже не пытался разрядить накаленную обстановку и ослабить напряжение. Будто ловкий охотник, он расставил силки, загнал свою жертву в ловушку и теперь отслеживал каждое ее движение.

— Сотри помаду. — Снял пиджак и бросил на диван.

— Зачем?

— Поцеловать хочу.

— Зачем? — Невольно попятилась, и Сергей, заметив это движение, шагнул к ней.

— Хочу.

— Давай без этого.

— Я пробовал. Не могу. — Подошел еще ближе. Окинул ее медленным взглядом, замер на полуоткрытых губах и задышал тяжело. Как под грузом.

— Мне нечем. — Тронула губы и растерла оставшуюся на пальцах помаду.

— Платьем сотри. Хочешь, моей футболкой… Иди сюда. Я сам. — Быстро стянул с себя футболку.

Марина качнулась вперед, но не двинулась, ноги будто к полу приросли. Татуировка. У него на животе. Ажурная черная полоска, начинающаяся от самого низа и кончающаяся в районе солнечного сплетения, чуть расширяющаяся там. Что-то абстрактное, похожее на кельтскую вязь. Красивая татуировка. И страшная. До теплого солоноватого привкуса во рту, до железистого в носу запаха. Потому что шрам под ней. Зарисовал его Серёжа, но он там, уродливый, под красивой кельтской вязью, — от груди до пупка.

Не заметила этой татуировки, когда Мажарин приходил к ней первый раз. В спальне было довольно темно, да и не могла ничего видеть, всё происходило как в тумане. Потом, когда он в душ пошел, взгляд отвела намеренно, чтобы не смотреть на него. А теперь пришлось. Прямо перед глазами стоял. По пояс голый. Еще крепче стал, сильнее. Еще шире в плечах.

— Знаю-знаю, красив, как бог… — уловив на себе взгляд, чуть улыбнулся и начал большим пальцем стирать с ее губ помаду. Сначала медленно, аккуратно скользя, потом прижимая ладонь ко рту…

Марина, не выдерживая этой пытки, отклонилась. Мажарин обхватил руками ее лицо и заставил вновь смотреть на себя, разозлившись, что она отворачивалась. Уклонялась от его рук. Отступала от него.

Снова прижал руку к губам, теплым, полураскрытым, чувствуя в середине ладони горячее дыхание, от которого задрожали пальцы. И сам, кажется, весь задрожал. Тряхнуло внутри.

— Соскучился по тебе до смерти. Это правда. Хорошо звучит, да? — Склонился, еще не поцеловал, а только коснулся и заговорил, вдыхая слова ей в рот.

— Да. Очень понятно нам обоим.

Не спешили, замерев в миллиметре от поцелуя. В мгновении от неотвратимости. Оба знали, что поцелуем всё не кончится, разобьются они друг в друге, снова дойдут до свихнутых мозгов. Поэтому она пыталась увернуться, а он, уже чувствуя ее губы, всё еще медлил.

Когда сомкнулись, притянулись, коснулись друг друга языками, чуть не взвыли оба от влажной сладости. От горячего тока, который потек по губам, языку, в глотку, внутрь, по венам.

Сцепились. Вцепились. Голодные и жадные.

Вот по этому ощущению соскучился. По ее вкусу. Подыхал без него.

Марина, сохранившая еще каплю рассудка, снова попыталась отстраниться. И снова разозлила его своим действием. Неуверенным, но не оставшимся не замеченным.

— Не нравится? А раньше тебе нравилось. Забыла уже?

— Нет. Не забыла. Всё помню. Всё. Каждый день. Каждую минуту. Каждую секунду.

— Я тебя ненавижу. Не-на-ви-жу, — прошептал горячо.

Бешеная волна внутри поднялась, кровь забурлила. Встряхнулось пережитое.

Или себя ненавидел?

Себя. Потому что надо быть полным идиотом, чтобы после всего, что между ними произошло, притащить ее к себе домой. Ни одной бабы здесь не было. И снова она! Опять она…

— Я знаю, — прошептала в ответ, вдохнув его боль, которой обдало, как ледяным ветром. — Знаю, что ненавидишь.

Пила с языка, вдыхала полной грудью его ненависть. Травилась ею. Облизнула губы, и Сергей приник к ней другим поцелуем, разрывая душу неуместной нежностью. Ненужной. Убивающей. Прижался ко рту сильнее. Сильнее вдавился в ее рот, скользнул в глубину, по языку по горячему.

Себя ненавидел больше. За то, что так и не смог от нее отказаться. Не смог освободиться. До сих пор болел ею, как тогда.

Нет, теперь сильнее болел. Хотел быть с ней, несмотря ни на что. И это «несмотря ни на что» разрушало его изнутри. Убивало. Разрывало.

Оставить ее себе… Уничтожить… Бросить всё и уйти…

— Хочешь сделать мне больно?

— Наверное.

— Давай.

Марина тогда стала для него всем, всем для него и осталась. Семь лет назад верил, чувствовал, что она принадлежит только ему.

Что она Его — каждой клеточкой своего тела.

Вся Его — и душой, и мыслями.

Не избавился от этого безнадежного и лживого ощущения даже сейчас. Не сумел вырвать из себя. Поэтому со звериной жадностью целовал ее, хотя не собирался. Знал, что не нужно. Все равно не насытится. Плохо будет потом. Потом тоска…

— Всё помнишь, говоришь? Я хочу тебя.

— Серёжа…

— Помнишь?

— Ты мне постоянно это говорил.

— Сильно. Глубоко. Помнишь?

— Серёжа, прекрати!

Не могла это слышать. Потому что сама хотела, наверное, больше, чем он. Чтобы разодрал на кусочки удовольствием. Чтобы рассыпаться под ним.

Слиться с ним в одно целое. Только это невозможно. Как раньше, уже невозможно. Это не их реальность.

— Нет, не так.

— Мажарин, закрой рот, — зажмурилась, сдерживая слезы.

Думала никогда больше не узнает его губ, пусть они сейчас не целовали, а наказывали. Не обнимет за плечи, не почувствует жар тела, который сейчас чувствовала. Не прикоснется к его коже. Не вдохнет его дыхание.

— В рот тоже хочу. И язык хочу. Всю хочу. Всю тебя хочу затрахать.