Лондон, Англия, 2003 год.


Я едва удержалась от вопроса: «Мы еще не доехали?»

Если когда-либо молчание считалось ценным качеством, то именно сейчас. От сидевшего рядом со мной мужчины исходили ощутимые волны раздражения, настолько густые, что казалось, будто с нами едет кто-то третий.

Притворившись, что рассматриваю свои ногти, я украдкой бросила взгляд на своего попутчика. Под таким углом мне были видны только кисти рук, напряженно сжимавшие руль. Загорелые и обветренные, они высовывались из рукавов коричневого вельветового пиджака и были покрыты тонкими светлыми волосками, высвеченными вечерним солнцем, а на левой руке белел на фоне более темной кожи шрам от старого пореза. Большие руки. Сноровистые. Сейчас он, наверное, представляет, как они сжимаются вокруг моей шеи.

И речь, конечно же, не о любовной ласке.

В воскресные планы мистера Колина Селвика я не входила, являясь ложкой дегтя в его бочке меда, дождем на параде. Тот факт, что парад выглядел весьма привлекательным, а я в данный момент очень даже одинокой, совершенно к делу не относился.

Если вы гадаете, что я делала в машине, едущей в неведомую даль, в компании относительно незнакомого человека, ничего так не жаждущего, как выкинуть меня в канаву, — что ж, должна признаться, я тоже гадала. Но я точно знала что делала. Все это можно было свести к одному слову — «архив».

Согласна, обычно при слове «архив» кровь не начинает быстрее бежать по жилам, но такое случается, когда вы уже пять лет в аспирантуре и пишете диссертацию, а ваш научный руководитель начинает поднимать зловещий шум насчет присуждения ученых степеней, заводит разговоры о предзащите и неприятностях, которые случаются с исчерпавшими себя аспирантами, не выдавшими к десятому году обучения рукописи. Насколько я поняла, под покровом ночи их потихоньку выкидывают с исторического факультета Гарварда на съедение безжалостной стае крокодилов, питающихся гуманитариями. Либо они переходят на юридический факультет. В любом случае смысл ясен: нужно выйти на какие-нибудь первоисточники, и побыстрее, пока крокодилы не начали волноваться.

Имелся крохотный дополнительный стимул. Стимул обладал темными волосами и карими глазами и занимал должность помощника преподавателя на факультете государственного управления. Звали его Грант.

Я только сейчас сообразила, что забыла упомянуть о самой его примечательной черте. Он лживый подонок. Говорю это совершенно беспристрастно. Всякий согласится, что, если человек лезет целоваться к аспирантке первого года — во время рождественской вечеринки на моем факультете, куда он пришел по моему приглашению, — это неоспоримо свидетельствует о том, что он лживый подонок.

Короче говоря, лучшего времени для исследовательской работы за границей нельзя было и придумать.

Пассаж о Гранте я не стала включать в свое заявление на грант. Есть в этом некая доля иронии, вам не кажется? Грант… грант… Тот факт, что я посчитала это мрачной шуткой, показывает, до какого плачевного состояния я дошла.

Но если современные мужчины меня подвели, то хотя бы прошлое могло похвастаться более славными примерами. А именно, Алый Первоцвет, Пурпурная Горечавка и Розовая Гвоздика, блестящее шпионское трио, бросавшее Наполеона в дрожь ярости, а женское население Европы — в дрожь совсем иного рода.

Разумеется, обосновывая заявку на грант в беседе со своим научным руководителем, я опустила любые упоминания об отвратительных бывших дружках и эстетических достоинствах брюк до колен, какие носили тогда на балах. Вместо этого я на полном серьезе рассуждала о воздействии английских агентов-аристократов на ход войны с Францией, об их влиянии на парламентскую политику и о более глубоком культурном значении шпионажа как деятельности, разделенной по половому признаку.

Но подлинная моя цель имела мало общего с парламентом или даже Первоцветом. Я охотилась на Розовую Гвоздику, единственного шпиона, так и не снявшего маску. Алый Первоцвет, увековеченный баронессой Орци, стал известен всему миру как сэр Перси Блейкни, баронет, обладатель широкого ассортимента лорнетов и самого безупречно повязанного галстука в Лондоне. Его менее известный последователь, Пурпурная Горечавка, довольно успешно продержался несколько лет, пока и его не погубила любовь и международной прессе не было объявлено, что под этим именем скрывался лорд Ричард Селвик, лихой лондонский повеса. Розовая же Гвоздика остался тайной как для французов, так и для ученых.

Но не для меня.

Хотела бы я похвастаться, что раскрыла какой-нибудь шифр, или сумела прочесть старинный текст, или по неразборчивой карте добралась до неизвестного тайника с бумагами. На самом деле виной всему стала чистая счастливая способность к случайным открытиям, принявшим облик престарелого потомка Пурпурной Горечавки. Миссис Селвик-Олдерли предоставила в мое распоряжение как свой дом, так и обширное собрание семейных бумаг. Она даже не попросила взамен моего первенца, что, как я поняла, довольно часто делают добрые феи.

Единственным недостатком сей замечательной договоренности стал племянник миссис Селвик-Олдерли, нынешний владелец Селвик-Холла и сам себя назначивший опекун фамильного наследия. Его имя? Мистер Колин Селвик.

Да, именно этот Колин Селвик.

Сказать, что Колин не был рад видеть, как я роюсь в бумагах его тетки, все равно что заявить — Генрих VIII был не очень счастлив в браке. Если бы отсечение головы по-прежнему считалось законным способом решения семейных проблем, моя голова первой легла бы на его плаху.

Под действием либо моих чар, либо сурового выговора со стороны тети (я подозреваю последнее) Колин начал вести себя почти по-человечески. Впечатляющий, должна признаться, процесс. Когда он не отпускал оскорбительные замечания в мой адрес, то на губах его появлялась улыбка, от которой в уголках глаз собираются морщинки и которая заставляет целый кинотеатр женщин исторгнуть единодушный вздох. Если вам нравятся крупные блондины спортивного типа. Лично мне больше нравятся высокие темноволосые интеллектуалы.

Но дело не в этом. С трудом достигнутое нами согласие быстро сошло на нет, когда миссис Селвик-Олдерли предложила Колину предоставить мне в выходные доступ к семейному архиву Селвик-Холла. «Предложила», пожалуй, мягко сказано. «Обязала» — будет более точным словом. Боги дорожного движения ничем нам не помогли. Попытки завести светскую беседу я оставила где-то в районе шоссе А-23 — там случилась грандиозная пробка с участием заглохшего автомобиля, перевернувшегося грузовика и прицепа, который добрался до места происшествия и немедленно сломался из сочувствия.

Я снова украдкой бросила взгляд на Колина.

— Может, хватит смотреть на меня, как будто вы Красная Шапочка, а я — Волк?

Наверное, взгляд получился не совсем украдкой.

— А что, бабушка, велик ли твой архив?

На юмор это, конечно, не тянуло, но если учесть, что я впервые за последние два часа опробовала свои голосовые связки, результат меня сильно порадовал.

— А вы никогда не думали ни о чем другом? — спросил Колин. В устах любого другого мужчины такой вопрос прозвучал бы как приглашение пококетничать. В устах Колина он просто демонстрировал раздражение.

— Только не тогда, когда надо мной висит последний срок сдачи диссертации.

— Мы, — зловеще объявил он, — так еще и не обсудили, что же именно войдет в вашу диссертацию.

Я загадочно замычала в ответ. Он уже ясно высказался по данному поводу, и я не видела смысла давать ему возможность повторить тираду. Чем меньше обсуждений, тем легче уйти от ответа. Настало время сменить тему.

— Жевательного мармелада?

Колин издал звук, который мог бы превратиться в смех, если б ему дали такую возможность. Глаза его встретились с моими в зеркале заднего обзора, их выражение можно было бы истолковать как «мне нравится ваша выдержка» или «о Боже, кто пустил эту ненормальную в мою машину и где я смогу ее выкинуть?».

В действительности он только выразил свою благодарность, ладонью вверх протянув ко мне свою большую руку.

В духе сердечного согласия я оставила себе оранжевую мармеладку и вытряхнула на ладонь Колину красную. Отправив презренную апельсиновую в рот, я стала задумчиво ее сосать, пытаясь придумать начало разговора, которое не затронуло бы запретные темы.

Колин сделал это вместо меня.

— Если посмотрите налево, — сказал он, — увидите дом.

Прежде чем автомобиль свернул и дом предстал перед нами во всей красе, над деревьями соблазнительно мелькнули, словно забытые декорации к фильму о Франкенштейне, зубчатые стены. Сложенный из камня кремового цвета, дом представлял собой, как сказали бы газеты, «величественное сооружение»: квадратное центральное здание с обычными классическими украшениями, с обеих сторон к центральной части пристроены крылья поменьше. Самая обычная резиденция джентльмена восемнадцатого века, и именно такая, в какой мог бы жить Пурпурная Горечавка. Зубчатые стены отсутствовали.

Автомобиль со скрежетом остановился на посыпанном гравием подъездном круге перед центральным входом. Не дожидаясь, соберется ли Колин помочь мне выйти из машины, я схватила огромную, типа хозяйственной, сумку, набитую двухдневным запасом одежды, и, прежде чем Колин успел открыть мне дверцу, выбралась наружу, дав себе наказ держаться как можно любезнее.

Мои каблуки хрустели по гравию, пока я вслед за Колином шла к дому; мелкие камешки царапали кожу туфель. Так и казалось, что в холле будет ждать, выстроившись, вся прислуга, но когда Колин посторонился, чтобы впустить меня, я увидела — передний холл абсолютно пуст. Дверь захлопнулась, зловеще клацнув.

— Можете отвести меня в библиотеку, а затем напрочь обо мне забыть, — услужливо подсказала я. — Меня даже слышно не будет.