Елизавета внимательно посмотрела на нее, пытаясь определить по выражению её лица: известно ли ей что-либо о графе Вольшанском, а если известно, то что именно.

— А что если и так? — неопределенно ответила Елизавета. — Разве не вы мне это посоветовали?

— Стало быть, твое решение развестись с мужем связано с другим мужчиной? — сделала вывод Элеонора Львовна. — Но это же глупо: идти на такие жертвы ради мужчины, пусть даже очень замечательного.

— Развод для меня не жертва, а избавление. И я иду на него только ради себя. Но если вы пришли ко мне затем, чтобы, как в прошлый раз, говорить о разводе и моих отношениях с мужем, то вы напрасно теряете время. Я отказываюсь вас слушать. Эта тема исчерпана.

— Нет, я пришла не за этим, — возразила мать. — Я пришла, чтобы справиться о твоем здоровье. Я узнала, что ты больна.

— С какой быстротой разносятся слухи! — поразилась Елизавета. Впрочем, сколько я себя помню, вы всегда были в курсе всего и обо всем узнавали в первую очередь. Нужно отдать должное вашим источникам осведомления.

— Я очень беспокоюсь о тебе, Елизавета. Тебе угрожает опасность.

В интонации её голоса, действительно, чувствовалось искреннее беспокойство.

— Опасность, — медленно протянула Елизавета. — Как странно! Вы первая, маменька, кто вслух произнес это слово. До сих пор никто со мной не обмолвился об опасности, хотя это ясно, что её дух витает вокруг меня. Это ясно из чрезмерной бдительности моего сына и моих слуг и, наконец, из странности моей болезни. Но все либо боятся признать её существование либо берегут меня от излишних волнений. А я слишком слаба и раздавлена, чтобы самой разобраться во всем этом. Может быть, вы поможете мне, маменька?

— Я сама едва ли что-то знаю.

— Полно, маменька! Вы знаете многое, иначе вы не говорили бы с такой уверенностью об опасности. Только что вы были так искренны, не будьте же снова фальшивы. На мою жизнь покушались, не так ли?

— Похоже, что так, — вынуждена была признать княгиня Элеонора Львовна.

— И вам известно, кто?

— Нет, — возразила Элеонора Львовна. — Этого мне неизвестно.

Если бы Елизавета была в своем обычном состоянии, она уловила бы волнение и неискренность в голосе матери, словно та что-то скрывала. Но внимание Елизаветы было рассеянным под влиянием плохого самочувствия.

— А что вам известно? — спросила дочь.

— Это был яд. Только какой яд и как он попал к тебе, я не знаю.

Громкий голос Алексиса, неожиданно появившегося в покоях Елизаветы, бесцеремонно вторгся в их разговор.

— О! Да тут, кажется, говорят о ядах! — воскликнул он. — Весьма занимательная тема!

Обе дамы вздрогнули от неожиданности и обратили свои лица на него. Они были изумлены и немного встревожены его поведением. Всегда тактичный, деликатный и сдержанный в эмоциях Алексей Дмитриевич Ворожеев, не позволял себе подобных невоспитанных выходок. Но ещё более, нежели его поведением они были изумлены и встревожены его видом. Дрожащие руки, взлохмаченные волосы, истерическая мимика лица и боль в глазах — все это говорило о том, что произошло нечто ужасное.

— Добрый вечер, бабушка! — с напускной торжественностью приветствовал Алексис княгиню Элеонору Львовну. — Давно не имел чести вас видеть. Как вы поживаете? Выглядите вы хорошо. А чувствуете себя как? Наверное, тоже неплохо. И каких-либо признаков, что вам не дает покоя совесть, не видно. И то, что ваша дочь находится… Однако как вы узнали о её болезни? Впрочем, какое это имеет значение? Вы всегда были в курсе всего. А коли вы были в курсе всего, то тогда, двадцать лет назад, вы, должно быть, знали, что собой представлял человек, которому вручали свою дочь. Вы наверняка знали о всех грешках, которые за ним водились. Вы не допустили бы даже малейшего пробела сведений о нем. И зная все это, вы с легким сердцем отдали самое чистое и благородное существо в руки этого ничтожества. Вы сделали несчастной свою дочь! Вы обрекли её на вечный ад! И если она сейчас в таком состоянии, в этом имеется и ваша вина.

В другое время княгиня Элеонора Львовна не стала бы выслушивать подобные обвинения в свой адрес. Она поступила бы примерно так: назвала бы внука «нахалом» или «невоспитанным грубияном», гордо встала бы с кресла и ушла, продемонстрировав обиду и возмущение. Но сейчас она на удивление Елизаветы не попыталась ни прервать его, ни возразить ему.

— Алексис, что с тобой? — с испугом и недоумением спросила Елизавета. — Ты никогда не позволял себе так разговаривать с бабушкой.

— Сейчас я похож на своего отца, не так ли, матушка? Во мне вдруг заговорили: его грубость, его нахальство и его бестактность. Увы, к моему великому несчастью, во мне помимо вашей крови течет и его кровь. И с этим ничего нельзя поделать. Я проклят! Я дитя двух врагов! Мы все прокляты! И это оттого, что мы связаны с этим человеком родственными узами. Но более других проклят я!

— Не говори так, прошу тебя! — слабым страдальческим голосом произнесла Елизавета.

— Простите меня, матушка! — с нежностью произнес Алексис, и голос его дрогнул. — Вы и без того очень слабы, а я делаю вам ещё хуже.

Он уткнулся лбом в материнское плечо, словно ребенок, ищущий утешения. Елизавета нежно обняла его, и под действием её нежности его тело стало сотрясаться от вырывающихся наружу рыданий.

— Мне так плохо, матушка! Я не могу представить, что было бы, если бы вас вчера не удалось спасти! Я очень люблю вас. И если он снова попытается причинить вам зло, я убью его. Пусть я стану отцеубийцей, пусть меня постигнет самая страшная божья кара, пусть надо мной навечно нависнет проклятие, но я сделаю это!

Княгиня Элеонора Львовна, безмолвная и холодная, как статуя, со стороны наблюдала за этой душераздирающей сценой. По её каменному выражению лица невозможно было определить, какие чувства она испытывала. Но в её глазах горел какой-то странный огонь. Она медленно поднялась с кресла и тихо вышла из спальни дочери, быть может, первый раз в жизни оставив свой уход незамеченным.

Глава двенадцатая

Доктор Валериан Макарович Мохин, по долгу врачевания пришедший проведать Елизавету, невольно застал душераздирающий нервный срыв Алексиса.

— Доктор, умоляю вас! — слабым, дрожащим голосом промолвила Елизавета.

Ее испуганно-вопрошающий взгляд, обращенный к нему, дополнил её слова. В этом взгляде доктор прочел: «Он так страдает! Сделайте что-нибудь, чтобы остановить эту невыносимую истерию! Кроме вас некому!» Подобный призыв о помощи читался не только в её взгляде, но и в каждом восклицании, жесте, всхлипывании молодого человека. Во всяком случае доктору не потребовалось каких-то дополнительных объяснений, чтобы понять, что от него требуется.

Не сказав ни слова, доктор подошел к Алексису и резким движением ударил его по щеке. Алексис упал на находящееся сбоку от него кресло. Его истерия прекратилась, однако он все ещё продолжал тяжело и прерывисто дышать. Встретившись лицом к лицу с доктором, он поморщился, то ли оттого, что ему пришлось не по душе подобное обращение, то ли оттого, что испытывал стыд и неудобство перед посторонним человеком за свое неконтролируемое поведение.

— Ну вот и все! — произнес доктор.

Он открыл свой саквояж и достал из него маленький пузырек с какой-то жидкостью. Затем он взял со столика Елизаветы графин с чистой водой и стакан. Наполнив стакан на три четверти водой из графина и капнув в него несколько капель жидкости из пузырька, доктор протянул это питье Алексису.

— Примите! — произнес доктор. — Это вас успокоит.

— Спокойствие мне сейчас нужно меньше всего, — возразил Алексис.

— А я думаю, что как раз — наоборот. И ваша матушка, думаю, со мной согласна.

— Да, милый, — подтвердила Елизавета. — Послушай доктора.

Алексис с безразличным видом взял стакан и залпом выпил его содержимое.

— Напрасно вы считаете, будто мне это поможет, — с нервной усмешкой произнес Алексис. — Нет такого лекарства, которое бы могло избавить меня от этой боли. Эта боль крепко сидит в моей душе. Она повсюду! Она в моем сознании, в моем сердце! И изгнать её вряд ли кому-то под силу! Для этого нужно отнять у меня мою способность чувствовать, мыслить и запоминать. И тогда, возможно, не будет этой боли!

— Чувства, мысли, душевная боль, — с расстановкой произнес доктор. Именно это отличает человека от животного. И чем выше духовная сущность человека, тем сильнее его боль.

— Как это чудовищно! — воскликнул Алексис. — Легко живется тем, у кого бесчувственное сердце, у кого нет ни совести, ни чести. Таким, как…

Он не назвал князя Ворожеева, но от этого ему стало ещё больнее. Доктор склонился над ним и вполголоса, так чтобы его слов не слышала Елизавета, произнес:

— Я вас понимаю, сударь. Вам сейчас нелегко. Вчера вы едва не потеряли вашу матушку. Сегодня стало достоверно известно, что причина этого — яд. И все же постарайтесь взять себя в руки и успокоиться.

На его слова Алексис ответил недоверчивой гримасой, по которой можно было прочесть: «Сомневаюсь, что вы меня понимаете, доктор».

— Думаю, для вас неплохо было бы выпить чаю с травами, порекомендовал доктор, — закутаться в теплый плед и отлежаться.

Елизавета взяла со столика колокольчик и дрожащей, слабой рукой позвонила два раза. В сию же минуту в покои вбежала стоящая на страже Анфиса. Она уже давно слышала шум, крики, доносящиеся из покоев её госпожи, но войти без сигнала колокольчика не смела.

— Милая девушка, — обратился доктор к Анфисе. — Позаботьтесь о вашем молодом барине. Ему необходим покой. Приготовьте ему успокаивающий чай, уложите его в постель и посидите с ним немного, пока он не уснет.

Его слова оскорбили Алексиса. Он резко поднялся с кресла и с достоинством произнес: