Шутка не шутка, а работало. Марина занималась с Сережей любовью и оживала, вспоминая, что она женщина.

Последние семь лет ведь женщиной не была, а просто человеком в женском обличье без особенных чувств и отношения к окружающему. Теперь вот оживала, приходила в себя, училась заново кокетничать и флиртовать, шутит и иронизировать. Все на Мажарине. Тренировалась на нем, а он и рад. Ржал над ней, выдумывал всякие глупости, поддерживал ее бред. Вместе они оживали.

Жили. Привыкали быть рядом. Вспоминали, что такое забота и нежность по отношению друг к другу. Даже спать в одной кровати учились заново, потому что за семь лет забыли, что значит делить постель.

Это не так легко, как кажется. Временами в груди у Стэльмах появлялся холодок.

Сама не знала, откуда брался, но накатывало. Охватывало вдруг ощущение безнадежности. От сильных эмоций, наверное. От страха потаенного, что ничего у них не получится. А вдруг не получится? Но уже хотелось, чтобы все получилось и сбылось, как задумали. Что-то вдвоем, а что-то каждый сам себе — скрытно.

— Господи, надо хоть вещи в стирку забросить и приготовить что-нибудь поесть, — все еще ворчала, вытирая пыль и разговаривая сама с собой.

В этой квартире столько лет царило молчание, что Маринка не могла наговориться.

Озвучивала каждое свое движение, слышала, как отзывается

Мажарин, и вновь убеждалась, что не сходит с ума: ее Мажара здесь, с ней.

Рядом-рядом, близко-близко…

— Сегодня точно можешь не заморачиваться, к бабушке поедем, — сказал Сергей, как бы между, прочим, валяясь на диване и глядя в ноутбук.

— Езжай, — так же небрежно согласилась, будто не понимая, что он имел в виду их обоих. — Я как раз закончу домашние дела. Белье высохнет, поглажу. А то ношусь туда-сюда перед тобой с тряпкой, вот и сделаю все, пока тебя нет.

— Поедем вдвоем, я ее уже предупредил. Она нас ждет. — Думаю, она не сильно расстроится, если ты приедешь один, — упрямо спорила, продолжая заниматься уборкой, хотя движения потеряли былую четкость.

Марина занервничала, и это было видно, хоть и говорила она, не поворачиваясь лицом к Сергею.

— Если ты сегодня не поедешь, то когда потом? Потом тоже будешь искать причины, чтобы отказаться?

В мажаринском тоне ощущалось столько скрытого давления, что Маринка не выдержала и, стараясь избежать такого на себя нажима, ушла в ванную комнату. Трусливо скрылась в ней, начав старательно протирать зеркало.

Оно огромное, почти во всю стену. Работы уйма.

— А как ты дальше жить со мной собираешься? Она будет спрашивать, почему ты не приезжаешь, что мне говорить? — Мажарин подпер плечом дверной косяк и нахмурился.

— Что я ей скажу? Где была столько лет? Почему тогда пропала? — Теперь особенно нехорошо стало от пристального и спокойного взгляда, который поймала в зеркале.

— Может быть, ничего не придется говорить.

— Предлагаешь сделать вид, что ничего не было? — помолчав, спросила Стэльмах.

— Нет. Не в этом дело.

— А в чем?

— Мы уже живем вместе и дальше будем жить. Поэтому ехать нужно вместе. И пройти один раз то, чего ты так боишься.

Марина вздрогнула. Она боялась, но не могла признаться в этом страхе прямо. Не могла сказать, что посмотреть старушке в глаза после всего у нее не хватает духу. Боялась она до ужаса увидеть в них отражение всего пережитого.

Как оказалось, это еще труднее, чем рассказать Мажарину о своем прошлом.

— Ты не понимаешь, — продолжила с усилием, ненавидя себя за жалостливый нетвердый тон, — я не могу.

— Ты сможешь.

Вместо ответа она внезапно отбросила тряпку и жидкость для мытья стекол, хотя зеркало в ванной не дотерла, и пошла в спальню. Вывалила свои вещи из шкафа, но отнюдь не для того, чтобы переодеться. Присев, около образовавшийся груды шмоток, Марина начала сортировать их и раскладывать по ровным стопочкам.

— Наденешь красивое платье и поедешь со мной, — снова появился рядом Мажарин.

Не скрывая своего недовольства, Стэльмах зашвырнула вещи в гардероб. Майки, футболки и свитера снова вывалились на пол. Она засунула их обратно, наведя еще больший бардак, чем был до этого, и, вскочив с колен, буквально побежала в гостиную. Там, забравшись на стул, принялась перебирать книги на полке.

Пыль! И здесь пыль! Господи, я заросла пылью!

— Мажарин, я даже не знала, что ты такой нудный! — рявкнула, чтобы отпугнуть.

Какого черта ты ходишь за мной по пятам?!

Злиться легче, чем сдерживать слезы. Злость слезы высушивает.

Сергей усмехнулся, пропуская ее нервный ор мимо ушей, словно не крик это, а еле слышное комариное жужжание.

— Можешь считать меня хоть самой бессердечной скотиной, я не уступлю. — Взяв ее за талию, снял со стула и поставил перед собой.

— А что, раньше нельзя было предупредить? — начала потихоньку уступать. От безысходности. Видела: он действительно не уступит и не отступит.

Хоть глаза и губы улыбались — на лице твердость каменная.

— Я предполагал, что будет именно такая сцена, поэтому решил не затягивать.

Времени особенно нет. Собирайся и поехали, — не уговаривал. В тупик загонял: обойти не получится, перепрыгнуть тоже.

Демонстративно глубоко вздохнув, Марина выдохнула, обдавая Мажарина пылом своего негодования, и вернулась в ванную дочищать зеркало. Вот закончит с ним и соберется. Не раньше.

Пока возюкала тряпкой по гладкой поверхности, плакала и думала.

Господи, сколько в ее жизни было дерьма! Сколько пережила разных моментов, когда приходилось делать что-то из последних сил! Столько всего вытерпела, а сильной быть так и не научилась. Тряслась как школьница перед экзаменом.

Хотя нет, школьники сейчас не трясутся, они во всем уверенные.

Должен же быть хоть какой-то способ взять себя в руки!

Таская себя по закоулкам памяти, ушла далеко, в те годы, когда еще не знала Харина и думала, что будет жить хорошо и счастливо. Ну, хотя бы хорошо. Чего об этом ублюдке вспоминать? Он извращенец, в общении с ним смелость не нужна, а только нож, чтобы кишки ему выпустить.

Дотерла Маринка это гребаное зеркало. Душ приняла, накрасилась и потом все-таки высказала Мажарину, что он сволочь. Потому как раньше надо о таком предупреждать, чтобы время в запасе имелось и поистерить, и успокоиться.

А то наревелась — теперь все лицо в красных пятнах, которые даже тоналка не берет.

— Платье какое надевать? Банановое, розовое, канареечное, фиолетовое, розовое, красное, лавандовое, ванильное и еще раз банановое? — издевалась, но больше от неловкости, называя цвета, каких у нее в гардеробе нет.

Надо же еще немножко повредничать.

— В горошек хочу платье, — спокойно ответил Сергей.

— В зеленый?

— Если есть в зеленый, можно и в зеленый. А можно не в зеленый горошек, а в кукурузинку.

Или в фасолинку.

Надев платье рубашечного типа в сине-черную клетку, Маринка вышла к

Мажарину.

— Вот. Все, как ты хотел. Платье в зеленый горошек. Красивое? — покрутилась перед ним.

Задрала подол, ослепляя Сергея стройностью красивых ног, и снова одернула, поправив на бедрах.

— Супер. Иди сюда.

Она подошла, села на диван на приличном от Мажарина расстоянии, кротко сложила вместе ладони и стала причитать, забыв, что минуту назад была тверда и решительна:

— Сереженька, я не могу, я не хочу, я не пойду… ну пожалуйста…

— Ты пойдешь, — ровно повторил он и, дотянувшись, погладил ее по руке, словно смягчая жестко сказанные слова.

— Пойдем тогда, чего тянуть, — обреченно вздохнула Маринка и нехотя поднялась с дивана.

Не встала, а вытолкнула себя, будто из ямы.


***

Поднялись на второй этаж. По ступеням Маринка шагала еле-еле, вздыхала и непрестанно терла запястье.

Бабуля жила все по тому же адресу. Сергей мог купить ей другое жилье, хорошую квартиру поближе к себе, но баба Шура отказывалась, мол, ей и здесь хорошо, она привыкла, все рядом, больница, рынок, можно пешком ходить.

Сережа не настаивал, прекрасно понимая, что пожилого человека сорвать с обжитого места сложно, возможно, даже опасно для здоровья. Старики с трудом переносят такие перемены, могут и не привыкнуть вовсе. А так, жизнь, слава богу, у бабули-мамули текла своим чередом. Со своими трудностями и радостями. Мажарин тоже, по обыкновению, часто приезжал к ней, помогал или просто проведывал. Наконец-то, как и должно быть, он ей помогал, а не она ему.

Помнил те тягостные и ненавистные дни, когда зависел от нее целиком и полностью. Ничего сам не мог. Даже до стакана с водой дотянуться.

Невыносимо это — зависеть от кого-то в любой своей потребности.

На самом деле, если кто-то спросит о том времени после избиения, ничего он не расскажет.

Много ли вспомнишь особенного, если все одним днем прожито? Если несколько лет словно в сырой темной яме жил? Ничего не вспомнишь, кроме воспаленного бессилием мозга, липкой паутины боли и изодранных в кровь рук — от безуспешной попытки выбраться. Потом, когда выбираешься, кидаешься на все как оголтелый. Бросаешься из крайности в крайность, пока не остынешь. Казалось, что могло — отболело, но жизнь насмехается: «Нет-нет, я еще похрущу твоими костями… еще кое-что осталось…», — и появляется Стэльмах…

Бабуля открыла сразу: ждала же. Распахнув дверь, улыбнулась, весело и удивленно блестя глазами, и отступила в сторону, пропуская гостей в прихожую. Мажарин поцеловал бабушку в щеку, заботливо осведомился, как она себя чувствует. Получив ответ, что все отлично, успокоился.

— Вот так встреча, да? — будто за бабу Шуру сказала Марина, скупо и неловко улыбнувшись.

— Все как в жизни. То встречаемся, то расстаемся… — отозвалась старушка и бросила перед