Ланна представила себе эту картину: темнота, рвущиеся в ночное небо языки пламени и горстка мальчиков с головами, покрытыми одеялами, – встревоженные и не знающие, чего ожидать…

– Двое помощников шамана моют волосы в воде, смешанной с соком юкки, а затем облачаются в киртлы – нечто напоминающее шотландский килт – и различные украшения. Все открытые части тела – руки, ноги, грудь – они обмазывают белой глиной. Один из них в черной маске представляет Деда чудовищ, второй – в белой маске – изображает Женское божество. Поскольку маски скрывают их лица, мальчики не догадываются, что они хорошо знают их… И вот, перевоплотившись в сверхъестественные существа помощники шамана выходят к костру.

Каждого мальчика по очереди выводят вперед, и Женское божество священной кукурузной мукой наносит ему на плечо знак. Дед чудовищ в черной маске держит в руке пучок тростника, связанный в виде хлыста. Издавая резкие крики, он наносит мальчику удары этим хлыстом по плечам, а затем по другим частям тела. Толпа мужчин, окружающих костер, просит качину бить то сильнее, то легче, но тот всегда поступает наоборот, время от времени неожиданно вскрикивая, чтобы испугать и сбить с толку мальчика.

Ланна внутренне содрогнулась, представив себе ужас, который охватывает ребенка, который не видит нападающего, а только слышит устрашающие вопли и чувствует, как хлыст обжигает кожу.

– Когда обряд завершен, – продолжал Джон, – качины снимают маски, и мальчик узнает тех, кто под ними скрывался. Обычно это бывают его дяди или двоюродные братья – люди, которых он хорошо знает. Мальчику дают цветочную пыльцу из мешка шамана и приказывают осыпать ей маски, а затем и людей, которые их надевали. Человек, изображавший Деда чудовищ, надевает маску на голову мальчика и издает пронзительный крик, который до этого так его пугал.

Джон умолк. Казалось, он мысленно перенесся куда-то далеко – возможно, к тому самому костру, о котором только что рассказывал… Затем, как бы стряхнув с себя воспоминания, посмотрел на Ланну:

– Это очень интересный с психологической точки зрения обряд. Открывая мальчику, кто они такие, качины показывают ему, что они не настоящие «боги», а обычные люди. Ему не следует бояться фигур в масках – в них нет ничего страшного. Позволяя мальчику самому надеть маску, ему пытаются символическим образом показать, что божественные или сверхъестественные силы обитают в самом человеке – как злые, так и добрые.

Это объяснение заставило Ланну по-другому взглянуть на обряд, который вначале показался ей бесчеловечным. Теперь она начала понимать, сколь глубокий – по-своему – смысл скрывался в нем. Да и Джон предстал перед ней в неожиданном свете, оказывается, он так много знает!..

– Вам доводилось бывать на таких обрядах посвящения? – спросила она.

– Нет, – покачал головой Джон. – Белым не разрешается присутствовать.

– Откуда же тогда вы так много об этом знаете? – удивилась Ланна.

– Не забывайте, мое детство прошло неподалеку от резервации. Навахо, пуэбло и даже апачи с Белых гор были нашими соседями.

– Не понимаю, как вы можете отличать одних индейцев от других, – Ланна не успела еще договорить, как ощутила неловкость от своих слов. Лицо Джона словно окаменело. Но ведь Ланна совсем не разделяла расовых предрассудков, которыми страдают некоторые ее соотечественники, и потому в замешательстве поспешила добавить: – О, я совсем не то хотела сказать. Вы ведь понимаете, что мои знания об индейцах ограничиваются голливудскими вестернами и тому подобным…

– Членов одного племени легко отличить от тех, кто относится к другому, по многим признакам – по чертам лица, по сложению… Навахо – высокомерные и худощавые, а пуэбло – коренастые, с круглыми лицами, – пояснил Джон.

– Высокомерные? Я почему-то никогда не думала, что это можно сказать о навахо, – с удивлением заметила Ланна, когда они направились к следующей витрине. – Я всегда считала, что они – пастухи. Первое, что мне приходит в голову, когда я думаю о навахо, – это овцы и шерстяные одеяла. Мне они всегда представлялись очень мягким народом. И вдруг высокомерные!..

– Они в самом деле были пастухами. И сейчас – пастухи, – согласился Джон. – Но в прошлом они были довольно воинственным племенем. Навахо – это хозяева всех земель на западе Колорадо. Когда испанцы предъявляли права на эти территории, навахо хвастливо заявляли, что они разрешили испанцам жить на этих землях, чтобы те были их «овцами», и это в каком-то смысле – правда, потому что навахо постоянно угоняли овец из испанских отар. – Джон остановился и посмотрел на Ланну. – Вы когда-нибудь слышали о Длинной тропе?

– Нет, – созналась Ланна.

– Когда американцы начали селиться в этих местах, было решено, что всех индейцев следует согнать в резервации. Кавалерия белых сумела силой заставить апачей сдаться и уступить, но покорить навахо ей не удалось. Войска нападали на поселения навахо, уничтожали их отары, выжигали дотла кукурузные поля, и, когда пришла зима, те фактически умирали от голода. Но они выстояли и, собравшись вместе, проделали «долгий переход» в Боске-Редондо на юго-востоке от Санта-Фе. Четыре года спустя белые отдали навахо дикие и бесплодные земли, часть их прежних владений – Фор-Корнерс, Четыре угла, – где они и поселились. В отличие от многих других племен, вообще исчезнувших с лица земли, племя навахо растет – их становится все больше.

– Вы восхищаетесь навахо, не так ли? – догадалась Ланна.

– Это необычный народ.

– Индейское слово чести, – пробормотала Ланна.

Джон подхватил ход ее мысли:

– Мы – пожалуй, единственный народ в мире, который попытался истребить «дикарей», населявших земли, куда мы пришли. Думаю, что я испытываю то же смущение, что и многие американцы. Я все спрашиваю себя: как это могло произойти? Был ли это страх, потому что мы не могли понять их образа жизни, а поскольку мы не понимали индейцев, то проще было их просто уничтожить? Но, размышляя об этом, я понял, что все же два наших мира не могли бы существовать рядом, не изменяясь. Например, у индейцев не было представлений о частном владении землей, а белые сразу же установили границы личных участков. Индейцы считали боевые походы и угон скота благородным делом, а белые смотрели на это занятие с презрением и расценивали его как простое воровство. Столкновение было неизбежным. Уж слишком не совпадали наши взгляды на мир, – заключил Джон. – И в конце концов одержал верх закон природы – выживает сильнейший.

– Однако мы должны признать: индейцы относились к земле с большим уважением, чем мы, – задумчиво сказала Ланна. – Посмотрите, что творится сейчас с окружающей средой и какую мы ведем борьбу за ее восстановление.

– Да, есть движения, которые ратуют за то, чтобы вернуться назад к прежнему отношению к земле и к древнему простому образу жизни, но я не могу с этим согласиться. Человечество не может идти к прогрессу, возвращаясь в прошлое, – возразил Джон. – Даже навахо утверждают, что Дорога жизни – только одна и идти по ней можно только в одном направлении. Нельзя развиваться по горизонтали, только – по вертикали.

Так, беседуя, они обошли весь зал и подошли к выходу. Джон открыл дверь, пропустил Ланну вперед, и оба молча вышли из музея. Они уже направлялись к желтому грузовику компании «Фолкон», стоявшему на стоянке перед галереей, когда кто-то схватил Ланну за руку.

Девушка обернулась и увидела уставившиеся на нее красные воспаленные глаза, затуманенные алкоголем. Старый индеец. Всклокоченные полуседые волосы с воткнутыми в них красными перьями. На сгорбленные плечи накинуто изодранное и грязное розовое одеяло. Он шатался, едва держась на ногах.

– Кедровые бусы, – невнятно пробормотал индеец, протягивая Джону простенькое ожерелье. – Ты купить для леди? Один доллар.

В лицо Ланне пахнуло его зловонное дыхание, смешанное со спиртным перегаром. От индейца несло запахом пота и еще чем-то. Все его потуги держаться прямо только усиливали смехотворное зрелище, которое он являл собой. Ланна покосилась на своего спутника и заметила, как на лице Джона промелькнуло выражение жалости.

– Нет, спасибо, – проговорил он.

– Дешево. Пятьдесят центов, – не унимался индеец, поднося ожерелье еще ближе, чтобы покупатели могли лучше его рассмотреть. – Настоящие индейские бусы.

– Нет, – повторил Джон.

Индейца повело в сторону, но он устоял, с трудом сосредотачивая взгляд на Джоне.

– Я тебя знать? – спросил он.

– Я знаю тебя, Бобби Черный Пес, – с печальной улыбкой сказал Джон.

Мутный взгляд индейца озарился почти видимым светом узнавания.

– Смеющиеся Глаза, – закричал он, – муж Белого Шалфея!

И тут же перешел на язык, который показался Ланне неразличимым потоком горловых звуков. Джон отвечал ему на том же самом непонятном языке. Оживленная беседа продолжалась минуты две, и Джон наконец поднял руку, заставляя собеседника умолкнуть.

– Ты используешь трудные слова. Слишком уж много времени прошло с тех пор, когда я их слышал.

– Тебе надо идти домой, – сказал индеец.

– И тебе надо идти домой, – ответил Джон и обеими руками пожал грязную руку Черного Пса.

– Где дом? – В налитых кровью мутных глазах индейца блеснули слезы и появилось выражение мучительного одиночества, как у потерявшегося ребенка.

– Береги себя. – Джон быстро отдернул руки, но Ланна успела заметить оставшуюся в пальцах индейца свернутую зеленую бумажку и поняла, что ее спутник дал Черному Псу деньги.

– Пойдем. – Джон взял Ланну под руку и повел девушку прочь от индейца. – Вот так оно всегда и бывает, – пробормотал он устало. – Всякий раз, как кто-нибудь начинает разглагольствовать о благородных дикарях, появляется индеец вроде Бобби – пьяный и грязный – и пытается всучить тебе дешевые побрякушки…

– Я понимаю, что вы хотите сказать, – вздохнула Ланна. – Это сразу же разрушает образ, не так ли?

– Да. Бобби Черный Пес – случай особый, но он олицетворяет собой многие аспекты проблемы навахо, да нет, пожалуй, всех индейских проблем. Тридцать лет назад Бобби снимался в Голливуде. Киношники утверждали, что у него лицо идеального индейца. Вы вряд ли помните, но то была эпоха, когда в каждом вестерне индейцы непременно атаковали караван с фургонами переселенцев. Черный Пес никогда не сидел без работы. В карманах у Бобби водились деньжата, и у него была уйма белых друзей. К несчастью, он совершил непоправимую ошибку – постарел. И в один прекрасный день оказалось, что никто не хочет приглашать его сниматься. Но Бобби уже покинул путь навахо, встав на путь успеха, каким его понимают белые люди.