Харин схватил ее за лицо и сдавил пальцами так сильно, что рот приоткрылся — вот-вот челюсть свернется. Но она не пикнула, не застонала от боли. Не пошевелилась.

— Если ты с кем-то была, я тебя убью. И его тоже.

— Я ни с кем не была, — сказала, когда он убрал руку.

— А, по-моему, ты мне врешь, — с ледяным спокойствием произнес Веня, поднялся и вышел из комнаты.

Маринка быстро и поверхностно задышала, приходя в себя после этой атаки. Потом ее словно что-то подкинуло на кровати, она соскочила и побежала следом за Хариным.

Он стоял здесь же, в малой гостиной на втором этаже, и что-то тихо спрашивал у Егора. Тот сидел на маленьком диване со стаканом виски.

Сердце колотилось где-то в горле. В ушах шумело, будто оглушили.

— …ты знаешь? — донеслось до агонизирующего тревогой сознания.

Остановившись за спиной у Харина, Марина помотала головой. Глядя на брата, беззвучно шевельнула губами:

— Не говори… не надо… пожалуйста… — Неважно, о чем именно Веня спрашивал. Знала точно: нужно всё отрицать.

Егор скользнул по ней быстрым взглядом, потом долго смотрел на Веню и все-таки утвердительно кивнул. От этого мелкого жеста у Маринки всё внутри сжалось. Она застыла без дыхания, словно получив удар в солнечное сплетение.

— Ах ты, маленькая лгунья. — Харин повернулся к ней.

Наверное, когда он разговаривал со своей собакой, в его голосе было больше интонирования.

Бешеный бультерьер, кстати, так и лаял, не затыкаясь, на первом этаже.

Маринка несколько раз сглотнула, пытаясь пропихнуть нервный ком, мешающий вдохнуть кислород. Он ей еще нужен, кислород. Она еще собиралась побороться с этими суками. Хотя у этих двух сволочей есть существенный козырь — у них нет души. Бездушность — их основной козырь. Бесчеловечность. Бесчувственность. Поэтому не переиграешь их, не предугадаешь, никогда не просчитаешь.

Как там Мажарин говорил?

Убиваешь свой страх и работаешь. Никаких эмоций.

Что ж, Веня, давай поиграем. На моих нервах. Фарт явно ни хрена не мой конек, но вдруг повезет…

— Возьми меня, — бесцветно сказала она. — Я больше не буду тебе перечить.

— Да? А что вдруг случилось?

— Передумала. Ты же сам говорил, что все бабы тупые бл*ди.

— Это точно. И ты тоже тупая бл*дь, раз решила, что кто-то, кроме меня, может к тебе прикасаться.

— Прости меня, Веня, я была не права. Я ошиблась.

— Разве так просят прощения? — улыбнулся только губами. — Я тебе не верю.

— А как?

— На коленях.

Марина вздохнула и, опустившись на колени, спокойно проговорила:

— Прости меня, Веня, я была не права. Я ошиблась. Я тупая бл*дь.

— Я тебе не верю, — снова сказал он. — Ты не смотришь мне в глаза. Не вижу раскаяния.

Всё это время ее взгляд не поднимался выше его груди. На Харине такая белоснежная рубашка, что можно ослепнуть.

Давя в себе внутри волну протеста, тошноты и омерзения подняла глаза выше.

Мощная шея. Твердый подбородок. Противные тонкие губы.

Чересчур загорелое лицо, на котором серые, будто выцветшие глаза, смотрелись инородно и жутко.

Глядя в эти нечеловечески холодные глаза, она еще раз повторила, но уже чуть дрогнувшим голосом:

— Прости меня, Веня, я была не права. Я ошиблась. Я тупая бл*дь. Я больше не буду тебе перечить.

— Вот теперь верю. Кто он?

— Кто? — переспросила тупо без эмоций.

— Тот, с которым ты трахалась. Или он был не один?

Прежде чем ответить, бросила взгляд на брата. Веня тоже посмотрел на него.

— Я не знаю его. Это было один раз, я была пьяна.

— Как глупо. Вульгарно. Как последняя шлюха. Тогда ты и переживать не будешь, если мальчик будет слегка наказан. Он же поступил плохо. Взял не свое. Так делать нельзя, — внушительно говорил, с удовольствием отметив волну дрожи, которая прошибла Маринку с головы до ног.

— Не трогай его. Зачем он тебе?

— Как трогательно, — демонически улыбнулся. — Такие переживания из-за того, кого даже не знаешь? Только раз, говоришь, с ним была? По-моему, ты снова мне врешь. — Присел перед ней на корточки и его жуткие глаза оказались прям напротив ее глаз. — Ты волнуешься, — почти прошипел. Как змея. — С чего бы это? Какой же у тебя повод так волноваться?

— У меня нет повода волноваться.

— У тебя дрожат руки.

— Это от холода. Дома сегодня прохладно. — Сжала кулаки, до крови впиваясь ногтями в ладони. — Возьми меня, — упрямо и равнодушно повторила, выдерживая в голосе одну интонацию. — Я не буду больше перечить. Делай со мной всё, что хочешь.

— Я и так делаю с тобой всё, что хочу.

Чистая правда. Он и так делал с ней всё, что хотел. Поэтому ей за Мажарина даже отдать нечего. Нечем его выкупить. Нет у нее ничего. Ничего не осталось. И денег не предложишь, даже если были бы. У него этих дерьмовых денег полно.

Поэтому живет за всё безнаказанно.

— Я откажусь от всего. И от него. Только не трогай.

— А вдруг ты снова будешь меня обманывать? Снова будешь к нему бегать?

— Не буду.

— Мне кажется, ты снова мне лжешь. Как я могу тебе верить?

— Я не вру.

— Что мы ему скажем? Он должен понять, что чужое брать нельзя. Или я накажу его по-другому.

— Что хочешь, — без эмоций отозвалась Марина, снова глядя в пол.

— Придумай сама. — Звякнул ринговкой.

— Я не знаю. Ничего не приходит в голову.

Харин быстро поднялся на ноги. Марина вздрогнула от его резкого неожиданного движения.

Шагнув к Егору, он забрал у него стакан с виски.

Вернулся, поднял ее лицо и заставил выпить спиртное, практически насильно влив в рот.

— Это тебе для храбрости.

Неразбавленный виски обжег рот и глотку, вызвав удушливый приступ тошноты. Рвота подступила к горлу, и Марина сглотнула ее, стараясь дышать чаще. Не хотела плакать, но удержаться оказалось невозможным, и горячие слезы залили лицо.

— Очень трогательно, очень. Я прям не могу на это смотреть, — издевался ублюдок, глядя, как девушка заходится в беззвучных рыданиях. — Неужели, пока меня не было, наша девочка влюбилась? Правда? Не придумала? Тогда я накажу его с тройным удовольствием, — пообещал с ледяной злобой.

— Нет, — прошептала она. — Не надо. Не трогай его. Скажи, что он ничего для меня не значит… — начала, обхватив себя руками и сгибаясь.

Каждым словом будто сама себя резала. С каждым словом будто кусок от себя отрывала.

Выпускала себе внутренности. Сама. — Скажи, что он… — заплакала, не в силах продолжать и жалея, что, когда упала и ударилась челюстью, язык себе не откусила. Тогда бы не пришлось говорить этих чудовищных слов. — Скажи, что он для меня… мусор… что я с ним никогда не буду… я с ним просто поиграла… развлекалась я, скажи…

— Как думаешь, он поверит в это?

Ее всё гнуло и гнуло. Словно сверху на плечи плиту бетонную положили. Не выдерживая этой тяжести, Марина оперлась на дрожащие руки.

— Скажи ему, что красив он, как бог, а живет в дерьме… не сыграла его ставочка… он поймет и поверит… — После этих слов всё внутри замерзло, закаменело. Даже слезы перестали литься из глаз. Всё тело заломило, и в голову ударила тупая боль.

Если до этого момента еще оставался хоть какой-то шанс, хоть один на миллион, что у них с Серёжей что-то получится, то теперь ничего не осталось. Теперь всё убито. Уничтожено. Растоптано. Ничего. Никогда. Не получится.

После того, как Веня ее накажет, окончательно растерзав, она станет ему больше не интересна. Наконец-то будет у нее свобода. Такая желанная и долгожданная. Только вот не хотела, чтобы за ее свободу расплачивался Мажарин. Не такой ценой. Такой ценой свобода не нужна. Без него теперь ничего не нужно. И жизнь не нужна.

Похолодев внутри, Марина выпрямилась. Разум вдруг стал кристально чистым, как перед смертью. Спокойным. Без мыслей, без надежд. Всё правильно. Мечтатели не выживают. А она, идиотка, даже помечтать успела. Но ее быстро с небес на землю спустили. Она теперь к земле близко-близко, на коленях. Пылью теперь дышит, не воздухом.

— А ведь ты, Веня, сейчас меня снова насилуешь. Только не тело, а душу. Ты душу мою трахаешь, да? Ты, сука, издеваешься надо мной. Тело мое тебе не интересно уже, а вот до души ты никогда не добирался. А сейчас поймал. Поймал меня, да? — улыбнулась некрасивой болезненной улыбкой, чувствуя ко всему ледяное равнодушие. Будто это всё уже не с ней происходило.

Будто она сторонний наблюдатель.

Поймал. Добрался до единственного святого и светлого в ее жизни — до любви. Наизнанку вывернул и дерьма набросал. Осквернил, замарал так, что не очиститься. Ни за что и никогда.

— Какая ты страстная в своих переживаниях, какая чувственная. Никогда тебя такой не видел.

— Ломал, ломал не доломал? За что ты нас казнить собрался, урод? За счастье? Ты кто такой? — рассмеялась.

— Прекрати, дура, — еле слышно сказал Егор, видя, как загорелое лицо Харина побагровело от злости.

Маринка, предавшись больному азарту, снова дико рассмеялась. Откуда-то в голосе вдруг сила появилась, и он странно зазвенел, зарезонировал, когда она снова заговорила:

— Всесильная ты мразь, Веня! Такая всесильная, что с двадцатилетней девкой без ринговки справиться не можешь!

— Замолчи, Марина, до смерти забьет же! Замолчи! — пытался вмешаться побледневший братец.

А она, как не слышала. Вошла в раж:

— Не по зубам я тебе, мальчик, да? Не по зубам! Говно ты, Веня!

— Замолчи! Иди к себе! — Егор вдруг сорвался с места, бросился к ней. Схватил за плечи, чтобы поднять с пола.

— Не тронь! — заорал на него Харин.

Брат замер. Не убрал руки. Вдавил пальцы в кожу, крепче впившись в Маринку. Она улыбнулась, четко ощущая, как дрожат у него руки и сам он весь, кажется, дрожит. И что-то плескалось в его зрачках. Совсем незнакомое, но такое приятное.