И я скачу! И из меня вылетают и распадаются звуками все вопросы! Я улыбаюсь? И Пашка, мне кажется, тут, пляшет со мной — скачет рядом. Мелькают его руки в цыпках, ноги он задирает чуть не до носа.

Когда я снова смотрю на мать, она так же, как и я, несётся по комнате. И волосы её не успевают лечь на своё место, бьют по лицу. А ведь раньше я не замечал её волос, спускаются по спине и спускаются, теперь же они, пушистые, светлые, вылетели из-за спины, укрыли её лицо и плечи.

Но вот вместо материнского — лицо Игрока. Подковка, сверкающая влажными зубами, лучи от неё, разбежавшиеся в разные стороны. Он подстукивает каблуками в такт музыке, добавляя ей новую окраску, подщёлкивает пальцами и подпевает. Я задохся, а он — нет, слова выскакивают из него отдохнувшие, лёгкие, будто и не под ритмом он, и не скачет, как сумасшедший. Только всё время он — лицом к матери, глаз с неё не сводит.

— Поймали! Наш миг! — Теперь они стоят друг перед другом, раскрашенные в миллионы оттенков, красного и розового, материны волосы снова за спиной, и — улыбка, которая уже родилась, но ещё не захозяйничала на лице. — Жизнь — движение, жизнь — праздник! — Голос Игрока чуть дрожит. Он протягивает руки к матери, а она отступает.

Почему не отступает она перед теми, кто ей и мне не нравится, а перед этим отступает, хотя он ей нравится?

И вдруг ощущаю в себе… предательство.

Павел притулился к матери сбоку. Вот почему мать отступает от Игрока, а с другими идёт в постель. То, что происходит с ней сейчас… причинило бы Павлу боль?

Конечно, ни о чём таком я не думаю, ничего такого словами не обозначаю, но чувство предательства с тех пор знаю, и оно мне очень не нравится. Мать ощущает то же, что и я. Выставляет вперёд руки ладонями, защищаясь, говорит — «Не могу», говорит — «Прости».

Игрок не наступает, смеётся.

— Я хочу есть. Открывай пакеты. Рыбка мне попалась особенная.

Мать приносит из кухни тарелки, вилки, ножи. И даже ест. Ест так же быстро, как и лапшу с сыром. Нравится ей рыбка. И ветчина. И маслины.

— Ты спрашивала об уровнях, — говорит он, жуя. — Уровней много, и между ними дистанция огромного размера. И игра… она — разная. Одна — мелкая, не игра, а развлечение, тешит минуту, а есть игра по-крупному, растягивается надолго, может, даже и на несколько лет.

— Танец — мелкая или крупная?

— Смотря какой. Сегодняшний, для меня, крупная. Ты — не человек, птица, откуда прилетела, не понимаю пока. И моя игра с тобой — по-крупному. Не я тебе, ты мне откроешь другие горизонты.

Какой смысл Игрок вкладывает в эти слова? Игра — это понарошку, а я не хочу, чтобы кто-то относился к матери понарошку. И вообще нельзя играть с человеком. Но он угадал: мать — птица…

— С тобой карты мои открыты. И с тобой я вовсе не знаю, выиграю или проиграю. И с тобой это совсем не важно, мне просто нужно быть с тобой.

— Ты хотел объяснить «уровни»…

— Игра по-крупному, — словно и не слышит он матери, — когда решается вопрос «жить или не жить». Я — гонщик.

— Ты же в какой-то конторе сидишь!

— Разве? Сижу? В конторе? Кто тебе такое сказал?

— Ты.

Он смеётся:

— Это я арену называю конторой.

— Ты работаешь в цирке? — удивляется мать.

И снова непонятно. Мать запросто может открыть тайны любого, увидеть всю жизнь, почему же с Игроком не проделывает своих штук?

— Вроде цирка. Что в этом такого удивительного?

— И что же ты там делаешь? — спрашивает мать с непривычным любопытством.

— Как что? Езжу на машине по потолку и по стенам. — Он смеётся. И неясно, шутит он или говорит серьёзно.

— Но это же невозможно!

— Ещё как возможно! Если на большой скорости… — Он пожимает плечами. — А ещё я — гонщик. А ещё снимаюсь в фильмах. Актёру техника безопасности запрещает входить в горящий дом, прыгать со скалы… — Мать не спрашивает «А ты можешь делать всё это?», но так смотрит на Игрока, что тот разъясняет сам: — Я — каскадёр. Не актёр.

Я попадаю в аварию, я лечу с лошади, когда её убили и она внезапно валится на землю, я кидаюсь (или сбрасывают меня) с высокого уступа в море или на камни. — Он замолкает на мгновение и весело продолжает: — Конечно, опасно. Конечно, если не уметь, можно погибнуть. Ты не задумывалась, как прыгает кошка? Она никогда не распластается в воздухе, она группируется и приземляется на все четыре лапы.

— Разобьётся, если с восьмого этажа или выше, — говорит мать.

— Может. А может и не разбиться. Смотря какая кошка. Соображает или нет.

— Твои уровни — научиться входить в горящий дом, прыгать с высоты, не разбиться в автомобильной катастрофе?

— В какой-то степени да. В какой-то степени…

— В этом и игра твоя? Останешься жив или погибнешь? — чуть не перебивает его мать.

— Здорово я тебя задел! Не правда ли?

— Правда. Первый раз вижу бесстрашного человека. Тебе не дорога жизнь?

Он засмеялся снова и в этот раз смеялся долго, слепя зубами.

Я чуть к ним в комнату не лезу, вовсе не таюсь.

Тощий, длинный, со светящимся лицом. Он в самом деле не похож ни на одного материного знакомого.

А если бы Павел остался жив и тоже сидел бы за этим столом, с кем захотела бы быть мать?

Почему я сейчас не чувствую Павла за своей спиной? Игрок выгнал его? Или потому, что нам с матерью нравится Игрок?

Хватаю мишку, сажусь на кровать, но чья-то воля снова подводит меня к двери.

— Жизнь мне очень даже дорога, но много дороже мне, пройду я или не пройду на новый уровень. Не могу сказать, что «горящий дом» и «полёт» со скалы в море — разные уровни. Уровень — это ещё большая власть над ситуацией, это умение распознать её и избежать опасности. Если я хорошо знаю средства защиты, какой же это уровень? Выучили же мы в детстве: нельзя трогать оголённые электрические провода, горячий утюг, а когда переходишь через дорогу, нужно сначала посмотреть налево, потом направо. Мы даже не замечаем тех мер предосторожности, которые выполняем, как не замечаем процесса чистки зубов, одевания, многое делаем автоматически. Уровень же — преодоление себя, то есть работа со своим характером. Легко выучить азбучные истины и привыкнуть к ним, трудно совершенствовать себя… Не всё же человеку даётся легко. Есть противоестественные вещи. Долго не дышать, например; не видя, продвигаться в темноте; спать стоя; лететь, когда нет крыльев. А ещё трудно преодолевать случайности, неожиданности, хотя они и закономерны…

Мать встала и пошла в туалет. Я еле успел прикрыть дверь, так как проходить ей нужно мимо моей комнаты.

Она вообще редко бывает там, словно и не живая.

Вода душа рушится, кажется, прямо мне на голову.

Я осторожно приоткрываю дверь. Игрок смотрит матери вслед. Он улыбается, но улыбается не всем лицом, как обычно, а как Пашка, когда его ругают, скривившись в одну сторону, отчего выражение лица становится потерянным.

Мне очень хочется, чтобы он заметил меня.

Зачем? Никогда ведь не захочу я научиться прыгать со скалы или разбиваться с машиной. Даже смотреть на такое не хочу. А руки сами распахивают дверь, а ноги сами идут в материну комнату. Секунда, и я стою перед ним.

Он, вытаращив глаза, смотрит на меня. «Ты кто?» — спрашивает молча.

Не вижу ни цвета его глаз, не выражения лица… вижу, как он, поджав колени к груди и упрятав в них голову, летит со скалы. Не так, как мама, не прозрачным телом, а земным, из костей и мышц, он падает вниз и — разбивается. Шрам на лице, через щёку. Вижу сквозь одежду его тело — тугое, налитое кровью.

— Хочешь прокатиться на машине? — спрашивает он.

Хочу. Хочу прокатиться на машине. Только мишка мешает мне сказать «да».

Но, видимо, Игрок понимает это.

— Меня зовут Саша. — Он протягивает мне руку. — А тебя?

Я пожимаю его руку, открываю рот, чтобы ответить, в этот миг входит мать. По волосам, по шее, по лицу струится вода. Она видит меня, и, по обыкновению, понять её отношения к этому я не могу.

— Иди домой, — говорит она Саше. — Тебе надо уйти.

— Что значит — «надо»? — спрашивает Саша. — Ты ждёшь гостя? Или я не нравлюсь тебе?

Я стою между ними, но получается так, что вроде и не стою: ни тот, ни другой меня не замечают. Они смотрят друг на друга. Я ухожу к себе. Нет, их взгляды не причиняют мне никаких неудобств, просто меня и так нет рядом с ними, я уже пропал, я — пустое место.

— Тебе больше не надо приходить сюда, — говорит мать.

— Довольно бедный язык. «Надо», «не надо». Если под него подделаться, то мне надо приходить сюда. — Саша ничуть не смазывается под её взглядом, смотрит победителем. — Здорово я задел тебя! Так зачем же бояться этого? Ты хочешь меня, я хочу тебя.

— Да, — соглашается мать. — Именно потому мы не будем видеться.

— Разумно, — улыбается Саша. — Преодолеть то, что нужно тебе. Научиться делать противоестественные вещи, построенные на этом преодолении. Совсем как я делаю всю свою жизнь. А можно полюбопытствовать почему?

— Нельзя. Это касается только меня. И вдруг Саша говорит:

— Ты любишь уже кого-то? Или любила? Мать молчит.

Я уже давно в своей комнате. И за спиной моей — Павел.

Он появился в ту секунду, как мать сказала: «Это касается только меня», и сразу всё стало на свои места. Павел с нами. И, как ни хочется и мне, и матери сказать Саше «да», мы не можем. Предательство щекочущими улитками выползает из меня и тянет за собой жёсткие улиточные домики, царапая по пути живое. Наконец я могу зевнуть, вздохнуть и иду к столу делать уроки.

13

Тётя Шура — моя бабка. Штопает мне носки, зашивает дырки. Раз в неделю обязательно водит меня в театр.

В этот вечер мы с ней смотрели «А зори здесь тихие».

Я не люблю спектакли, в которых торжествует жестокость.

Война, смерть каждый раз возвращает меня к Вилену и Павлу. Развязывают войны вилены. И в жертвы попадают люди, в душах которых мир и любовь.