Когда, погладив ей волосы на прощанье, незнакомец встал, надел маску и, как сказочный витязь, ушел под воду, она махнула ему рукой. Махнула непроизвольно.

Ни одного слова не было сказано между ними. Она лежала на песке, приподнявшись на локте, и глядела в сторону, где он исчез под водой. Без очков она видела плохо и, конечно, не заметила, как ее подводник, выйдя на берег соседнего острова, поднял на руки белобрысых пацанят, и, конечно, не могла услышать, как на вопрос жены: «Почему так долго, мы уж заволновались, не утоп ли?» – ответил: «А чего со мной будет?»

Морячок спустился со шваброй в салон и с удивлением обнаружил тихую улыбчивую девицу в очках-линзах. Терентьева извинилась и пошла к метро.

Через два месяца ее начало тошнить. Пришлось признаться Шукаловой. Бесцветные глаза старухи сузились, она схватила сумку, что оказалась рядом, и сильно ударила Зинаиду Сергеевну по лицу, потом завыла, как раненая волчица, и, наскочив, била уже руками. Зинаида Сергеевна сперва закрывалась, а затем, почувствовав в себе жуткую злобу и ярость, сама набросилась на свою покровительницу. Три дня они не разговаривали. На третий, когда Терентьева улеглась в кабинете на диван и притворилась спящей, Шукалова подошла, опустилась на колени и, приоткрыв ночную рубашку, стала вылизывать ей живот и грудь.

Через месяц старуха умерла. Зинаида Сергеевна давно была прописана в качестве племянницы, поэтому квартира в доме у Большого театра, как и вещи, что в ней были, остались Терентьевой. Шукалова завещала своей любимице все, что имела, в том числе и кабинет идеологической начальницы.

В нем теперь и сидела Зинаида Сергеевна, ожидая звонка из Воронежа. Тогда, через девять месяцев после жаркого московского июля, она родила сына Сергея. Теперь Сережа, вылеченный после страшной болезни, отдыхал в международном болгарском лагере.

Отдыхал вместе с другими дочками и сынками номенклатуры. Престижный отдых сына родительницу тешил. Мысли о сыне отвлекли от ожидания, поэтому, когда телефон зашелся резким междугородным звонком, Терентьева вздрогнула.

Звонил Михеев из Воронежского обкома. Голос начальника отдела идеологии звучал натянуто и раздраженно:

– Вы меня, товарищ Терентьева, чуть в историю не впутали…

– Какое вынесено решение? – перебила Зинаида Сергеевна.

– Фреска Константина Ивановича Темлюкова признана ценным культурным вкладом, – донеслось из трубки.

– Вы что, не поняли?! Это безыдейная мазня! – почти крикнула Зинаида Сергеевна, совсем забыв, что сама фреску не видела и сейчас же может быть в этом уличена.

– Я не профессионал. А вот у наших художников мнение другое.

– Чье мнение? Прошу по фамилиям. – Зинаида Сергеевна приготовила листок.

– Первым высокую оценку дал председатель областного отделения Федор Краснухин. Он, правда, не хотел выступать первым, но все же вышел и понес такие дифирамбы Темлюкову, что я рот разинул.

– Неужели вы не смогли подобрать в совет хоть одного надежного и идейно верного товарища? – не унималась Терентьева.

– Был такой. Живописец Косяков. Он пытался высказать отрицательное мнение, но говорить ему не дали.

– А вы? Человек, отвечающий за нравственную чистоту советского искусства, почему молчали? – крикнула Зинаида Сергеевна, покрываясь красноватыми пятнами.

– Хорошо, что молчал. Раньше меня слово взял Станислав Андреевич Прыгалин из ЦК. Вы меня не предупредили, что приедет такой высокий человек!

– Как Прыгалин оказался в Воскресенском? – побледнела Зинаида Сергеевна.

– Это я у вас, товарищ Терентьева, должен спросить. Прыгалин не только поддержал мнение Краснухина, но и посоветовал мне проводить возле фрески областные семинары работников культуры, чтобы, глядя на композицию Темлюкова, они духовно росли…

– Спасибо, товарищ Михеев, я все поняла, – упавшим голосом сообщила Зинаида Сергеевна.

Закончив разговор, Зинаида Сергеевна продолжала сидеть с трубкой в руках и, не замечая коротких монотонных гудков, смотрела в одну точку. "Почему Прыгалин? Откуда Прыгалин? Как Прыгалин?..

Клыков! Конечно Клыков! Она, старая дура, не учла противника… Она думала только о Темлюкове и вовсе выпустила из головы этого старого лиса. Ну и поделом…" Зинаида Сергеевна выдвинула верхний ящик, достала ручку и на календаре под завтрашним числом написала: «Вычеркнуть художника Краснухина из состава делегации Варшавской выставки». После чего надела габардиновый плащ и, выключив свет, вышла из кабинета.

2

Темлюков с носильщиком кое-как пристроили кованый сундук на тележку. Носильщик, удостоверившись, что странный багаж зафиксирован, рванул с места. Темлюков зашагал рядом, а Шуре пришлось бежать, поскольку ходить таким быстрым шагом, каким ходят московские носильщики, она не умела.

Мешали туфли на каблуках и людская толкотня.

Шура придерживала Темлюкова за рукав, боясь отстать и потеряться. Наконец они добрались до стоянки такси. В багажник обыкновенной машины сундук не входил, и им пришлось дожидаться «Волги»-универсала.

Шура смотрела на огни огромного города, на реки прохожих, снующих прямо под колесами, и у нее кружилась голова. Хотелось сбросить ненавистные туфли, но она стерпела.

Ехали недолго. Таксист помог Темлюкову затолкать сундук в лифт. Шура поежилась, когда скрипящая коробочка поползла вверх по этажам.

– Не оборвется? – спросила она с опаской.

– Что не оборвется? – не понял Константин Иванович.

– Ну, этот, лифт. Сундук-то тяжелый, – ответила Шура.

– Не знаю, – серьезно сообщил Темлюков.

Лифт дотащился до верхнего этажа. Темлюков, ругаясь и сопя, долго отыскивал ключи, нашел, отпер двери и, зайдя внутрь, зажег свет. Шура вошла и осмотрелась. Совсем не таким представляла она себе столичное жилье. Где полированная мебель? Где кресла и обязательный, с ее точки зрения, торшер?

Она покрутила головой, отыскивая телевизор, но и его не обнаружила. Деревянные стеллажи, сплошь заставленные холстами, делали помещение в глазах Шуры похожим на амбар или кладовку. Лежанка завалена книгами и журналами. Ее матюхинская постель перед этой выглядела царским ложем. Пол с подтеками масляной краски дополнял неприглядный вид.

Шура с дороги устала и теперь, поняв, что именно здесь ей предстоит обитать, очень хотела сказать художнику все, что она думала. А думала Шура так:

«Стоило для того, чтобы жить в этом сарае, потратить столько сил на старого козла?! Торчать перед ним в разных позах, подначивать и раззадоривать, обстирывать и кормить». Но Шура улыбнулась и, подойдя к стеллажам с холстами, нежно спросила:

– И это все ты намалевал?

– Старье, – ответил Темлюков, раскрывая окна. – Последние работы там. – Он махнул рукой за стеллаж.

– Мне и старые интересно посмотреть. Когда покажешь? – спросила Шура, выдерживая томную заинтересованность.

– Будет время, – ответил Темлюков. – Пьем чай, в душ – и спать…

Шура представила, что сейчас еще придется греть воду.

– С баней поздно начинаться… Пока воду согреешь, рассветет.

– Какую воду? – не понял Константин Иванович, а когда понял – рассмеялся и, взяв Шуру за руку, повел в ванную. – Этот кран с горячей водой, этот с холодной. Чтобы не ошпариться, надо мешать.

В отличие от других помещений, ванная комната имела нормальный городской вид и ослепила Шуру сиянием белоснежного кафеля. Сообразив, что не так уж безнадежно убого живет ее художник, Шура наконец потеплела и тоже улыбнулась:

– Слава тебе Господи, воды хоть таскать не нужно. А то каждый раз с ведрами в твоем лифте замучаешься.

Константин Иванович отладил Шуре душ, а сам принялся разбираться с вещами. Корзинка с гостинцами жены Клыкова оказалась опять кстати: еды в мастерской ни крошки. Холодильник стоял в углу отключенный и чисто вымытый.

Наслаждаясь бесконечным поступлением теплой воды, Шура довольно быстро разобралась с бутылочками на полке и, отыскав шампунь, пахнущий кедром, принялась намывать голову. Теплый душ снял усталость. Шура даже принялась напевать, натирая себя мочалкой. Обретя свежесть, она подумала, что неплохо было бы пропустить стаканчик самогону.

Она любила немного выпить после бани и сейчас жалела, что не прихватила с собой заначку, которую умудрялась так запрятывать в матюхинской баньке, что даже Гришка, имевший на спиртное особый нюх, ни разу ее не отыскал.

С этими размышлениями Шура распахнула дверь и в костюме Евы вышла в мастерскую. Ее встретили восхищенными возгласами человек семь мужиков.

– Афродита! – закричал квадратный бородач.

– Она самая. Из пены морской! – поддержал басом двухметровый великан с детским розовым лицом.

Шура, пискнув, юркнула обратно. За шумом воды и собственным пением она не слышала, как на свет темлюковской мастерской стали подтягиваться соседи-художники. В доме мастерских было еще три, и все соседние дома с мансардами также имели по несколько мастерских. Собратья по кисти, что не перестали бывать у Темлюкова после его разрыва с властями, явились поздравлять мастера с завершением фрески. Непривычно резко зазвонил телефон. Темлюков, отвыкший за время деревенской жизни от обычных городских звуков, снял трубку не сразу. Незнакомый женский голос казенно произнес:

– Константина Ивановича Темлюкова.

– Я слушаю, – ответил Темлюков и сделал знак гостям, чтобы те затихли.

– С вами сейчас будет говорить референт ЦК, товарищ Прыгалин.

Темлюков не успел удивиться, как мягкий баритон поздравил его с завершением работы над фреской:

– Я теперь ваш горячий поклонник. Запишите мой прямой номер и, если возникнет необходимость, звоните, не стесняйтесь. Чем смогу – помогу.

Темлюков записал огрызком карандаша прямо на стене: бумаги под рукой не оказалось. Растерянно поблагодарив референта, Константин Иванович положил трубку.

Звонок из ЦК поднял общую температуру. Компания веселилась вовсю. Появление Шуры вызвало новую волну энтузиазма. Присутствие в мастерской обнаженной женщины само по себе могло бы пройти незамеченным. К этому привыкли. Восторг вызвала красота модели. Художники потребовали, чтобы Темлюков вывел незнакомку и представил им. Константин Иванович отправился в ванную с простыней, поскольку женского халата не имел, а свой не знал где искать. Шура сперва упиралась и смущалась, потом все же решилась и явилась в простынях, словно греческая богиня.