Мгновения спустя, годы спустя, целые столетия спустя после этого единственного крика Маргарита, наконец, обнаружила свою мать, поникшую, как цветок, посреди одной из тропинок, и, кинувшись вперед, приподняла ей голову и положила себе на колени.

Виктория, взгляд которой был затуманенным, даже блуждающим, простонала: «Он говорит… он сказал… но ведь это же было самоубийство, правда, Маргарита? Он повесился. О Господи, он повесился! Я сама видела! Это было самоубийством. Все знают об этом. Жоффрей? Жоффрей, мой дорогой муж! Как могу я вынести это? Как я могу жить?»

Это были последние слова, которые произнесла в своей жизни Виктория Бальфур. В следующий момент она потеряла сознание и спустя два дня умерла.

Сэр Гилберт, Маргарита и лорд Лейлхем были у ее постели, когда она испустила последний вздох.

— Но я потеряла дважды, ведь так, папа? — проговорила сейчас Маргарита, глядя на висевший вверху, на стене, портрет отца. На губах его, запечатленная кистью художника, навеки застыла улыбка, а в глазах, как при жизни, светилось лукавство, хотя сам он давно уже покоился в усыпальнице в Чертси, рядом с ее матерью. — Я потеряла свою мать и я вновь потеряла тебя. Самоубийство. Мне было тогда только двенадцать, поэтому, как я сейчас понимаю, от меня это и скрыли. Но как мог ты так поступить? Как мог ты уйти, даже не сказав мне «до свидания»? Первый раз я потеряла тебя много лет назад, и второй — в прошлом году, вместе с мамой. И так никогда и не услышала слов «до свидания».

Взгляд Маргариты упал на лежащий на столике дневник Жоффрея Бальфура, и она вспомнила его последнюю, без указания даты, запись в нем, где он упоминал «Клуб»и высказывал опасения в отношении своей предстоящей встречи с его членами. Это были те же самые люди, чьи инициалы он поместил в другой части своей тетради вместе с кратким описанием, которое и помогло ей их опознать. Они же присутствовали и на приеме у графа Лейлхема в тот трагический день. Она пересекла комнату и встала прямо под портретом отца, на котором он был изображен в полный рост.

— Ты учил меня, папа, столь многому, — проговорила она, не отрывая от портрета глаз. — Ты рассказывал мне о звездах и луне, и о людских слабостях. Но ты никогда не учил меня мириться с поражением. Возможно, ты и сам никогда этому не научился. Вероятно, это объясняет, почему ты не мог смотреть в глаза людям, доверившим тебе свои деньги, не мог пойти на предательство, которого требовал от тебя «Клуб», и смотреть после в глаза мне, твоему котенку.

Она вздрогнула, вспомнив, как звучал голос Донована, когда он, после, назвал ее так. Почему это ласковое обращение вызвало у нее столь сильный гнев? Ведь это было всего лишь слово, одно слово. Слова… например, «котенок» или «до свидания».

— Да, папа, — продолжала она свой монолог, постаравшись упрятать воспоминания о прошедшей ночи в самый дальний уголок измученного мозга. — Твой котенок. Твоя обожающая тебя, всему верящая дочка. Итак, ты оставил меня, предоставив самой заботиться о себе и о маме… и ничего не знать. Но сейчас мамы тоже нет, и один из этих проклятых членов «Клуба» убил ее так же верно, как если бы всадил ей в сердце нож. Ты выбрал путь труса, оставив ее здесь одну со всеми этими мужчинами, которые мучили ее, напоминая ей о твоем самоубийстве, и предоставив мне расхлебывать всю эту кашу. Любовь! Ее не существует.

Она отошла от картины, опустилась на колени, обхватила себя руками за талию и начала раскачиваться из стороны в сторону, мысленно вновь переживая часы, проведенные с Донованом.

Донован сказал, что любит ее. Донован сказал бы что угодно, лишь бы добиться своего. При всех его разговорах об Америке, в душе Донован остался ирландцем. Он весьма ловко оплел ее разум, ее сердце, ее волю серебряной паутиной своих сладких речей и нежными улыбками. И она дала ему то, что он хотел.

Нет! Не нужно обманывать себя. Нужно смотреть правде в глаза. Она дала Доновану то, что сама хотела, и они оба не остались внакладе. Разве не этого ей хотелось? Разве не на это она рассчитывала?

Как бы там ни было, теперь было поздно что-либо исправлять. Все это было в прошлом. К тому же, если бы даже можно было вернуться назад, она поступила бы точно так же. Потому что на мгновение — на одно короткое мгновение — она вновь почувствовала себя любимой. Вновь ощутила интерес к жизни и радость при мысли о будущем. Вновь почувствовала, что о ней заботятся… и, да, любят.

Но все это, конечно, было фарсом, мифом, пустой мечтой. У Донована были, несомненно, свои планы, как в отношении «Клуба», так и в отношении нее. Скорее всего, он решил соблазнить ее, чтобы она, увлекшись им, забыла о «Клубе»и не мешала бы ему помогать им в осуществлении их предательских замыслов.

Она сощурилась, и глаза ее превратились в две изумрудные льдинки. Да, вне всякого сомнения, «Клуб» замышлял измену. Старого пса не научить новым трюкам.

Маргарита прижала ладони к вискам. У нее раскалывалась голова и ныло все тело. Она не спала всю ночь, даже не раздевалась, с одной стороны испытывая какую-то странную стыдливость, а с другой, страстно желая сохранить подольше на себе запах Донована, напоминавший о его поцелуях, его прикосновениях, его любви.

О любви? Никогда не называй это любовью. О его желании. О его похоти. О ее желании. О ее похоти. О ее великой глупости.

О Господи, сделай, пожалуйста, так, чтобы это не было любовью! Я не могу больше терять. Я не могу больше доверять. Я не могу любить!

Как же у нее раскалывалась голова! В ней так шумело, что, казалось, шум этот слышен снаружи.

— Маргарита? Маргарита Бальфур! Сию же минуту отопри дверь, несносное дитя, или я велю Финчу позвать лакеев и взломать ее!

— Мейзи? — Маргарита подняла голову и уставилась тупо на дверь в коридор. Похоже, ей не позволят спокойно умереть. Вскоре сюда, вероятно, явится и дедушка, а ему в его возрасте никак нельзя волноваться.

Она вытерла мокрые от слез щеки, со вздохом встала и, медленно, как старуха, дотащившись до двери, повернула ключ в замке. В ту же секунду дверь распахнулась и в комнату влетела Мейзи, круглое крестьянское лицо которой было мрачнее тучи.

— Ай-яй-яй, — затараторила она с порога, от волнения проглатывая слова. — Вот она, эта малышка, которая, как преступница, убегающая от стражи, проскользнула вчера вечером мимо Финча, одетая в мужской плащ, и укрылась здесь. А потом, в три часа ночи, заявилась эта несчастная Биллингз, хихикая так, будто превесело провела время. А ну, признавайтесь, мисс Маргарита, что вы натворили на этот раз? Это как-то связано с теми старикашками, которых вы преследуете, явно нарываясь на неприятности? Скажи мне, девочка, ведь я отвечаю за тебя с тех пор, как ты была ребенком. И я не потерплю никаких сказок. Нет-нет, хватит их с меня. Все это и так тянется слишком долго. О Господи, да ты все еще в том самом платье, которое я вчера помогла тебе надевать! Ты только посмотри на себя! По щекам текут слезы, глаза красные, губы распухли… О Господи! — Лицо Мейзи сморщилось, и все следы гнева с него исчезли. — Ублюдки! Все они ублюдки — все, до последнего бродяги! Маргарита! Дитя!

Маргарита почувствовала, как теплые пухлые руки Мейзи обнимают ее, и вновь разрыдалась, сама толком не понимая, почему.

Вильям Ренфру, граф Лейлхем, спокойно вошел в игорный дом. Он знал, что присутствие его недолго останется незамеченным, как знал и о том, что никто не осмелится подойти к нему и спросить о цели его визита. Остановившись на пороге, он прижал надушенный платок к своим, словно выточенным резцом скульптора ноздрям и взглядом из-под тяжелых век окинул зал. Почти сразу же ему на глаза попалась его жертва.

Черт бы побрал этого кретина! Похоже, ему было недостаточно того, что он участвовал в самом доходном и потрясающем предприятии со времен Кромвеля, вознесшегося на самый верх на плечах обезглавленного Карла Первого. Да, у этого идиота явно не было ни разума, ни умения разбираться в людях.

— Добрый день, Стинки, — процедил граф сквозь зубы, пробравшись сквозь толпу зеленой молодежи и прожженных шулеров к столу, за которым лорд Чорли проигрывал очередную партию невзрачному человечку с хитрым лицом и совершенно сросшимися черными бровями.

— Вилли… я хотел сказать, Вильям! Рад видеть, что ты, наконец, снял повязку. Но что, черт возьми, ты здесь делаешь?

— Мне кажется, я мог бы задать тебе тот же вопрос с большим основанием, — ответил Лейлхем, продолжая смотреть на партнера Стинки, который поспешно натянул на лоб кожаный козырек, скрыв под ним свои брови, напоминавшие черную линию. — По-моему, ты достаточно проиграл прошлым вечером у леди Джерси. Мне бы хотелось переброситься с то-бой парой слов, Стинки, если ты, конечно, можешь оторваться на несколько минут от того, что, на мой взгляд, выглядит весьма многообещающим началом.

Лорд Чорли бросил взгляд на карты и вновь поднял глаза на графа.

— Может это дело подождать минуту?

Лейлхем заглянул через плечо его светлости и перевел взгляд на кон в центре стола.

— Как? Ты опять набрал королей, Стинки. — Он обратился к партнеру лорда Чорли: — Мой друг, сделайте мне одолжение и покажите ваши карты. Я буду вам за это весьма признателен.

Молча партнер его светлости выложил на стол свои карты лицом вверх.

— Только один туз, Вильям, но четыре козырных карты! Я готов был поклясться, что их осталось всего две. — Чорли со стоном отодвинул от стола свой стул и поднялся, бросив последний, полный тоски взгляд на исчезающий в кармане его партнера листок с записями счета. — Теперь я буду должен ему еще одну сотню. Черт побери его и его невероятное везенье! — пожаловался он, следуя за Лейлхемом к незанятому столику в дальнем конце зала.

Лейлхем с отвращением посмотрел на грубый стул, перед тем, как сесть на него, аккуратно расправил фалды и кивком показал лорду Чорли, чтобы он сел рядом.

— Везенье, Стинки, не имеет к его выигрышу никакого отношения. Уверен, парень надувает тебя. Это, как и твой отказ признать, что игрок ты неважный, и объясняет твои постоянные проигрыши. Сколько ты ему должен?