– Ложись спать, Никита. Поздно уже, – через минуту произнесла Ксения Львовна ровным металлическим голосом, не удостоив Марусю словесным ответом. И вышла, аккуратно закрыв за собой дверь.

– Господи, ну почему, почему она так, Никита… – всхлипнув, тихо заплакала Маруся, подходя к нему и садясь рядом на диван. – Зачем она так… Только что Виктора Николаевича похоронили, а она… Ведь горе такое у всех, неужели надо сейчас о делах говорить? Нет, не понимаю, не понимаю…

– А не надо понимать. Ты просто привыкай, а понимать не надо, – произнес он тихим и ровным голосом, от которого у Маруси мороз пробежал по коже. Она даже плакать перестала, уставилась на него удивленно.

– Как это – привыкай? К чему мне надо привыкать, Никит?

– Как это – к чему? К поводку. Ты что, так ничего до сих пор и не поняла? Я ж уже объяснял тебе, Марусь… Ты, наверное, думаешь, мама так уж своей клиникой озабочена? Да ничего подобного. С делами клиники и Леня Сергеев прекрасно справится. Ей я нужен, понимаешь? Я! Целиком и полностью. Вместе со всеми потрохами. Что делать – она иначе не может. Не умеет просто. Это не каприз, это… состояние ее психики, понимаешь? Называется – или мое, или никак. Пусть лучше это «мое» исчезнет, умрет, чем на свободу вырвется. Это жестоко звучит, но это так. Я думаю, она и сама порой этому состоянию не рада… К сожалению, ничего уже тут поделать нельзя…

– Как это – нельзя? Ты что говоришь, Никит? Неужели ты хочешь сказать, что ты ей уступишь?

– А что, у меня есть другой выход? – поднял он на нее совершенно больные глаза. – Ты что, видишь его, этот выход?

– Ну… Давай уйдем от нее! Снимем квартиру, будем жить самостоятельно!

– Нет, Марусь. Мы уже говорили с тобой на эту тему. Она моя мать, понимаешь? А я – ее сын. Я не смогу взять и перешагнуть через нее. Как я буду жить, зная, что она тут одна мучается?

– Ну, знаешь! – вдруг задохнулась возмущением Маруся, и даже подскочила с дивана, и фыркнула, как взнузданная кобылица, широко раздув ноздри. – Ну, знаешь! Ты просто боишься жить самостоятельно, боишься материальных трудностей, так и скажи… Сколько молодых пар живут сами по себе, снимают жилье, и ничего, с голоду не помирают!

– Да не в этом дело, Марусь. Никаких таких трудностей я не боюсь. Да и жилье у меня есть, кстати. Не в этом дело!

– Как это – жилье есть? Где? Откуда? – удивленно уставилась на него Маруся.

– Мне бабушка, папина мама, квартиру свою оставила. Еще при жизни на меня дарственную оформила. Но я не могу там жить, потому что… В общем, это не важно почему…

– Это та квартира, что в доме на улице Чехова? Напротив кинотеатра «Современник»? – осторожно переспросила Маруся.

– Ну да… Улица Чехова, дом двадцать семь, квартира семьдесят семь… А откуда ты знаешь?

– Да так, случайно… А она сейчас пустая стоит?

– Нет. Не пустая. Ее две студентки снимают, мать сама их нашла. Дерет с них за аренду по полной программе. Но сейчас, по-моему, она ее продавать собралась…

– Как это – продавать? Ты что? Твою квартиру – и продавать? Документы же на тебя оформлены!

– Все, хватит, Марусь. Не надо! Ну что ты меня мучаешь? Говорю же – все это бесполезно. Замкнутый круг какой-то…

– Нет! Нет уж! Ничего не бесполезно! Да ты пойми, Никита, что ты своими уступками сам свою шею под поводок подставляешь! Надо же хоть раз попробовать показать зубы, ты что?

– Кому показать зубы? Родной матери? – поднял он на нее переполненные болью глаза.

Протест вдруг вспыхнул в ней так неожиданно и сильно, как вспыхивает костер, получивший щедрую порцию горючей жидкости. Даже грудь начало распирать от этого рвущегося наружу протеста, и она забегала заполошно по комнате, пыхтя и упираясь кулаками в круглые бедра.

– Да! Именно так! Именно родной матери! А что делать, если у тебя другого выхода нет? – остановилась она напротив него, размахивая руками. – И что с того, что она – твоя мать? Тебе теперь самому не жить, что ли? Принести себя в жертву этому… как ты говоришь… состоянию психики?

– Ну чего ты развоевалась, дурочка… Сядь, успокойся… – горестно усмехнулся он, потянув ее за руку. – Ты еще и не столкнулась с этим состоянием вплотную, а уже развоевалась… Да она тебя одним пальцем прижмет, и мокрого места не останется. Иди сюда, глупенькая…

Он снова с силой потянул ее к себе, но Маруся, вырвавшись, разъяренной кошкой отскочила в сторону, проговорила звонко:

– А это мы еще посмотрим, кто кого пальцем прижмет! Мне ведь бояться, учти, нечего, у меня родственных комплексов не имеется! Выходит, и терять мне нечего!

– Ну-ну… – удивленно усмехнувшись, взглянул на нее коротко Никита. – Ишь, какой волчище в сером зайчике проснулся… Посмотрим, на сколько хватит твоего приступа смелости! Может, ты и матери моей все это в лицо скажешь?

– А что? И скажу! Прямо сейчас и скажу!

Она пулей вылетела из комнаты, пробежала через гостиную, решительно распахнула дверь в спальню Ксении Львовны. Та подняла голову от подушки, посмотрела на Марусю с нескрываемой досадой:

– О господи, как ты меня напугала… Чего тебе, Марусь? Говори быстрее, у меня голова раскалывается…

Голос ее и в самом деле звучал болезненно. Маруся выдохнула из груди воздух, заправила за ухо выбившуюся непослушную прядь, потом снова вдохнула, проговорила решительно:

– Ксения Львовна! Я хочу вам сказать, что я… То есть мы, конечно… В общем, мы решили жить отдельно от вас! Завтра я съезжу, посмотрю Никитину квартиру, и…

– Ты знаешь, Маруся, мне кажется, что ты очень сильно поправилась за последнее время… – будто не слыша, медленно и насмешливо проговорила Ксения Львовна, критически разглядывая ее с ног до головы.

– Что? – тут же опешила Маруся. – Не поняла, что вы сказали?

– Растолстела ты, говорю, сильно за эти три месяца! – садясь на постели, снова повторила свекровь и будто бы даже плечами передернула, словно Марусин вид вызвал у нее легкое отвращение. – Вот подойди к зеркалу, посмотри на себя сама… Что это такое, скажи? Талии никакой нет, бока висят… Фу, Маруся! Что ж ты так, милая! Надо же как-то следить за собой все-таки…

– Так я… Нет, что вы… Я и всегда такая была… – растерянно залепетала Маруся, вмиг растерявшись.

– Подойди, говорю, к зеркалу! – снова насмешливо-ласково приказала свекровь. – Чего ты выстроилась в дверях, как пышная натурщица Рубенса? Ну же!

Совершенно сбитая с толку, Маруся автоматически сдвинулась с места, на деревянных ногах тяжело протопала к модерновому, в красивой витой раме зеркалу, вделанному в стену спальни. Зеркало ей выдало обычную, впрочем, картину: да, не модель, конечно, но и не изменилось в ней ничего так уж особенно… Какая была, такая и есть… Ну да, талия полновата, конечно… Но бока вовсе и не висят…

– А лицо! Маруся, ты совершенно не следишь за своим лицом! – не дала ей опомниться Ксения Львовна. – Ты, когда нервничаешь, становишься похожей на карикатурный персонаж глупой дочки из сказки «Морозко»! – хохотнула она коротко, устраивая поудобнее подушку за спиной. – Помнишь, как там злая мачеха свою глупую дочку свеклой по щекам охаживала, чтоб яркий румянец получить? Ты, говорит, дочка, у меня прынцесса… А потом подумала и добавила: нет, дочка, не прынцесса! Ты у меня королевной будешь! – Хмыкнув, она откинулась на подушки, проговорила тихо через едва сдерживаемый смех, глядя в потолок: – Эх ты, Маруся… – Потом, махнув рукой, вздохнула еще раз нарочито-обреченно, повернулась к ней лицом. Только не было на нем больше и следа прежней насмешливости. Наоборот, было в нем столько ядовитого холода, что Маруся поежилась невольно, отступая к двери. – Запомни, девочка, раз и навсегда, – жестко произнесла она, разделяя слова короткими паузами, как прутьями железной решетки, – ты попала в нормальный дом, в нормальную семью, а не в пьяный коммунальный барак. И потому простонародные свои привычки забудь. Всему есть предел, Маруся. Научись ценить свой счастливый билет, который я помогла тебе вытянуть. Считай, что я твой добрый ангел… По крайней мере, будь хотя бы благодарна…

– Я не понимаю, Ксения Львовна… Я же и так… – снова залопотала Маруся, все отступая к двери.

– И еще запомни: я вовсе не хочу ни сыну своему, ни тебе плохого, – сложив перед лицом пальцы щепотью, четко и монотонно, будто вбивая ей слова в голову, проговорила свекровь. – Я. Хочу. Как. Лучше. Я знаю, как лучше. – В следующую секунду, будто устав от воспитательного процесса, она уже улыбнулась довольно миролюбиво, без сил откинувшись на подушки: – Иди к себе, Марусь… Приласкай там мужа своего, а то он совсем расклеился… У меня, между прочим, тоже горе, но ведь я держусь как-то…

На ватных ногах Маруся приплелась к себе в комнату, ничего толком перед собой не видя, бухнулась на постель, натянула на себя одеяло, закутавшись с головой. И заплакала. Тело крупно сотрясалось от рыданий, подушка моментально намокла от слез, но плакать хотелось все больше и больше, будто скопившиеся в ней слезы решили вырваться на свободу всем скопом. Никита подошел, погладил ее по голове через одеяло, но она дернулась из-под его руки и зашлась в рыданиях того больше. Никогда в жизни она так горько не плакала. Даже после суда над Колькой Дворкиным так не плакала…


Голова болела нестерпимо. А еще говорят, что слезы душу человеку облегчают… Зря говорят. Врут все. Наоборот, надламывется от них душа, кровоточит свежей трещиной, отдается слезной болью от каждого вдоха-выдоха. Ничего не помогает, даже любимая работа впрок не идет. Цифры так и вьются в глазах, экран расплывается волнами, и пальцы цепляются за компьютерную мышь, словно нервным холодом парализованные, и не знаешь, как дожить до конца рабочего дня…

Впрочем, и после рабочего дня нисколько у Маруси на душе не полегчало. Внутренняя убитость-приниженность выходила наружу приливами мелкой противной дрожи, а от мысли, что надо сейчас ехать домой, вообще накатывала необъяснимая паника. Страшно хотелось в другой дом. К маме. Хоть на минуту, хоть на полчасика. Просто походить по двору, молока попить, меж мокрых грядок пройтись, вдохнуть тихого вечернего воздуха…