Маруся смотрела, как подрагивает ее тонкая спина, молчала, не решаясь ее тревожить. Да и надо ли что-то сейчас говорить? Не надо, наверное. Наташа меж тем снова прошелестела едва слышно:

– Господи, если б вы знали, как мне его жаль… И его, и Никиту… Вы уж простите, что я так говорю про вашего мужа, Маруся… А где его похоронили?

– На Ивановском кладбище. Недалеко от входа, там легко можно найти.

– Да. Я потом схожу к нему. Обязательно схожу… О боже, как жаль…

– Он очень, очень хотел вас увидеть, Наташа. Он любил вас! – выделила Маруся особняком последнюю фразу, будто испугавшись, что она так и не дойдет до Наташиного сознания.

– Да. Я знаю. Любил. Да…

– Знаете? Вы говорите, знаете? Он что, говорил вам об этом?

– Нет. Не говорил. Никогда вслух ничего подобного не проговаривал. Но я ж не слепая, хоть и рассеянная не в меру. Такими вещами ни одна женщина обмануться не может. Когда человек испытывает искреннее чувство, оно образуется в некую энергию, и хочешь ты этого или не хочешь, а все равно увидишь. Другое дело, что не можешь принять ее… Но и уничтожить ее тоже не в твоих силах. Тут может быть только один выход…

– Какой выход? Уйти?

– Ну да. Правильно. Уйти. Я и ушла. Вернее, это Ксения Львовна потребовала, чтобы я ушла. Согласитесь, ее можно было понять.

– Но как же так, Наташа? А Никита? Почему вы ему ничего не объяснили? Вы что, не любили его совсем?

– Почему? Любила. Я его и сейчас люблю. Но я ж вам объясняю: у меня не было другого выхода.

– Да как же это не было? Выход всегда есть! Почему вы бороться за свою любовь не стали? Надо же было бороться как-то!

– Как – бороться? С Ксенией Львовной бороться – все равно что на ветряные мельницы с копьем лететь… Вот вы – можете с ней бороться? Честно признайтесь!

– Так не обо мне сейчас речь… И вообще… Выходит, вы самоустранились, а на Никиту плюнули… Так нельзя было с ним поступать, нельзя! Надо было вместе с ним уходить…

– Да, я потом думала об этом, конечно. И себя обвиняла. А только все равно бы она его не отпустила… Никогда бы не отпустила…

– Да вы даже и не пытались его увести!

Слишком уж отчаянно у нее прозвучало это обвинение в адрес бывшей Никитиной жены. И еще – будто от постороннего человека оно прозвучало. Будто сама она и не женой вовсе Никите была, а так… Просто подругой, в его счастье заинтересованной. Наташа обернулась к ней от окна, посмотрела, словно недоумевая, потом хмыкнула тихонько, пожав плечами:

– Странный у нас с вами разговор получается… Вы не находите?

– Да ничего не странный… – разглаживая ладонями льняную скатерть, пробурчала себе под нос Маруся, – просто не понимаю я вас…

– Ой, да чего тут понимать, скажите? Неужели вы свою свекровь так и не разглядели? Она никогда – вы слышите? – никогда не отпустит от себя сына! Умрет, но не отпустит! А если уж и вступать с ней в борьбу, то надо на это столько сил положить, что про себя забыть. Отдать себя этой борьбе полностью, как заклятая революционерка… Но я, к сожалению, не Клара Цеткин и не Роза Люксембург. Не захотела я бороться, понимаете? Взяла и не захотела.

– Почему? – никак не могла остановить себя Маруся. – Почему не захотели?

– Ну, во-первых, потому, что у меня есть любимое дело, которому я себя с удовольствием посвящаю. Наверное, мне достаточно. Я слишком им увлечена. И поэтому, наверное, пожалела тратить силы на эту борьбу. И душевные, и физические. Не захотела всю себя отдать. Подсознание так сработало, решило силы для других нужных дел сэкономить. А во-вторых, мне показалось, Никита и сам не хочет, чтоб за него кто-то в яростную борьбу вступал. Страдает, но не хочет…

– Нет, он хочет! Он очень хочет! Просто он запутался. Его понять надо. Согласитесь – вам-то легче было… Вы пришли в его семью ненадолго, увидели, как там Ксения Львовна над мужем да над сыном изгаляется, и сбежали потихоньку. А он в этом всю сознательную жизнь барахтается! И сопротивляется, как может. По мелочам, но сопротивляется! Его ж поддержать надо было! А вы сбежали… Вам так удобнее было, потому что…

Наташа подняла на нее глаза, усмехнулась чуть-чуть, одними уголками губ, будто умиляясь Марусиной непосредственности. А может, так оно и было. Потом произнесла миролюбиво:

– Ну что ж, дорогая Маруся, может, вы и правы… А только к чему все это теперь? Как сложилось, так сложилось. Борьба за мужчину – это не моя стезя. Да, это достойно осуждения, наверное. Если хотите, осудите меня. Гордыня, мол, смертный грех и все такое прочее. И тем не менее… Не много ли мы на себя этим разговором берем, дорогая Маруся? Может, они сами, без нашего трогательного вмешательства в своих взаимоотношениях разберутся? Они семья, а мы чужие люди…

– Нет. Не чужие. По крайней мере, я себя чужой Никите не считаю.

– Ну, дай вам бог…

– А… скажите, Наташа… Ребенок… Это Никиты ребенок, да? – пытаясь унять трепыхнувшееся вмиг сердце, тихо спросила Маруся, не поднимая головы.

– Да. Это ребенок Никиты, – спокойно подтвердила Наташа, будто речь шла о чем-то совершенно обыденном, не стоящем дополнительных эмоциональных всплесков. И так же спокойно-равнодушно добавила, положив руку на живот, будто защищая его от Марусиного любопытства: – Только не вздумайте этим обстоятельством как-то озаботиться, очень вас прошу! Вас это абсолютно не коснется. Я сама его рожу, сама прокормлю, сама воспитаю. Мне это не тяжело. Мне это в радость. Ой, мама! – тут же вскрикнула она весело-испуганно, снова схватившись руками за живот, и засмеялась счастливо. – Видите, ножкой дрыгнул… Согласен со мной, значит…

– Откуда вы знаете, что согласен? – грустно усмехнувшись, тихо спросила Маруся. – Может, вовсе и не согласен, раз дрыгнул. Может, хотел вам сказать, что это по отношению к нему нечестно. И к отцу его тоже…

– Нет, все-таки странная вы, Маруся! – снова удивленно-весело хохотнула Наташа, продолжая обнимать руками живот. – По сюжету нашей с вами истории это ж вы на меня нападать должны! Вы нынешняя жена, а я всего лишь бывшая… Да еще и от вашего мужа на сносях, как выяснилось! А получается все наоборот…

– Ну что я, совсем, что ли, дурочка – нападать… – пробурчала себе под нос Маруся, глянув на Наташу сердито. – Вот еще – нападать… Я ж по совести хочу…

– Да успокойтесь, Маруся, ей-богу! Какая такая тут может быть совесть? Говорю же вам – я совершенно всем довольна. Можно сказать, счастлива даже. Ничего страшного и впрямь не происходит. Я и одна его воспитаю замечательно. Меня вон мама тоже одна воспитывала, и ничего… Живем и радуемся…

– И все равно это нечестно. Нечестно! По отношению к Никите нечестно! – упрямо повторила Маруся.

Встав из-за стола, она решительно подошла к плите, отключила огонь под напрочь выкипающим чайником, вложив в это немудреное, в общем, действие все клокочущее внутри возмущение. Она и впрямь на себя сердилась. Вот же незадача – совсем не умеет она ничего и никому доказать! Внутри так много всего скопилось – наружу так и прет нетерпением, а только в слова умные да к случаю нужные образоваться никак не умеет, не получается у нее выразить в словах то, что внутри… И никогда толком не получалось…

– О господи, мы ж хотели чай пить, я совсем забыла! Извините! – заторопилась от окна к плите Наташа, виновато улыбаясь. – Видите, какая я рассеянная? Ужас просто! Вы садитесь, садитесь, я сейчас все сделаю! Не беспокойтесь, пожалуйста. И за Никиту тоже не беспокойтесь. Вы ему другого ребенка родите! И вот еще что… Вы не говорите ему ничего, ладно? Пусть все остается так, как есть. Не надо ему жизнь усложнять, она и без того у него сложная. И ему, и вам, и мне проще будет… Я его знаю, он сразу казниться начнет. И вас изведет этой казнью. Он же такой у нас… тонко чувствующий…

Она так и сказала – «у нас». И сама не заметила. Маруся только усмехнулась про себя сердито, наблюдая, как Наташа хлопочет у плиты. Надо сказать, хлопотала она тоже по-особенному, так, словно оказалась на своей родной кухне впервые. Ополоснув заварочный чайник кипятком, долго в него смотрела, будто соображая, что же надо делать дальше. Потом подняла глаза на полку, стала рассматривать там всевозможные баночки и коробочки, странно пожимая плечами. Марусю так и подмывало сказать: да вон, вон же коробка с чаем стоит, господи… На ней же написано крупными буквами – «чай»… Нет, точно не от мира сего девушка. И тем не менее раздражения она своей неуклюжестью вовсе у нее не вызывала. Наоборот, хотелось на нее смотреть и смотреть, и жалеть по-бабьи…

– … Я его с детства знаю… – продолжала меж тем быстро говорить Наташа. – Он всегда такой был… впечатлительный… Хотел казаться мужественным, спортом себя изнурял, а внутри – как нежный цветок орхидея. Знаете, их еще в коробочках продают? Беленькие такие? Достанешь его из коробочки, он и завянет тут же. Вот я и подумала: может, ему и правда лучше жить вот так, в коробочке…

– Нет. Не лучше. Нисколько не лучше, – тихо проговорила Маруся, но Наташа ее не услышала, продолжала рассказывать торопливо:

– Мы с ним во дворе нашем познакомились, он к бабушке в гости приезжал. У него в нашем дворе бабушка раньше жила…

– Да, знаю, – качнув головой, подтвердила Маруся. – В квартире семьдесят семь.

– … Нас бабушка его и познакомила – случайно вышло. По-соседски. Потом здороваться начали, улыбаться издалека. Он, знаете, все не решался ко мне подойти, заговорить… Приедет и стоит во дворе, и на окна наши глазеет. А я за ним из-за штор подглядываю… Вот идиоты были оба! Зато уж потом как вцепились друг в друга… Ну, в общем, это долгая история. Да вам и не интересно, наверное…

Запнувшись, она замолчала, осторожно взглянула на Марусю, будто сболтнула лишнего. Даже губу прикусила от досады. Заварив наконец чай, разлила по чашкам, поставила одну из них перед Марусей, села напротив. Долгая неловкая пауза тут же повисла меж ними, противно позвякивая чайными ложками по стенкам чашек. Интересно, почему во время тягучих пауз так сильно фальшивят все звуки? Будто кричат. Будто по нервам бьют. И все равно – говорить ничего не хочется. Из опаски, что враньем все прозвучит, трепыхаясь нарочитой ненужностью фраз. И даже обида Марусина внутри будто бы успокоилась и перестала дергаться, хотя и обманчиво успокоилась, конечно. Просто затаилась в неловкости этой паузы.