Фоска родила сына на загородной вилле Лоредана весной 1790 года. После того как Алессандро привез ее, она не видела мужа. Она раздумывала над тем, как он с ней поступит, и решила, что он ждет, пока она оправится от долгой болезни и родов, и тогда начнет бракоразводный процесс и вышвырнет ее отсюда.

Примерно через месяц после рождения сына Алессандро пришел в ее комнату. Она кормила младенца. После того как Руссо выступил в своих произведениях за вскармливание детей грудью, многие дворянки вспомнили об этом обычае. Некоторые из них считали это особым шиком, модой. Так поступила и Фоска в отношении сына Рафа.

Лоредан стоял у изножья кровати, пристально смотря на нее и младенца. Ее пробрала дрожь, и она крепче прижала дитя к груди. Мальчик стал хныкать.

– Возьмите ребенка. Оставьте нас, – сказал Алессандро Эмилии.

Фоска заметила в лице Эмилии страх и забеспокоилась:

– Куда вы его уносите? Зачем…

Младенец запищал, и Эмилия стала поглаживать ему спинку. Фоска тревожно смотрела, как та выходила из комнаты.

– Мы нашли для ребенка кормилицу, – сказал Алессандро.

– Но я кормлю его сама, – запротестовала Фоска, прикрывая грудь ночной сорочкой. – Вы не имеете права…

– Врач говорит, что мальчик не получает достаточно молока. Медленно прибавляет в весе. Я не хочу, – сказал после некоторого колебания Алессандро, – чтобы мой сын был больным ребенком.

Она изумленно смотрела на него. Прошла целая минута.

– Ваш… сын?! – Фоска взорвалась. – Вы в своем уме? Он мой сын. Мой и Рафа. Как вы осмелились прийти сюда и диктовать мне свои условия?

– Он мой сын, – решительно повторил Алессандро. – Все признают его таковым, коль скоро я сделаю это. Фоска покачала головой.

– Нет, – сказала она. – Я вам, Алессандро, больше не жена. Я принадлежу Рафу Леопарди, и ему же принадлежит ребенок. Я разведусь с вами. Меня не интересует, что будут говорить обо мне. Я с вами жить больше не буду.

– Если вы разведетесь со мной, то никогда больше не увидите своего ребенка, – сказал Лоредан спокойно. – Теперь он мой сын.

– Вы… Вы нелепы! – задыхаясь, сказала она. – Я не могу поверить, что вы так поступите! Неужели вы думаете, что Венеция проглотит эту ложь? Думаете, будто здесь не узнают, что он сын Рафа? Узнают! Он наш ребенок, Рафаэлло и мой!

– Его назовут Паоло, в память о моем отце, – сказал Алессандро, не обращая внимания на ее гнев. – Его окрестят в следующем месяце в соборе Сан-Марко. Сам дож обещал быть его крестным отцом.

Она села в постели и отбросила покрывала.

– Вам это не удастся, – сказала она дрожащим голосом. – Я не позволю! Я скажу всему миру, что он внебрачный ребенок Рафа! Вы превратитесь в посмешище.

– Вы об этом никому не скажете. – Алессандро ни разу не повысил голос, а лишь терпеливо увещевал. – Если же говорить об обществе, то все знают, что последний год вы серьезно болели и не выходили из комнаты. Пусть они судачат, если им нравится. Пусть смеются, глумятся, строят догадки. Правды они никогда не узнают.

– Я расскажу им правду. Вы не остановите меня! Он покачал головой.

– Вы этого, Фоска, никому не скажете. Если же это сделаете, вас обвинят в распространении клеветы…

– Не клеветы, а правды!

– …или попытке публично унизить меня. Я найду десяток врачей, которые объявят вас умалишенной. Остаток жизни вы проведете на острове Сан-Серволо в сумасшедшем доме.

Из ее горла вылетел пронзительный звук – нечто среднее между смехом и рыданием.

– Сумасшедший – вы! Вас нужно поместить в дом для умалишенных, а не меня! – Она попыталась встать, но была еще слишком слаба. Она в бессилии трясущимися руками схватила простыни и свирепо глядела на него.

– Послушайте меня, Фоска, – сказал Алессандро. – Мальчик будет одним из Лореданов, моим единственным сыном, будет иметь все привилегии моего происхождения. Надеюсь, вы понимаете, как это важно для его дальнейшей жизни? А вы… вы не станете никоим образом вмешиваться в его воспитание и образование. – Тон его несколько смягчился. – Я не чудовище. Я не хочу оторвать вас от ребенка. Вы сможете видеться с ним каждый день, столько времени, сколько захотите. Но если вы попытаетесь восстановить его против меня, или рассказать ему правду о его происхождении, или повлиять тем или иным путем на образ его мышления, я запрещу вам видеться с ним.

Фоска застонала и упала лицом в постель. Ее слабое тело содрогалось в конвульсиях. Гримаса печали исказила худощавое лицо Алессандро. Он знал, что победил, но ощущения победы в этой неравной и несправедливой схватке не было.

– И вы действительно намерены поступить со мной именно так? – спросила она, не поднимая глаз. – Хотите отобрать у меня моего ребенка и запереть меня в сумасшедший дом, чтобы я не могла больше доставлять вам неприятности? – Она перевернулась на спину и откинула волосы. – Вам было мало избить меня как собаку, унизить и осквернить. Мало! Вы собираетесь заставить меня расплачиваться за свой поступок всю жизнь, угрожаете мне. Я должна была понять, что вы избрали именно такую пытку. Угрозы, которые будут мечом висеть над моей головой!

– Все не так ужасно, как вы описываете, – устало сказал Алессандро. – Вы по-прежнему будете выступать в качестве моей жены.

– До тех пор, пока буду вести себя с достоинством и сдержанностью, – добавила она тусклым тоном.

– Совершенно верно. Я не стану контролировать ваши поступки, или препятствовать вам выходить из дома, или ограничивать свободу ваших передвижений. Вы получите солидную сумму на расходы – более щедрую, чем до сих пор. Вы сможете выбирать себе друзей и спутников, заниматься тем, что вас интересует. Но вы не должны давать ни малейшего повода для скандала.

– Ага, значит, вы разрешаете мне иметь любовников! Какой вы в самом деле необыкновенный мужчина, Алессандро! «Ни малейшего повода для скандала»!.. И я должна быть готова принимать и ваши ухаживания?

Алессандро словно оцепенел.

– Нет. Я никогда больше не стану навязывать вам себя силой. Я… – Он глубоко вздохнул и запинаясь сказал: – я хочу, чтобы вы знали… Я всерьез и глубоко сожалею о том, что случилось той ночью. Вы не можете осудить меня за это сильнее, чем я осудил себя сам. Я поступил жестоко, непростительно… Обещаю вам, Фоска, я никогда вновь не заставлю вас подчиниться своему желанию таким способом. Никаким способом вообще. Я не стану вмешиваться в вашу жизнь, если только вы сами не принудите меня к этому. Вы можете жить так, как вы жили до того, как все произошло. Но только помните о моих предупреждениях. Вы должны быть благодарны мне. Я более чем великодушен.

Фоска подняла голову и взглянула на него. «Какая невероятная уверенность в своей правоте! Какое высокомерие!» – подумала она.

– Великодушен! – резко повторила Фоска шепотом. – Великодушен.

Она душераздирающе рассмеялась. Смех становился все громче. Он перерос в истерическое крещендо, а потом перешел в пронзительный крик. Алессандро быстро удалился – до того, как она начала рыдать.


Они пришли к соглашению. Друзьям Фоски наконец было разрешено посещать ее. Они рассказали ей о пережитых трудностях и опасениях и расспрашивали о подробностях ее болезни. Она упрямо повторяла одно и то же – она более года болела и короткое время даже страдала потерей памяти. А правда ли, спрашивали они Фоску, что в то время она ездила в Париж? Нет, конечно, нет. Она не покидала Венецию. Начало болезни совпало по времени с побегом этого предателя-еврея. И больше ничего. Это и стало, подтверждала она, тем странным хитросплетением судьбы, которое дало повод для вызвавшей столько неприятностей сплетни.

Вся Венеция знала, что это было ложью. Но с типичной для венецианцев благожелательностью и вежливостью никто в ее присутствии не упоминал об этой истории, и в конце концов новые заботы вытеснили старый скандал. Времена были неспокойные, венецианцы с тревогой наблюдали за событиями во Франции, народ которой восстал и убил короля и королеву. То был скандал почище любого другого, и каждый аристократ будто ощущал скольжение ножа гильотины на своей собственной шее.

Фоске рассказали подробности побега Рафа. Темноволосая девушка соблазнила и напоила отравой стражу тюрьмы и освободила его. Солдаты и полицейские прочесали всю окружающую местность и следили за кораблями, на которых, как сообщалось, он уплыл. И все безрезультатно. Его видели в Риме, в Женеве, в Лондоне. Но о той девушке никто ничего не ведал. Стражи знали только, что ее звали Розина. Никто не имел представления, откуда она появилась и куда пропала. Казалось, она пришла ниоткуда и исчезла в никуда.

Фоска сразу поняла, о ком шла речь. Лиа, девушка, жившая в доме Рафа, предавшая их обоих Пьетро Сальвино, ибо она не хотела, чтобы Раф достался ей, Фоске. Лучше всего та девушка могла искупить свою вину, уведя Рафа из-под топора палача. Фоска мысленно представляла их вдвоем, и ее охватывал болезненный приступ ревности.

Она ежедневно встречалась с Паоло. Кормилицы мальчика приносили его в ее комнату, и она навещала его в детской. Ей не разрешали оставаться с ним наедине, кто-то обязательно был рядом – шпионы, готовые тут же сообщить Лоредану о любом ее бунтарском высказывании, которое могло бы совратить ребенка и настроить против «отца».

Во дворце или на загородной вилле она и Алессандро, проходя по коридорам или во дворе мимо друг друга, не обменивались ни единым словом, ни единым взглядом. Всякий раз, когда она попадалась на его пути, всякий раз, когда он проходил мимо нее, ее будто не существовало. Фоска ощущала, сколь сильно Алессандро не любит ее и осуждает. В ответ в ней самой закипала ненависть. Она испытывала побуждение вцепиться в его лицо ногтями, оскорбить, ударить, вывести его из себя. Но она этого не делала, не могла. Ведь он запретил бы ей встречаться с сыном, и тогда у нее не осталось бы ничего от Рафаэлло.

К ее разочарованию, маленький Паоло больше походил на Лоредана, чем на Леопарди: рассуждал логично и невозмутимо, был лишен эмоций и выносил проявления любви к себе со стороны матери лишь потому, что чувствовал, что ей приятно держать его на руках и нянчиться с ним. Ему нравилось играть одному или с Алессандро. Он рано научился читать, играть на пианино, говорить немного по-французски и на латыни. Он спокойно наблюдал за всем, и его глаза всегда выражали больше, чем говорил язык. О нем можно было сказать: маленький дипломат и консерватор. Ему не нравилось, когда в его жизнь вносили перемены или нарушали ее ход. Он, конечно, не был бунтарем, как его настоящий отец.