Сегодня он ошибся с целью.

Майлз с остервенением поддал ногой гравий, причинив больше вреда носку сапога, чем земле. Да какая там цель, это было его суждение, роковым образом оказавшееся ошибочным. После минувшей недели Майлз сомневался в своей способности судить здраво. На свободе разгуливает опасный французский шпион, и что делает Майлз? Ничего полезного, тут он абсолютно уверен. Даже совсем наоборот. На протяжении всей прошлой недели он делал один промах за другим. Будь его жизнь романом, глава, описывающая последние события, несомненно, называлась бы так: «В которой наш герой ухитряется подвергнуть опасности своего лакея и поссориться с ближайшим другом».

Майлзу понадобилось мгновение, чтобы понять — он имеет в виду не Ричарда.

Опустившись на мраморную скамейку, Доррингтон схватился за голову. Когда это произошло? Разумеется, Ричард его самый близкий друг, всегда был. Это непреложный факт, как метод созыва парламента. Однако каким-то образом, Майлз даже не заметил, как Генриетта заняла в этой системе свое место. Он заставил себя припомнить последние несколько лет, чтобы найти источник крайне тревожащего развития событий. Обычно Майлз не был сторонником размышлений о прошлом, жил настоящим днем, ловил момент — то есть в соответствии с любой другой оптимистичной формулой, позволяющей закрывать глаза на все, что могло бы вызвать серьезные мысли или, еще хуже, примешать к этому чувства. Тем не менее даже слепой мог увидеть, что его визиты в Аппингтон-Хаус отнюдь не прекратились с отъездом во Францию якобы лучшего друга, который находился там большую часть нескольких последних лет, не считая редкого отдыха дома. Он мог бы сослаться на превосходное имбирное печенье кухарки, или балующую его леди Аппингтон, или любое другое число безобидных предлогов. Но только предлогами они и остались.

Когда он до такой ужасающей степени стал зависеть от Генриетты? Год назад он пообещал Ричарду присмотреть за ней (Ричард с необыкновенной серьезностью относился к своим обязанностям старшего брата, подразумевающим защиту сестры), но каким-то образом присматривание превратилось в сотни чаепитий в малой гостиной, в тысячи прогулок в парке, а с лимонадом Майлз уже и со счета сбился, расплескав значительную часть его в переполненных бальных залах на свои же туфли. Дауни просто рвал и метал из-за последствий воздействия лимонада на тонкую кожу. Сегодня… Майлз не упомнит, сколько раз он автоматически поворачивался к Генриетте, собираясь обменяться с ней язвительными насмешками или замечаниями, прежде чем вспоминал, что они не разговаривают.

Чистое мучение.

В течение длинного, удручающего дня ему почти удалось убедить себя, что все устроится. Конечно, Генриетта разозлилась — имеет полное право после поцелуя на балу у Вона, — но рано или поздно она сменит гнев на милость и они смогут вернуться к прежним отношениям. И не собирался он целовать ее вчера вечером. Правда, не собирался. Это было всего лишь… э… сердечное рукопожатие. Генриетта успокоится, и жизнь вернется в нормальное русло.

Все это казалось такой хорошей идеей. Пока Генриетта не запела.

С первой же трелью с глаз Майлза спала защитная пелена. Ко второй он откровенно страдал. Перед ним стояла не младшая сестра Ричарда. И даже не товарищ Майлза по тысяче скучных светских балов. У рояля пела женщина, обладавшая огромным талантом. Давний знаток оперы и обитателей ее кулис, Майлз знал — есть голоса и Голоса. У Генриетты был Голос. Чистые звуки отзывались в памяти Майлза, как тянущийся за Генриеттой шлейф ее лавандовых духов, преследуя своей чистотой.

Но не только Голосом она обладала. Майлз запретил себе даже смотреть, как вздымается над вырезом платья ее грудь, когда девушка сделала глубокий вдох перед крещендо на третьем повторении tanto rigor[53].

Вспомнив, Майлз застонал и почувствовал, что брюки снова, как и тогда, стали ему тесны. И покрой тут ни при чем.

Взгляд в другую сторону тоже не помог, когда он увидел ее изящные руки, стиснутые на уровне талии, нежно округлые и до невозможности светлые, бледные узкие ладони, длинные тонкие пальчики с гладкими розовыми ногтями. Майлз не подозревал, что вид ногтя может повергнуть в такую тоску.

Взгляд на лицо стал еще большей ошибкой. От усилия, которого требовало пение, щеки Генриетты разрумянились — они редко бывали такими: словно лепестки розы, просвечивающие сквозь тонкий снежный покров; кожа ее была такой прозрачной, что, казалось, под ней видна пульсирующая кровь. И губы Генриетты тоже были яркими, как и щеки, глаза затуманились от музыки. С приоткрытым ртом, со слегка запрокинутой головой Майлз видел ее поднимающейся со смятых простыней — мечтательные глаза, алые от поцелуев губы.

Майлз прикинул, не прыгнуть ли в пруд, но тот был слишком мелок, чтобы оказать хоть какую-то помощь. Кроме того, Майлз сомневался, что воды этой части Северного моря окажутся достаточно холодными, чтобы угасить его пыл, когда перед глазами стоит образ Генриетты…

Так. Хватит — значит, хватит. Майлз решительно вытер пыльные ладони о брюки. Он сделает то, что должен был сделать сразу, — первым же делом прикажет завтра утром подать ему коляску. Он вернется в Лондон, пойдет в военное министерство к Уикхему, выжмет из своего тихого начальника всю информацию до последней капли, а затем серьезно займется поисками человека, напавшего на Дауни.

Майлз с тоской посмотрел на освещенные окна дома, видные поверх куста, доходившего виконту до плеч. Там участники домашней вечеринки переходили в Розовую комнату выпить чаю и кофе; нарядные фигуры двигались за окнами поодиночке и группами. Было слишком далеко, чтобы кого-то узнать, но Майлз мог думать только о…

О том, чтобы подстрелить француза, резко сказал он себе, поднимаясь со скамьи. Чтобы подстрелить множество французов.

— Даже не говори об этом, — предостерег Майлз Марка Аврелия.

— «Не говори» о чем?

Майлз вздрогнул, обернулся и чуть не упал через скамейку.

Не римский император ожил. С этим Майлз справился бы. Давно умерший исторический персонаж, шпионы, призраки монахов… всех их Майлз встретил бы не дрогнув.

Фигура, приближавшаяся к нему по буковой аллее, вполне могла быть статуей, сошедшей с пьедестала, ожившим мифическим изваянием, сотворенным Пигмалионом. Генриетта преодолела последние несколько ярдов дорожки; ее муслиновое платье блестело в лунном свете. Тонкая ткань облегала при ходьбе ее ноги, усиливая сходство с классической античной статуей, но статуи никогда не оказывали на Майлза такого воздействия.

— Разве ты не должна оставаться в доме? — мрачно спросил он.

Генриетта на секунду замедлила шаг.

— Мне нужно с тобой поговорить. Насчет вчерашнего вечера…

— Ты права, — перебил ее Майлз, — мы не можем вернуться к прошлому.

Генриетта прищурилась. Луна освещала мерцающие хвосты рыбок в пруду и образовывала причудливый узор на кустарнике, но лицо Майлза находилось в тени. Девушка различала только его силуэт у живой изгороди — Майлз стоял, держа руки в карманах, но некоторое напряжение в развороте плеч не соответствовало непринужденности позы.

— Именно об этом я и хотела с тобой поговорить, — объявила Генриетта. — Я передумала.

Генриетта рассчитывала на несколько иную реакцию. Вместо того чтобы вскрикнуть от радости, он скрестил на груди руки.

— Ну и я тоже.

Генриетта нахмурилась.

— Ты не можешь.

— Почему нет?

— Потому что… о, Бога ради, Майлз, я пытаюсь перед тобой извиниться!

Майлз сдвинулся с места.

— Не надо.

— Не надо?

— Не надо извиняться и подходить ближе.

Словно стремясь придать веса своим словам, Майлз решительно отвернулся от нее, набрал горсть камешков и принялся бросать их в пруд, целясь с преувеличенным старанием.

Генриетта все поняла и снова прищурилась. Подбоченившись, она сердито посмотрела на Майлза.

— Если ты пытаешься убрать меня с дороги, чтобы я не мешала тебе ловить шпиона, мне это не нравится.

— Не в шпионе дело, — рыкнул Майлз.

Шлеп! Камешек с излишне громким плеском потонул в мутных водах.

Генриетта воинственно направилась к Майлзу, хрустя туфлями по гравию, и ткнула его в плечо. Сильно.

— Ты надеялся, шпион пройдет здесь по пути к дому, да?

— Не. — Всплеск. — В. — Всплеск. — Шпионе. — Всплеск. — Дело.

Майлз вытер ладони о брюки. Генриетта схватила его за руку, прежде чем он успел набрать новую горсть метательных снарядов, и заставила развернуться к ней.

— Я настолько отвратительна, что даже мой вид тебе невыносим?

— Отвратительна. — Майлз недоверчиво смотрел на нее, даже рот приоткрыл. — Это ж надо. Отвратительна!

Генриетта в полной мере почувствовала его насмешку, и ее лицо исказилось от боли.

— Можешь не тратить силы на уточнение, — огрызнулась она.

— Ты хоть знаешь, что со мной делаешь? — спросил Майлз.

— Я? С тобой? Ха! — отчетливо воскликнула Генриетта.

Не самый остроумный ответ, но она впала в такую ярость, что на более длинные слова ее не хватило.

— Да, ты! Постоянно присутствуешь в моих снах, поешь как… не знаю кто. Я не могу спать. Я не могу посмотреть в глаза моему лучшему другу. Это настоящий ад!

— Я, что ли, виновата?! — воскликнула Генриетта. — Это ты меня поцеловал, а потом даже не удосужился… подожди… В твоих снах? Я тебе снюсь?

Майлз в ужасе попятился.

— Нет-нет, забудь, что я сказал.

Генриетта опасно шагнула вперед.

— О нет! Никаких «забудь»! На сей раз ты так легко не отделаешься.

Майлз с чувством чертыхнулся.

— Хорошо. — Он сделал шаг вперед. — Ты хочешь знать правду? Я не считаю тебя отвратительной. — Еще шаг. — Если хочешь знать, я считаю тебя полнейшей противоположностью. — Еще шаг. — Последние два дня я только и делал, что старался не дать волю рукам.