Чувствуя себя обманутой и одинокой, не зная, собственно, куда ей и податься теперь от этой совершенно чужой и по большому счету враждебной ей армии, маркиза искренне завидовала той незнакомке. Ей почему-то казалось, что русский граф мог бы внести утешение в ее смятенную душу. Но Анжелика сдерживала себя, одергивая и заставляя вспомнить, что не имеет никакого права вмешиваться в чужую жизнь. Ну и что, что она так по собственной же вине обманута Коленкуром, да еще на глазах всего петербургского света?

Конечно же ротмистр только из вежливости спрашивает ее, не хочет ли она вернуться к французам. Наверное, он не хуже Потемкиной знает и про Луизу де Монтеспан, и про все издевки, которые высказывались об Анжелике за глаза. Ведь он был в те годы в свите княгини Лиз, он не мог не знать. Однако вежливо делает вид, что ему ничего не известно.

Анжелика не смогла подавить вздох. Она провела рукой вдоль плеча графа по воздуху, не прикасаясь к нему…Казалось, Алексей этого не заметил.

Вечер стоял ясный и потому хорошо виделось, как над спокойными, голубоватыми Шевардинскими холмами завилась пыль. Она быстро сгущалась…

– Что это там? – спросила маркиза у ротмистра тревожно.

– Это наша кавалерия. Арьергард, – ответил Анненков, в голосе его звучало напряжение. – Прижали, видно, Милорадовича, отходит он. На рысях движутся. Скоро и французы покажутся.

– Французы? Уже?

Действительно, скоро от холмов послышалась ружейная трескотня, а к ней присоединились и орудия Шевардинского редута. Оттеснив охранение русских, французы начали переправу через речку Колоча. Все поля и взгорки на той стороне реки быстро покрылись синими мундирами.

– Извините, маркиза, мне надо вернуться к князю Багратиону, – заторопился Анненков.

Надев кивер, он поцеловал руку маркизы, и хотя Анжелика немного задержала свою руку в его ладони – граф вышел на балкон, не взглянув больше на нее, и, позвякивая саблей, быстро спустился по лестнице. Она слышала, как он сел на коня и ускакал в сгущающиеся сумерки.

* * *

У деревни Шевардино разгорался горячий бой. Квадраты пехоты французов двигались на русский левый фланг. Гром пушек усиливался, к нему примешивались шипение и свист гранат, непрерывный треск ружейной стрельбы. У леса, где еще недавно Анжелика и Анненков распрощались с Давыдовым, часто мелькали красные огоньки отдельных выстрелов. Французские ядра зажгли деревню – над крышами сначала завился серый дымок, а потом вспыхнуло пламя. На редуте, которые еще днем укрепляли ополченцы, заметались синие мундиры – французы вскочили на него, но громкое «ура!» и колыхание знамен с двуглавыми орлами скоро возвестило, что русские отбили укрепление.

Французских конников, разливающихся цветным потоком по равнине, можно было легко разглядеть и без зрительной трубы. На мгновение Анжелика представила себе брата Александра, ведущего в бой своих кирасир, и юного Пьера с ним. Почувствовав, как слезы комом подступают к горлу, она отошла от окна и, забравшись на диван с ногами, прижала к груди одноухого мишку, оставшегося от прежних хозяев. Усидеть было невозможно – она снова вышла на балкон.

Со всех сторон подступали густые осенние сумерки. Деревня Шевардино горела среди них жарким костром. Небо чертили огненно-яркие ядра…

Вскоре перестрелка прекратилась – стало совсем темно. Небо затянули низкие тучи. Зарево пожара зловеще пылало. На лугу горели стога сена. Сомнений не оставалось – завтра французы двинутся на Бородино всей массой, а потому сегодня ночью в русском лагере никто до самого рассвета не ляжет спать. Так думала Анжелика, и она не ошиблась.

Как только бой закончился, сам главнокомандующий Кутузов вышел из штаба и, сев на коня, поехал в сопровождении адъютантов и ординарцев к деревне Семеновское, где располагался штаб армии Багратиона. Наверное, там ожидали главного удара Бонапарта.

Когда с отъездом главнокомандующего в штабе стало потише, в дверь комнаты, где находилась Анжелика, постучали. Пожилой солдат в длинном хозяйственном фартуке поставил около дверей саквояж маркизы, а потом внес присланное квартирмейстером угощение: холодную курицу, хлеб и чай с вишневым вареньем в стеклянной розетке.

Поблагодарив его, Анжелика поужинала. Затем улеглась поверх одеяла на кровать. Прижавшись щекой к плюшевому мишке, она пыталась заснуть. Но ей стало нестерпимо душно. Сердце колотилось, и, чтобы прийти в себя и успокоиться, маркиза вышла на балкон, несколько раз глубоко вдохнув вечерний воздух. Однако тот оказался таким густым и тяжелым, насыщенным множеством запахов, усиленных тревогой перед грядущей баталией, что это не принесло ей никакого облегчения.

Маркиза вдруг ощутила, как панический страх перед тем, что должно произойти, охватывает ее. Завтра будет бой. Завтра, когда все это огромное множество пушек с обеих сторон грохнет друг на друга, многие погибнут наверняка. Ими вполне могут оказаться и оба ее брата, которых она любила, и тот ненавистный, но все еще милый сердцу Арман де Коленкур, и граф Алексей Анненков. От всплывающих в ее голове предположений у маркизы дрожь пробежала по телу. Ей показалось, что ноги налились свинцом и едва держат ее.

С маленького балкончика давыдовской усадьбы французский лагерь за шевардинскими холмами казался очень близким. Он сверкал множеством огней – они сливались с темным небом и звездами на нем, которые изредка проглядывали из-за пороховых туч. Из расположения отчетливо слышались приветственные крики – проезжал император…

Всю ночь в русской штаб-квартире с возвращением светлейшего сновали писари и адъютанты. Сюда ехали ординарцы со всех частей армии. Прохаживаясь по саду, тот самый квартирмейстер, который позволил Анжелике остаться, взволнованно разговаривал с Кутузовым, усевшимся на лавочке под усыпанной плодами яблоней:

– Я объехал все, Михайла Илларионович. Бородинская позиция не сильна. Мы прошли в отступлении много иных, гораздо более выгодных позиций. Сражение при Бородино – самоубийственно, ваша светлость, мы погубим армию. Князь Багратион слишком горячился, настаивая на баталии. Его раздражает бездействие, я понимаю…

– Не кипятись, Карлуша, – остановил его Кутузов. – Я знаю, что ополченцы не смыслят в фортификации и строят укрепления на скорую руку. Я знаю, что не все наши резервы еще подошли и что позиция наша не просто плоха – она ужасна. Но мы дадим сражение – почти в открытом поле, с плохими укреплениями и с количеством солдат, вдвое уступающими наполеоновым. Почему? – Он сделал паузу и вздохнул. – Взгляни на дорожные столбы, Карлуша, – до Москвы всего девяносто восемь верст. И уповать нам придется не на позицию, не на укрепления и не на превосходство сил, а едино только на мужество нашего солдатика и на нашу всеобщую любовь к России. А еще – на Господа Бога! Вот так-то, Карлуша…

Повисло тягостное, тревожное молчание. Сильный, пронизывающий ветер донес с французской стороны бодрое звучание музыки – в наполеоновском стане царило веселье. Еще бы! То, о чем мечтал Бонапарт, к чему он так стремился, наконец-то должно было свершиться: русские остановились и готовились дать бой. В русском стане не пели и не танцевали: солдаты и офицеры деловито и придирчиво осматривали амуницию и вооружение.

* * *

Исполнив все приказания князя Багратиона, ротмистр Анненков подъехал к госпиталю великой княгини Екатерины Павловны.

Госпиталь располагался недалеко от главной усадьбы, вокруг разломанных сараев сельца Князьково. Рядом протянулись полосой тридцатилетние березы с обрубленными нижними сучьями, за ними виднелась истоптанная пехотой пашня с раскиданными по ней копнами овса и поломанный кустарник. Дымы костров стелились над округой. Солдаты готовили свой нехитрый ужин, да и завтрак заодно с ним: кто ж на сытое брюхо помирать станет? На голод оно издавна легче.

Спрыгнув с лошади, Алексей привязал ее к дереву и направился к палатке, где остановилась княгиня Потемкина. Он слышал, как переговаривались между собой ополченцы, которых отрядили носильщиками к госпиталю, – на всякий случай каждый достал по чистой рубахе и надевал ее теперь:

– Попадет шальное ядро – куды денешься, придется помирать. А в чистом понесут – так оно не стыдно.

Все в русской армии, от солдата до генерала, прекрасно понимали, что предстоящее сражение – самое страшное из всех, в которых приходилось участвовать, и потому затевали как бы ни с того ни с сего разговоры о прошлой жизни – к ней, может статься, уже и не вернешься никогда. Иные молились тихо, сами с собой, и все смотрели в сторону, куда уплыла, покачиваясь на солдатских плечах, Смоленская икона Богоматери – по приказу Кутузова ее проносили перед всем фронтом и только что она побывала в госпитале. Церковное пение доносилось теперь от Бородина, там виднелись при сполохах костров ряды пехоты со снятыми киверами и с ружьями, опущенными книзу.

Вдруг пение разом прекратилось. Алексей обернулся. Икону внесли на гору, и она засияла золотым окладом в зареве Шевардинского пожара, так что издалека виден был черный лик Богородицы. Сняв головной убор, Алексей осенил себя крестом. Ополченцы невдалеке попрыгали с телег и, пав на колени, тоже закрестились.

– Матушка, заступись, не оставь в годину лихую, – послышался шепот…

Повисев в мрачном окаймлении пожара, икона двинулась дальше, сопровождаемая плачем, стенанием, вздохами и тихими клятвами.

Алексей шагнул к госпитальной палатке. Княгиня Лиз ожидала его. Едва заслышав позвякивание шпор, она сама распахнула полог и вышла под сумрачное, затянутое пороховым дымом небо – простоволосая, закутанная в широкий крестьянский платок, расшитый белыми петухами по красному.

– Ты не возвращаешься в Петербург? – спросил Алексей, едва только она протянула ему руку, и он прижал ее к груди. – Почему, Лиз? Ведь завтра…

– Как я могу, Алешенька? – отвечала княгиня взволнованно. – Мой долг остаться здесь…

– А император? Он будет гневаться…