– А чего это моя девочка губки надула? Кто это посмел обидеть мою девочку? Никитка посмел? Ух мы его, этого Никитку! За обедом без сладкого оставим! А что это у нас Никитка читает, давай-ка посмотрим! – Бесцеремонно выхватив у него из рук книжку, она произнесла насмешливо: – Марк Твен, «Письма с земли»… – Потом, полистав быстрыми пальчиками страницы, процитировала громко и слегка ерничая: – «… Нравственное чувство дает возможность человеку творить зло. И творить его тысячами различных способов. По сравнению с нравственным чувством бешенство – безобидная хворь. Следовательно, наличие нравственного чувства никого не может облагородить…» Боже, Никитушка, какую чушь ты читаешь! Не забивай себе голову, сынок! Идемте-ка лучше обедать, детки мои…

Потом Никита перед ней извинился, конечно, за свое неожиданно вспыхнувшее раздражение. Только осадок в душе все равно остался. Неуютно стало на душе, тревожно и маетно. И посоветоваться не с кем. Не с Ксенией же Львовной ей свои ощущения обсуждать! Уж совсем неловко мамке на сына жаловаться. Да и на что жаловаться? Вроде ничего особенного меж ними не произошло… Вот к матери надо съездить на выходные – это да! Мать плохого не посоветует…

Надежда приехавшей дочери очень обрадовалась. Правда, пожурила ее за то, что одна приехала, без мужа. Потом, приглядевшись повнимательнее, проговорила озабоченно:

– Что-то ты, девка, гляжу, будто с лица спала… Заболела, что ль? Иль свекровка обижать начала? Гляди, она мне обещалась… Если что не так, я мигом приеду разберусь…

– Да нет, мам, все хорошо! А Никита не смог со мной поехать, потому что у него в больнице дежурство ночное. Как хорошо у нас, мам… Давай я сама Дуняшку подою! Можно?

– Давай… Не разучилась еще в городе-то?

– Не-а! Не разучилась! Наоборот, соскучилась! А ты, мам, пока баню затопи, ладно? Ух, как париться хочу!

Только вечером, разомлев после бани и горячего чая на травах, она осторожно попыталась рассказать матери о своих тревогах-сомнениях. Правда, странный какой-то рассказ у нее получился, непутевый. Вроде как и пожаловаться ей особо не на что… Ну, помалкивает все Никита. Книжек много умных читает. Разговаривает с ней мало. Передачу вот телевизионную обругал. Все чепуха какая-то. Да и мать ее не поддержала, наоборот, взбеленилась ни с того ни с сего:

– А какого же тебе еще рожна в замужестве надо, Маруська? Ишь, муж у нее помалкивает… Да пусть себе помалкивает на здоровье! Эх ты, простота несмышленая… Не живала с плохим-то мужиком… Иль хочешь, как я, свою жизнь прожить, чтоб сплетнями была клята да мята, да кругом припозорена? Да не приведи тебе господь… Тебе хорошего мужика судьба послала, а ты недовольна!

– Да я довольна, мам… Ты не поняла меня…

– А и понимать не хочу! Все мы, бабы, так устроены! Все нам кажется, что у других жизнь слаще… А вот насчет свекровки – тут уж ты от меня ничего не скрывай, доченька. Поглядела я на нее на свадьбе-то – больно хитра лисица… Так и стелет, так и стелет хвостом! Правду мне скажи: точно не обижает?

– Нет, мам. Не обижает. Слова худого я от нее ни разу не слышала. Наоборот, скорее…

На Ксению Львовну ей и правда было грех жаловаться. И встречала, и провожала она ее улыбками да светлым сиянием глаз. Как близкая подружка. Та самая, которая все время стремится быть рядом, поделиться секретом, пошептать на ушко, иногда и хихикнуть втихомолку… Теперь, в домашних семейно-бытовых условиях, разглядела вдруг Маруся лицо своей свекрови в чистом и природном, так сказать, виде. Без парадного макияжа. Странное это было лицо. Лицо старой девочки-капризули. Все на нем читалось одновременно: и детское непосредственное лукавство, и гримаски короткого озлобления, и совершенная вдруг взрослая пронзительность. Так же по-детски упрямо-капризно настаивала она и на своем мнении, и казалось даже иногда, что вот-вот брыкнется на пол и начнет визжать да сучить ножками…

– Нет! Нет! Ни в коем случае! Марусенька, это совершенно неправильно ты сделала! – всплеснула она как-то ручками, зайдя к ним с Никитой в комнату и увидев затеянную Марусей перестановку. – Совершенно невозможно, чтобы кровать так стояла! Это совсем не по фэн-шуй! И зеркало неправильно висит, и картина…

– Мам… Оставь, пожалуйста, – вступился было за Марусю Никита. – Пусть она делает, как ей нравится.

– Нет, дорогой сынок, ты ничего не понимаешь! И вообще, не вмешивайся. Это наши женские дела. Иди, иди отсюда… Вон лучше с отцом ступай побеседуй, он сегодня приболел чего-то… Ох уж эти мужчины, как они любят поболеть, обратить на себя наше внимание! Правда, Марусенька?

Выставив за дверь Никиту, она смешком да ласкою заставила-таки Марусю сделать все, как было раньше. И зеркало сама перевесила. И картину. И все у нее это вышло… играючи будто. Как-то даже и стыдно было на своем настаивать. Вроде как и не принципиально… Нет, конечно же в самом деле не принципиально, но Маруся потом долго чувствовала себя так, будто ее одурачили в чем. Как Буратино-простофилю. Хотя и бог с ней, с этой перестановкой… Она и затеяла-то ее просто так, от воскресного ничегонеделания. Не привыкла она к этому праздному ничегонеделанию, дома-то и минутки свободной от большого хозяйства не было. А тут… Встали утром, кофею напились, а дальше что? Другие женщины начинают уборкой, стиркой да готовкой заниматься, а у них – домработница… С пятницы еще все переделано. И в квартире порядок, и белье стирано-глажено, и в холодильнике полный обед стоит, разогрей только. Даже посуду мыть не надо – сунь ее в машину, нажми кнопочку, она сама и помоется. Времени ленивого – завались… Никите – ему хорошо. Уткнется в книжку и сидит, как истукан. Она потом, правда, тоже читать пробовала, после того разговора дурацкого про телевизионную передачу, да только не получилось у нее ничего. Это ж с детства к чтению привычку иметь надо, особое рвение, которое во взрослой жизни вроде как в потребность уже переходит. А в ней другие привычки с того детства образовались – утром вставать да матери по хозяйству помогать… Правда, однажды она утром встала раньше всех, порскнула тихонько на кухню да пирог с луком и яйцами к завтраку испекла. Все ели, хвалили. И Виктор Николаевич, и Ксения Львовна. Правда, как-то очень уж снисходительно-удивленно хвалили, будто посмеиваясь над ее стараниями…

Хотя для Ксении Львовны, как потом Маруся поняла, эта праздность вовсе была не праздностью, а неким состоянием души, способом существования. Однажды приспичило Марусе заболеть – слегла с высокой гриппозной температурой, чего с ней отродясь раньше не случалось. И стала невольным свидетелем ее повседневного времяпрепровождения. Нет, вовсе не сидела Ксения Львовна сложа руки, ни минуты не маялась этим ничегонеделанием! Во-первых, на тренажерах пыхтела все утро до изнеможения. Во-вторых, перед зеркалом проводила часа два-три, не меньше. Нацепит на волосы красивую круглую тряпочку, и ну давай на лицо всякое косметическое хозяйство вбивать-намазывать. То жирным чем-то блестит, то маску наложит, которая, подсыхая, превращает ее в жуткое чудовище с пустыми глазницами, а то вдруг такие рожи начинает перед зеркалом корчить – аж неудобно за нее становится. Потом она ей объяснила, что это гимнастика для лица специальная такая. Подтягивающая. Хорошо, что объяснила. А то Маруся точно подумала бы, что свекровка ее немного не в себе…

Но все это, конечно, было для нее не главным занятием. Все эти косметически-гимнастические действа происходили как бы вторым планом, на фоне бесконечных телефонных переговоров. Хотя нет, переговорами это тоже не назовешь. Если судить по ее коротким и капризно-подгоняющим «так, так…» или «ну, ну, что дальше…», это походило на выслушивание чьих-то бесконечных телефонных отчетов, перемежаемых ее короткими решительными приказами, либо одобрительными – «хорошо, согласна», либо возмущенными, вроде того – «еще чего не хватало!». Иногда, редко, правда, она разражалась в трубку длительными жесткими монологами, и звучали в этих монологах разные имена-фамилии, и цифры, и суммы, и какие из этих сумм следует «показывать», а какие вовсе не стоит… Надо сказать, что суммы звучали довольно внушительные. Маруся из вежливости особо не прислушивалась, конечно, но уши тоже не заткнешь, правда? Да и Ксения Львовна особо от нее не скрывалась… Называлось это у нее – помогать мужу в работе. И вечерами она тоже ему «помогала», то есть вытягивала из Виктора Николаевича полный словесный отчет о делах руководимой им клиники, никакими сведениями не гнушаясь. И опять отдавала свои короткие приказы, которые обычно имели форму риторического вопроса: «А тебе не кажется, Витюша, что Сергеев немного зарвался? Может, ему месячную премию в два раза урезать, чтоб знал, во что ему лезть, а во что не лезть? Ты не беспокойся, я сама позвоню завтра главному бухгалтеру…» или «Тебя и в самом деле устраивает эта новенькая секретарша? Не слишком ли глупо-сексапильно для стоматологической клиники она выглядит? Я скажу завтра менеджеру по персоналу, чтоб другую подыскал? А эта пусть завтра же и уходит. Не нравится она мне. Я надеюсь, ты не против…»

И было невооруженным глазом видно, как в медлительном, послушно-равнодушном и безысходном кивании красивой головы Виктора Николаевича уже просматривалась дальнейшая судьба глупой сексапильной секретарши, а также нехорошая перспектива месячной премии для незадачливо-вездесущего Сергеева. Маруся поначалу жалела Виктора Николаевича – очень безысходно-обидными показались ей эти его ежевечерние перед женой отчеты. А потом и сама не заметила, как так же вот, придя с работы, сидит и рассказывает Ксении Львовне о своем прошедшем рабочем дне, причем во всех подробностях… Она-то зачем докладывает, господи? Что за напасть? Никакого же вроде прямого отношения ее строительная фирма к стоматологии не имеет! И тем не менее…

– А это у мамы принцип жизни такой, ты не удивляйся… – грустно усмехнулся Никита, когда она поделилась с ним своим наблюдением. – Отец однажды совершенно стихотворное этому принципу определение дал – «благих намерений короткий поводок…».